Варшавские этюды. Встреча
Она была — голубой огонь. Синий огонь. Восемнадцатилетняя, тоненькая, гибкая, с загадочной полуулыбкой на красивых губах маленького рта, темноволосая, она буквально ослепляла своими глазами. В них прыгали такие синие зайчики, метался такой синий огонь, что надо было чем-то на него отвечать. И вот мы читали ей стихи — Пушкина, Блока, Фета, Есенина, Тютчева. Но и внимательное, разделяющее её восторг слушание её самой могло уж быть необходимым ответом на её страстность.
Носила она (почему-то так мне запомнилось) чёрную юбку, прикрывавшую колени, и чёрную шерстяную кофточку, едва ли не домашней вязки. Эта грубая кофточка застёгивалась на пуговицы и не облегала фигуры, но не могла и скрыть под собой ни тоненькой талии, ни маленькой, но всё же соразмерной с её молодостью и возрастом груди. Помнится также, что кофточка — такой уж у неё был фасон — оставляла открытой шею и даже часть плеч. Наподобие того, как на мраморных бюстах иногда делают гладкими лицо, шею и немного плечи, а дальше идёт шершавый необработанный камень.
Она была полька, и звали её Алисой. В то время в нашем — Литературном — институте училось много ребят из стран народной демократии. Некоторые были моими однокурсниками, другие на год моложе (по курсу, а не по годам), с этими мы давно были друзья-приятели. Алиса появилась значительно позже. Мы на четвёртом, а она ещё только на первом. Вот когда появилась она.
Общежитие нашего маленького института помещалось тут же в учебном заведении и в боковых флигелях, так что после лекции в любую минуту можно было заглянуть в «девчоночью» комнату и просидеть там час-другой, проговорить с Наташей Тарасенковой, с Лиляной Стефановой, с Терезой Квечинской… Поэты, прозаики, драматурги (будущие, но уже в чём-то и настоящие), мы были очень общительны, просты и дружественны. При всём том я не помню ни одного, так сказать, общежитейского романа. Наши сердечные привязанности находились, должно быть, где-то в городе, на стороне, в других институтах — у девчонок свои, у ребят свои. Это-то и делало наше общежитие непринуждённым и лёгким. Если я приходил к девушкам в комнату, то я приходил к ним вообще, а не к одной из них, как это бывает в общежитиях, когда девушки заранее знают, к кому из подруг пришёл человек, и вообще к кому он сюда ходит, и даже стараются стушеваться, а то и вовсе уйти — «создать условия».
Но должен признаться теперь, что некоторое время я приходил в девичью комнату ради польки Алисы.
Вижу, что, употребляя относительно Алисы слова «метался голубой огонь», «страстность», «синие зайчики», я мог ввести читателя в заблуждение и создать некий образ действительно страстной женщины, этакой жрицы любви. Боже сохрани! Я имел в виду вовсе не любовную страстность, но страстность натуры вообще. Она страстно спорила, страстно рассказывала о своей Польше, страстно читала Мицкевича и Словацкого. Во всём остальном она была девчонка и даже скорее — «свой парень».
С ней у нас завязались странные дружеские отношения, с самого начала как бы исключающие всё иное. Помнится, ни с того ни с сего она отдала мне носить на целую зиму замечательный белый полушубок (тогда это ещё не называлось дублёнкой), который ей выдали в посольстве в рассуждении суровой московской зимы. Не знаю, правда, как бы она его стала носить сама, если он и мне, рослому парню, как говорится, не жал в плечах. Но она носить его категорически отказалась и даже сказала, что завтра же отнесёт обратно в посольство. Я смирился и целую зиму форсил в замечательном белом полушубке. Эта её щедрость, щедрость по первому импульсу, щедрость первого жеста, была свойственна ей во всём. Это была её душевная щедрость, но она отнюдь не касалась той стороны девичьей натуры, которая тогда ещё называлась любовью и которую теперь (как летит время) стали звать просто сексом.
Ближе всех из нас дружил с Алисой студент… назовём его Кириллом. Они и потом долго переписывались, не теряя друг друга из виду. Но и он, судя по одному стихотворению, явно относящемуся к Алисе, хотя речь идёт там о ёлочке, о колючей зелёной елочке, которую всё же кто-нибудь когда-нибудь срубит на Новый год («Свечи зажгут и отпразднуют…»), но и он, судя по этому стихотворению, остался в конце концов при своей неразделённой любви.
Маленькие шалости были. Поэты и есть поэты. Поэты-студенты. Помню однажды, оставшись на ночь в пустой аудитории (мы ведь работали ночами в пустых аудиториях института, закрывая их изнутри стулом), мы немножко поцеловались с Алисой. Но что-то не клеилось у нас. Видимо, оба мы чувствовали, что наши внешние действия не поддержаны ничем из глубины сердца. Либо Алиса умела, даже и в подобных отношениях, установить расстояние да так и сохранять его, либо она действительно «льдинка», как я потом прочитаю про неё в одном месте, либо — самое простое и объясняющее — не любила меня, а я её.
Но всё же некоторое время я приходил в девичью комнату общежития ради польки Алисы. Значит, всё-таки я тянулся к ней, и она тянулась ко мне, в пределах некоторой симпатии, дружеских отношений, увлечённых разговоров и чтений стихов. Она любила лежать под одеялом и читать книгу. Часто я заставал её именно в этом положении. Другие девушки в её комнате кто сидит за столом, кто шьёт и штопает, кто входит и выходит. Я брал стул, садился около Алисы, и мы умели забыть про всех. Она шпарила мне Мицкевича целыми главами, а я, ничего не понимая, но наслаждаясь музыкой, даже не стиха, даже не языка, но Алисиного голоса (а через него уже стихом и языком), отвечал ей тем, что шпарил тоже целыми главами и циклами Пушкина, Блока, Есенина, Багрицкого, Тихонова («Орда» и «Брага»), Гумилёва, Мартынова.
Принимается на веру, но можно исследовать косвенную роль женщины в политических событиях, в поведении вождей, полководцев, общественных деятелей. Более прослежена роль женщины в искусстве. Косвенная роль, то есть не то, что они создали сами, а то, что создано под их влиянием. Утверждаю также: ничто не может вызвать столь же очевидной первоначальной симпатии к стране, к народу, как симпатия к представительнице этой страны. Как ни странно в этом признаваться, но Польша до Алисы была для меня если не пустой, то холодный звук. Нет, я знал, конечно, что существует на свете Польша. Тут сразу возникали исторические категории. Разделы Польши (экзамены по истории, значит, не очень приятные ассоциации), каламбур нашего историка: «Польшу разделили на три неравные половины». Потом — польские паны (песня Алексея Суркова), потом Минин и Пожарский, Иван Сусанин, Тарас Бульба, Марина Мнишек, осада Троице-Сергиевой лавры, потом ещё кое-что из более близких времён… Но всё это как-то отвлеченно и умозрительно.
Была и вторая линия связи. Мицкевич с Пушкиным. Сакраментальная фраза: «Довольно, стыдно мне пред гордою полячкой унижаться». Панна, ради которой Андрий изменил отцу Тарасу Бульбе и отечеству. Сыновья Будрыса, и у каждого в седле под накидкой «полячка младая». Шопен, конечно, Шопен! Но это уже общечеловеческое искусство, а не только польская музыка.
Отрывочные впечатления от Пруса, Сенкевича, Жеромского. Польские восстания. Поляки в Сибири. Танцы — полька, мазурка, полонез, краковяк. Краковская колбаса. Бигус — польское блюдо. «Польский коридор». Польские магнаты: Потоцкие, Вишневецкие, Радзивиллы, Сапеги. Польская шляхта. Польская гордость. Мою знакомую, Нинель Николаевну, остановила на улице женщина и категорически заявила ей:
— В вас течёт польская кровь.
— Почему вы решили? — удивилась Нинель Николаевна.
— Але постава, пани.
То есть осанка, общий вид, экстерьер.
Ах да, ещё полонез Огинского, пронзающая бессмертная музыка. Это всё. Надо иметь в виду, что действие происходит в 50-е годы, когда не было ещё у нас в Москве ни польской «Выборовой», ни польских пряжек на женщинах, ни польских кинофильмов на наших экранах, ни личных моих знакомых в Польше.
Но даже и последующие знакомства, если иметь в виду их эмоциональную окраску, во многом зависели от первой личной встречи со страной, и вот приходится повторить — ничто не может вызвать столь же очевидных первоначальных симпатий к стране, к народу, как симпатии к одной-единственной представительнице этой страны. Для меня первой ласточкой в моих отношениях с Польшей была Алиса.
Я приходил к ней в общежитейскую комнату, где она любила лежать под одеялом и читать книгу. Одновременно она пила молоко, которое всегда стояло тут же на тумбочке.
Восемнадцать лет. Ни сигаретного дыма, ни кофе, а тем более ресторанов с их напитками. Одно молоко. Она поднимала от книги свои сияющие глаза, улыбалась красивыми губами маленького рта и говорила: «Садись». Я присаживался на стул около койки. Тут мог прийти Кирилл или кто-нибудь ещё из студентов, и мы образовывали кружок. Алиса смотрела на нас всех спокойными, умудрёнными и как будто немного смеющимися глазами. Может быть, и не насмешливыми и не смеющимися даже, но выражающими некоторое покровительство (это у восемнадцатилетней девчонки!). Не побоюсь сказать, что было в её взгляде что-то материнское по отношению к нам, в общем-то тоже нестарым ещё парням. Но взгляд менялся, когда она начинала говорить о Польше, Мицкевиче, Костюшко, Варшаве, Кракове и Вавеле в нём. Я дал ей почитать «За что» Льва Толстого. Она не слышала об этом рассказе и была им потрясена. Я сам наткнулся на него случайно. Листал-листал и вдруг — вижу. Рассказ о ссыльных поляках. Наверное, в другое время я пролистнул бы этот рассказ, вообще-то не относящийся к шедеврам великого писателя. Но я прочитал его с особенным интересом, потому что была уже вот такая Алиса, а прочитав, тотчас принес ей.
История трогательная и печальная. Русский писатель целиком на стороне поляков, благородных, смелых и любящих. И вот — много ли надо — одна только полька передо мной с синими глазами, а уже всё для меня освещено в рассказе по-иному, нежели было бы без этой польки.
Я просил её читать по-польски. Алиса сразу преображалась. Она вся превращалась в голубой, синий огонь. Без неё я никогда бы не понял или понял бы не так скоро красоту её странного, насыщенного, как известно, шипящими звуками польского языка. Речь Алисы звучала и твёрдо, и мягко, и отрывисто, и плавно. Она воспринималась как своеобразная музыка. Во всяком случае, когда потом, много лет спустя, я услышал польскую речь вокруг себя уже в Варшаве, на меня повеяло чуть ли не родным и близким.
Но ни у кого из нас не было с Алисой любви. Возможно, что Кирилл вздыхал чуточку поглубже, чем мы, не зря же написал стихотворение про ёлочку. Но и там, я думаю, и в их отношениях больше подходило слово «дружба». Допускаю, что Кирилл дружил с Алисой крепче, чем мы, а главное, надёжнее и последовательнее. Что касается меня, то подошёл мой диплом, и я как-то надолго отвлёкся и от института, и от его общежития.
Между тем Алиса внезапно уехала из Москвы, не дождавшись окончания учебного года. Прошелестел слушок, что её не то отозвали соответствующие инстанции в Варшаве, не то порекомендовали уехать, то есть фактически отправили домой наши соответствующие инстанции. Очень смутно и глухо в шелестящем слушке прозвучало имя поэта Ильи Сельвинского. Что ж, она ходила к нему на семинар и уж, подумалось мне, не повздорила ли с ним по неуёмности, бескомпромиссности своего польского характера? Не произошло ли скандала? Не Сельвинский ли настоял на отчислении Алисы из нашего института? Впрочем, этот её отъезд я совсем прозевал и узнал о нём спустя много времени. Спросил было у Кирилла, что случилось с Алисой, но Кирилл, как её верный друг, ответил не очень внятно: не то насчёт её болезни, не то насчёт болезни её матери.
Жизнь шла. Диплом, устройство на работу, поездки по стране от журнала «Огонёк», обзаведение семьёй. Студенческие годы отошли в прошлое. Хотя привязанности есть привязанности, у сердца на них свой счёт. Навсегда остался в прошлом светлый солнечный зайчик под названием Алиса. Маленький зайчик. Не пожар, не трагедия, не выжженная пустыня, не взорванные мосты, не возделанный сад, не притихший до времени вулкан, не грандиозный тропический ливень… Алиса. Пылкая девушка, которая немного нравилась мне, которой, может быть, немного нравился я. Студенческое общежитие, стихи. Страстная польская речь. Все мои симпатии к Польше как к народу, как к исторической категории пошли от Алисы, дай ей бог здоровья и счастья!
… Илью Львовича Сельвинского я увидел в 45-м году. Ему, значит, было сорок шесть лет, а мне двадцать один. В 1950 году, соответственно, ему было 51 (сколько сейчас мне, пишущему эти строки), а мне — двадцать шесть. Алисе — восемнадцать. Вот и вся расстановка сил.
В подвале Политехнического музея занималось по четвергам литературное объединение издательства «Молодая гвардия». Как помнится, постоянного руководителя у этого объединения не было, приглашали на каждое занятие того или другого поэта. Бывали Тихонов, Антокольский, Луговской, Кирсанов, Асеев…
Сельвинский сидел в руководительском кресле, немного развалясь и перебирая крупные янтарные четки. Он позировал поэтической молодежи. Он был нельзя сказать что высоким (Луговской выше), но крупным пожилым мужчиной, а тогда мне казалось — стариком.
Смуглый и крупнолицый, с некоторой ленью в движениях, он играл под тигра — своего любимого зверя, часто упоминаемого в стихах. Молоденькие поэтессы, студентки-филологички смотрели на него завороженными глазами, и мне, тогда двадцатилетнему солдату, казалось странным, что на подобного старика можно смотреть восторженно и влюблённо.
Учась в Литературном институте, я несколько раз заходил на семинары Ильи Львовича, хотя постоянно числился в семинаре Луговского, а потом Коваленкова. Иногда мы, студенты-поэты, бродили по чужим семинарам, даже по прозаическим. Интересно было послушать, коли есть такая возможность, Паустовского, Федина, Леонова, Сельвинского, Антокольского…
Стихи Сельвинского для меня всегда были интересны. Кое-что я знал наизусть. Во всяком случае, встретив в журнале, не пролистывал, но прочитывал обязательно. Да и как не читать — профессия. Но всё же за всем не уследишь. Должен признаться теперь, что небольшая поэма, о которой сейчас пойдёт речь, не была мною прочитана своевременно. Попалась на глаза, может быть, уже в 55-м году, а не в год её написания и публикации.
Листая томик стихов Сельвинского, я вдруг увидел знакомое сочетание букв — Алиса. И подзаглавие: «Из рукописей моего друга, пожелавшего остаться неизвестным». Сами по себе ничего не говорили слова, в том числе и заглавное слово, но особым чувством я сразу всё осознал и понял… Только ещё начиная пробегать глазами все пятнадцать этюдов, из которых состоит поэма, я уже уверенно знал, что это про ту, про нашу Алису, а вместе с тем встали на свои места и приглушённые разговоры, и внезапный отъезд её, и увиливающий от меня взгляд Кирилла.
«Я тебя узнал по сновиденьям… Я тебя предчувствовал, предвидел… И когда вокруг необычайно Сплетня заметалась как в бреду… »
Ну да. О чём же это, если не о том самом?
«Угадал я не глазом, но оком ледяные твои огни… В этот миг я увидел бессмертье, ты же видела лишь старика». Тут хотя ещё и нет пока конкретного образа, который хотя бы угадывался, но ледяные огни — это, конечно, Алиса. Но пойдем дальше.
[Надо ли извиняться перед читателями, что я не воспроизвожу целиком этюды Сельвинского? Их можно прочитать в любом собрании его стихотворений. А также и за то, что я стихотворные строки пишу как прозаические, вытягивая их в одну строку.]
«В день, когда по льдинам Заполярья… шел я на собаках в океане, бородатый, тридцатитрёхлетний, где-то в Польше родился ребёнок: девочка со льдистыми глазами… Я увидел их и содрогнулся… Арктика сквозь мили, сквозь туманы вырубила деву изо льда… Девушка смеётся, веселится… Ей ведь, упоённой, невдомёк, что она задумана природой лишь затем, чтобы войти в поэму. В чёрный день ледового похода для меня Алиса родилась». Таких совпадений быть не могло. Чтобы и Алиса, и полька, и со льдистыми глазами. Значит, вот оно что! Ходила к нему на семинар, и он её полюбил. Ему пятьдесят один (как мне теперь, когда пишу эти строки), а ей восемнадцать. Были свидания? «На безлунье в бору высоком…» (этюд 2). «Она мне постоянно говорила, что у неё жених, что он красавец и что, мол, нет на свете человека такого некрасивого, как я. И вдруг однажды очень удивлённо: «А знаешь? А ведь ты похож на тигра!» (этюд 4).
Как ни странно, сквозь бесконкретные эти стихи проступает конкретный образ Алисы. Это похоже на неё — нарочно называть человека некрасивым, чтобы поддразнить стареющего поэта, рассказывая о своем женихе-красавце. Это целиком в её духе. Кроме того, оборот «А знаешь?» — её оборот.
— А знаешь? Я сегодня впервые была в общественной бане. У нас в Польше нет таких бань. Это страшно, Володя.
— Что страшно? Жарко?
— Нет, эти тела, тела! Эти дряблые женщины, бесформенные, с большими животами на тонких ногах. Эти груди, свисающие до живота. Или эти жирные туши все в складках, розовые, как сёмга, или жёлтые, как пергамент. Неужели и я буду такая же, Володя? Это страшно. Я не хочу. Я впервые увидела. Я забыла, что пришла мыться. Я смотрела как в круге ада…
Шестой этюд, бесспорно, самый сильный во всей поэме. Пожалуй, я выпишу его целиком. Замечу, кстати, что, значит, была и ревность, вернее, был, наверное, разговор, упрёк какой-нибудь с его стороны, она его обрезала и нарочно съязвила в ответ вроде того, что ещё не видела таких некрасивых людей или вроде придуманного ею жениха-красавца. Я знал, что никакого жениха в Польше у неё в то время не было.
Я не смею тебя ревновать ни к кому. Будь на всё твоя воля девичья. Но безумно ревную лишь к одному: К вековому слову Мицкевича. О, как плещет в устах твоих польская речь, Ключевая да серебристая! Как умеет она прямо в душу истечь, Утоляющая, словно истина. Ни о чём я тебя не прошу, не молю, Лишь одною просьбой измучаю — Чтобы ты ощутила стихию мою, Молнией взбаламученную, Чтобы гул мой, твоим повторенный ртом, Для тебя прозвучал бы истиною. Чтобы голос мой жаркий в дыханье твоём Воскресил ту весну единственную. И когда твой счастливый красавец жених, Оборвав тебя на полуслове, Поцелуем задушит русский мой стих, Ты почувствуешь ли вкус моей крови?
Вспоминаю своё первое впечатление от прочтения поэмы «Алиса», на котором я себя поймал. Как же так? Один и тот же человек, одна и та же Алиса, для нас — девчонка, немного нравящаяся (посидеть около неё в общежитии, послушать вот именно Мицкевича из её уст, поносить её полушубок), а для него — молния, гром, рок, пожар, трагедия, выжженная пустыня, возделанный сад, притихший до времени вулкан, тропический ливень, поэма в конце концов… Алиса.
«Эти болота, пропахшие серой, лес, что был неожиданно нем, в мехе пушистом звезда Венера, встреча русских и польских поэм… Птицы ночные в деревьях сонных, сердце, сердце в набатных стонах — все позабудешь, Алиса, и всё ж…» (этюд 7).
«Я хочу вобрать в себя навеки весь пейзаж твоих полярных глаз… Наглотаться бы перед разлукой слов твоих и смеха, милый друг…» (этюд 8).
«Как же быть теперь без неё? Как мне жить теперь без неё? Кофе пить. Газеты читать. Никогда никого не ждать?» (этюд 9).
«Отдай мне её! Ты слышишь, Москва? Выбрось, как море янтарь!» (этюд 10).
«Железнодорожная держава… Голубой экспресс «Москва — Варшава»… Красный уходящий огонёк… Полюби Россию, дорогая…» (этюд 12).
«Имя твоё шепчу неустанно. Шепчу неустанно имя твоё… Дыханье, пахнущее молоком (очень точно! — В. С.). Теперь ты навечно со мной, недотрога! Постигнут ли твой Болеслав или Стах, что ты не придёшь? Ты осталась в стихах. Для жизни мало, для смерти много» (этюд 13).
… Итак, Алиса исчезла и осталась только в стихах, в поэме. Иногда я спрашивал у Кирилла, не переписывается ли он с ней, и Кирилл действительно обладал кое-какими сведениями, но очень скудными. А может быть, она ему так писала. А может быть, не хотела говорить. Во всяком случае, не веяло от его слов процветанием и лучезарным благополучием Алисы. Всё же тень московской истории пришлось, видимо, волочить ей за собой. Упоминалось, как помню, общество дружбы «Польша — СССР», где Алиса будто бы работает, но почему-то осталось у меня после разговора с Кириллом ощущение, что Алисе там плохо, трудно и, может быть, придётся уйти — то ли из-за её гордого, неуживчивого характера, то ли из-за характера её непосредственной начальницы.
* * *
По утрам, даже и в заграничной поездке (они, впрочем, у меня стали редкими и недальними по многим причинам), я стараюсь хоть один час посидеть за столом. Просыпаешься рано. В 7 часов спускаешься вниз и завтракаешь. Завтрак занимает пятнадцать минут. Значит, если даже и просмотришь газету, всё равно в 7.30 уже свободен. Первичное рвение, когда, оказавшись в заграничном городе, стараешься каждую минуту, едва ли не ночью, бесцельно бродить по улицам, давно прошло. Если есть какая-нибудь программа, заранее обусловленная встреча, посещение чего-либо, кого-либо, всё это позже, начиная от десяти, от одиннадцати. Что же должен делать скромный литератор в эти подаренные судьбой свободные часы? Сидеть за столом. Будет ли это приведение в порядок вчерашних впечатлений, будет ли это статья для местной газеты, будет ли это продумывание предстоящего интервью с еженедельным журналом — всё равно хорошо с утра посидеть за столом. Я, впрочем, беру с собой какую-нибудь начатую работу и успеваю продвинуть её ну хоть на несколько страниц за те три недели, которые заранее и заведомо должны быть потеряны. Кроме того, когда обмениваешься телефонами на встречах, вечерах, по разным деловым и личным поводам, говоришь, чтобы звонили тебе в те же утренние часы. Обязательно дома.
Точно так же было у меня и в гостинице «Европейская» в центре Варшавы. Погода, правда, стояла отличная (майская), и можно было бы с утра гулять по бывшему королевскому саду, что через площадь, или даже ездить в Лазенки, подышать свежей зеленью, но преимущественно я оставался верен себе и утренние часы проводил в гостинице.
Позвонил пан Шиманьский. Анджей Шиманьский. Поэт, переводчик. Я попросил его два дня назад узнать, не работает ли по-прежнему в Обществе польско-советской дружбы некто Алиса Н. Вот он и позвонил как раз, когда я переворачивал исписанный лист бумаги на столе.
— День добрый. Но вот, миленький ты мой, сегодня придёт к вам Ян Ярцо. Надо приготовиться к интервью. Насчёт книги я тоже узнал. Книга будет. В следующий раз, как приедете, получите бешеные деньги. С кем вы сегодня обедаете?
— Ещё не знаю. А помните, я вас просил… Алиса…
— Но вот я узнал. В обществе она давно не работает.
— Где же?
— Говорят, уехала в провинцию, куда-то за Люблин. Работает там учительницей.
— Это далеко от Варшавы?
— Но вот, миленький ты мой, это далеко. Это ближе к вашей границе. Хотите поехать?
— Наверное, для поездки нужны бешеные деньги, — шутя передразнил я пана Анджея.
— Что вы, что вы! Это далеко только по нашим масштабам.
— Можно подумать. Приходите, пообедаем вместе.
Не успел я положить трубку, как телефон зазвонил снова.
— Это Володя? — послышался нисколько не изменившийся за двадцать четыре года голос. — Здесь Алиса.
Интонация разговора была такова, будто мы вчера виделись и условились, что сегодня она мне в десять утра опять позвонит.
— Господи боже мой! Да мы ведь только минуту назад о тебе говорили!
— Хорошо. А я уже здесь.
— Где здесь?
— В Варшаве, приехала на два дня из провинции.
— Но как узнала?
— Узнала. Так приходи ко мне сегодня обедать. Я, правда, не повариха. И в квартире у меня нежилой дух. Запиши адрес. Возьмёшь трамвай номер…
— Я возьму такси.
— Хорошо. Это, правда, не центр, но не так уж и далеко. Скажешь таксисту для ориентира: новый радиокомплекс. Так жду тебя в два часа. Надеюсь, никакой другой программы у тебя сегодня не будет?
— Да, хорошо, в два часа.
— Ну, так поговорим. До встречи.
Выработался и у нас тоже (а может быть, сначала у нас) тип городских домов, которые строятся не на самых окраинах, но всё же поближе к ним. Они пятиэтажные, с узкими лестничными клетками и без лифтов, с низкими потолками. Но всё же — отдельная квартира, кухня, санузел, всё как полагается. Под окнами недавно посажены деревца, которые словно находятся на распутье. То ли им начинать расти и шириться, то ли, постояв в том же виде год-другой, постепенно отмереть и засохнуть. Но майская зелень была свежа в этот неяркий день даже на деревцах, не вошедших ещё в полную силу. Свежими были и полураспустившиеся тюльпаны трёх расцветок (тёмно-красные, лиловые и жёлтые) в моих руках. Я купил их по дороге, для чего мы с таксистом объехали четыре цветочных киоска, пока я выбрал по своему вкусу. Надо сказать, что цветы в Варшаве и хороши и недороги.
Дверь открылась, и на пороге я увидел маленького роста, полную, миловидную сорокалетнюю женщину. Она была одета в ординарный зеленоватый, блеклого цвета костюм и кофточку под жакетом, цвета которой я почему-то не запомнил. Женщина была темноволоса, светлоглаза, с лицом, тоже тронутым блеклостью, и с красной язвочкой, трещинкой в уголке рта. Кажется, такая трещинка в медицине называется заедом. Она быстро проходит, если её чем-нибудь помазать. Но тут эти губы улыбнулись, и я увидел, что передо мной стоит не кто-нибудь другой, а Алиса. Её улыбка не изменилась нисколько. Тотчас осветились и глаза тем же синим, озорноватым огнём, осветилось и всё лицо, словно на пасмурный летний пейзаж упал внезапно поток солнца, прорвавшегося сквозь тучи, или словно зажгли свет в тускловатой комнате.
Алиса полыхнула мгновенно синим огнём, сверкнула своими белыми зубами и, тотчас переделав радостную улыбку в доброжелательную усмешку, сказала:
— Ну вот. Проходи. Мы не виделись двадцать четыре года. Только не говори мне, что я не изменилась, не постарела. Я изменилась, Володя. Видишь, стала толстая и невзрачная баба.
— Перестань говорить вздор! Ты нисколько не изменилась, всё такая же Алиса… — говорил я, передавая тюльпаны. Я говорил без всякой надежды на действие своих слов, потому что, сколько ни говори мне, например, что я не изменился за двадцать четыре года и что я прекрасно выгляжу, я позволю себе не поверить в эти слова. Трезвая, суровая реалистка Алиса, взяв без видимых эмоций превосходные цветы, также не обязана была верить моим комплиментам, но всё же женщина остаётся женщиной, я заметил, что ей понравился мой уверенный тон.
Поставили цветы в воду. Нашлась ваза из пупырчатого, на современный манер, стекла. Алиса извинилась, что ей нужно на кухню, чтобы довершить хлопоты по обеду, я остался оглядывать довольно просторную, почти квадратную комнату в однокомнатной отдельной квартире. Сейчас в ней было убрано, подметено и протерто, но всё равно печать нежилья лежала на ней. Даже и в воздухе чувствовалось ещё, что комната долго, в течение месяцев, стояла закрытой, не проветривалась.
В одном углу, там, где слева окно, — небольшой письменный стол и книжные полки над ним. Жидковатые книжные полки, с книгами, наклонёнными от их недостатка то влево, то вправо. Преимущественно русские книги, поэтические сборники, учебники по литературе, хрестоматии, история, словари.
— Все книги у меня там, в Люблине, — громко говорила с кухни Алиса, словно видя сквозь стены. — Здесь только кое-что. Я пишу кандидатскую работу.
— А что именно?
— Ваш восемнадцатый век.
Среди поэтических книг на полке ютились два томика Сельвинского. Я воровато и поспешно заглянул в них, на титульные листы, но дарственных надписей на них не было.
Итак, в одном углу письменный стол и полки. В противоположном углу, подальше от окон, широкая, под тёмным покрывалом тахта. Около стены, влево, диван, а около дивана низкий продолговатый стол, на котором припасены теперь два прибора, тарелка с хлебом, да ещё вот ваза с тюльпанами.
— Я здесь не живу совсем. Квартира пустует. Если ты захочешь когда-нибудь подольше пожить в Варшаве, можешь располагаться. Гостиницы очень дороги, а у меня — живи сколько хочешь. Конечно, не центр, но на автобусе пятнадцать — двадцать минут.
Я захватил с собой армянский коньяк, однако Алиса поставила бутылку польской водки и белое вино. Под зелёный салат, а потом и под борщок, который, надо сказать, удался Алисе, мы выпили, но водка шла как-то мимо, не долетая до цели.
— Ну что тебе сказать? — Алиса сама заговорила, видит бог, я не расспрашивал её ни о чём, было достаточно её самой и её квартиры, чтобы составить себе представление о её теперешней жизни. — Наверное, интересно, как я живу… Как я жила с тех пор? У меня вырос сын, но я одна. Конечно, я могла бы пойти к этому парню на поклон. В своё время, конечно. Но ты знаешь, я не так устроена. Я — полька. Потом-то он приходил несколько раз, но было поздно, предательство длится одну секунду, но оно навсегда… Работала в Обществе польско-советской дружбы. Пришлось уйти. Сейчас живу у матери, в маленьком городке, под Люблином, почти у вашей границы. Учительница… Преподаю русский язык и литературу.
Она рассказывала о себе, выкладывала те или другие сведения, а сквозь слова, сквозь мимику и жесты вопило одно-единственное слово — одинока, одинока, одинока!
— Теперь у меня проблема. Надо бы переехать мне в Варшаву, в эту квартиру. Но мать тоже привыкла, чтобы я жила с ней, и больно оставить её одну. Перевезти её сюда? Тесно. Сын вырос. Да и затоскует мать по своему дому, по своему городку. Уеду я в Варшаву — мать одинока. Оставаться мне там — я одинока. Такая вот неустроенность. А жизнь почти прошла. Ну ладно. Это грустная тема. Я помню всё, что ты мне читал тогда в общежитии. Тогда я впервые поняла русское слово, его поэзию, силу. Прочти мне опять вот это… Помнишь Полонского… Он едет, а ямщик не поёт. Нет песни про чёрный день.
— Ну и память! Неужели я тогда читал тебе Полонского?
— Ещё как читал! Я даже помню конец: «Про чёрный день нет песни у меня».
«Так уж и нет» — хотелось сказать мне. Или вовсе теперь ничего не значит для неё, что выходят новыми изданиями стихи поэта и в каждом новоизданном томике поэма с коротким названием, и название это — её имя, она сама?
В последнем, пятнадцатом этюде, совершенно вздорном по своей главной мысли, поэт развивает излюбленную тему о том, что человек есть определённая комбинация электронов и что случайно точно такая же комбинация может когда-нибудь повториться.
«Да, я родился, проживу до ста, Чтобы затем навсегда умереть. Но я — электронов случайная доза, А эта случайность возможна и впредь. Вечность — это не только время. Это возможность у нас на земле Любой структуры, любого явления, Структуры Алисы в том числе. Ещё ты не раз повторишься, Алиса. Войдёшь в грядущую суть наших дней. Всем чутьём материалиста Я чувствую правду догадки моей».
И снова, как прежде, в мученьях, с боем Найду я тебя на своём пути! Но только пускай нам будет обоим — Хочешь? — обоим по двадцати… Не будет во мне этой душной глуби, Не омрачит она твой покой… Но вряд ли таким ты меня полюбишь, И вряд ли тебя полюблю я такой.
Насчёт электронов, конечно, вздор, думал я. Но последнее предположение насчёт двадцати лет, пожалуй, правильно. Разве нам не было тогда, в общем-то, по двадцать? И мы действительно не полюбили друг друга. Вот если бы в тебе пылал теперь тот самый, синий юношеский огонь и встретился бы тебе поэт с приопущенными веками, за которыми накопилось кое-что за пятьдесят-то один год…
Я просидел у неё ещё часа два. Мы выпили не спеша вино, потом она сварила кофе, потом начались сумерки. Над тахтой загорелась медовая лампочка.
— Стоянка такси далеко ли от дома?
— Я тебя провожу.
Оказалось, стоянка недалеко. Некоторая напряжённость, которая чувствовалась в Алисе весь день, исчезла.
— Ну вот. Хорошо. Прекрасно, — говорила она всё время про себя, но так, что я слышал. — Так лучше. Чудесно. А вот и такси. Мой адрес у тебя теперь есть.
— Но ты же здесь не живёшь.
— Я приезжаю раз в месяц и беру почту. Ну вот, прекрасно. Хорошо. Всё хорошо. Так лучше…
Я помахал ей из тронувшейся уже машины, и она тоже помахала мне. Она улыбнулась. Трещинки в уголке рта теперь не было видно, потому что по-настоящему смеркалось. Вечер вдруг оказался пустым. В кино, наверное, придётся сходить. А что она будет делать целый вечер в своей квартире?
На мгновение у меня проснулось желание попросить таксиста повернуть обратно на ту стоянку. Но, зная Алису, я знал, что этого не стоит делать. Алиса — полька и не приняла бы этого жеста, даже если бы он исходил от такого давнего друга, каким был я.
[Текст публикуется по изданию: Солоухин В. А. Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Рассказы; Приговор: Повесть. М.: «Художественная литература», 1984. — сс. 357—372.]