9
— А вы знаете, — спросил Грант пришедшего к нему утром хирурга, — что когда Ричарда III судил парламент, убийство его племянников даже не было упомянуто?
— Правда? — удивился хирург. — Странно, однако.
— Очень странно. Как вы это объясняете?
— Может, им не хотелось скандала? Все-таки семья.
— Нет, он был последним в роду, а Генрих был первым в династии Тюдоров. Генрих VII.
— Ах да. Как это я забыл? Впрочем, я никогда не был силен в истории. В школе ее преподают не слишком интересно. Мы обычно занимались алгеброй. Может быть, стоило показывать нам побольше портретов. — И, бросив последний взгляд на Ричарда, он приступил к обычному осмотру. — Хорошо. Очень хорошо. Нет, правда, хорошо. Не больно? — спросил он и вышел из палаты, милое, мимолетное видение. Нельзя сказать, чтобы его не интересовали лица, ведь он тоже был профессионалом, но история не имела к нему никакого отношения, необязательный предмет, который явно уступал алгебре. Он имел дело с живыми людьми. Держа в своих руках их жизни, он не смел отвлекаться ни на что постороннее.
У старшей сестры тоже вполне хватало дел. Хотя она и выслушала Гранта, у него сложилось впечатление, будто его слушательница едва сдерживается, чтобы не сказать: «На вашем месте я поискала бы для разговоров кого-нибудь еще». В ее обязанности не входило делить с ним его сомнения. С королевской озабоченностью взирала она и на огромный людской муравейник с его не допускающими отлагательства проблемами, так что на события более чем четырехсотлетней давности ей просто не хватало глаз.
Грант хотел ей сказать: «Вам должно быть интересно, что иногда случается с королями. Не забывайте, что и вашу репутацию в любой момент может уничтожить случайная сплетня». Однако он подумал, что своими речами удлинит и так долгий рабочий день старшей сестры, и промолчал.
Пигалица не имела и не желала иметь никакого представления о том, что приговоренный к смерти лишается заодно и всех прав.
— Кажется, у вас появилась навязчивая идея, — сказала она, рассматривая фотографию. — Это плохо. А почему вы все-таки не читаете ваши красивые книжки?
Даже Марта, которую он с нетерпением ждал, чтобы рассказать о своем последнем предположении, кипела ненавистью к Маделин Марч и осталась безразличной к его словам.
— Она же мне обещала! После всех наших переговоров, когда у меня уже почти не осталось сомнений… Я даже обсудила с Жаком костюмы! Так нет, видите ли, она решила, что ей необходимо написать еще один дурацкий детектив. Она говорит, будто он у нее в голове. Все равно ничего путного не выйдет.
Грант сочувственно внимал Марте, ибо хороших пьес всегда мало, а хорошие драматурги — на вес платины, но у него было ощущение, что их разделяет стеклянная перегородка. Пятнадцатый век был ему сейчас ближе любых сиюминутных трагедий на Шефтсбери-авеню.
— Она быстро разделается с детективом, — попытался успокоить он Марту.
— Она сделает его за шесть недель, но откуда я знаю, что найдет на нее потом. Тони Савилла хочет, чтобы она написала для него пьесу о Мальборо, а ты знаешь, если Тони захочет… у него голуби слетят с Адмиралтейской арки. — Однако перед самым уходом, уже стоя у двери, она обронила несколько слов об интересовавшей Гранта проблеме: — Несомненно, все имеет свое объяснение…
«Несомненно!» — хотел он крикнуть ей вслед. Но какое? Эта история ни на что не похожа и совершенно бессмысленна. Историки утверждают, что убийство возбудило ненависть к Ричарду, из-за него народ Англии отвернулся от своего короля и принял чужестранца, а когда Ричарда судили в парламенте, никто даже не упомянул об убийстве.
Ричард был мертв, его сторонники убиты или в изгнании, следовательно, враги могли обвинить его в чем угодно. Но они не стали обвинять его в убийстве.
Почему?
Насколько известно, в стране постоянно шли разговоры об исчезновении принцев. Последнее по времени событие. А враги, собравшись, чтобы заявить об обидах, нанесенных Ричардом людям и государству, промолчали о самом бесчестном из его деяний.
Почему?
Генрих нуждался в любом, даже самом незначительном подтверждении своего права на трон. Народ его не знал, в жилах Генриха не было крови Йорков, однако он не использовал выгоды, которую давало ему обнародование убийства.
Почему?
Генрих наследовал человеку, обладавшему великолепной репутацией, известному от Уэльса до Шотландии, обожаемому народом. И не воспользовался главным козырем — ни словом не обмолвился о чудовищном преступлении Ричарда.
Почему?
Пожалуй, только Амазонка проявила интерес к тому, что занимало Гранта, и не из-за любви к Ричарду, а потому что ее чувствительной душе было непереносимо сомнение. Амазонка могла вернуться из противоположного конца коридора, чтобы оторвать забытый листок в календаре. Однако ее потребность печалиться уступала в потребности нести успокоение.
— Вам не следует так огорчаться, — пыталась она успокоить Гранта. — Вот увидите, объяснение будет проще простого. Вы найдете его. Оно само придет к вам, как только вы переключитесь на что-нибудь другое. У меня всегда так бывает, когда я забываю, где что лежит. Ставлю себе чайник или считаю стерильные повязки и вдруг вспоминаю: «Бог ты мой, да это в кармане плаща». Ну, то, что я никак не могла найти. Вот и вы не огорчайтесь.
Сержант Уильямс уехал в Эссекс помогать местной полиции искать преступника, ударившего старуху-торговку латунной гирей по голове и бросившего ее мертвую среди шнурков для ботинок. Так что на помощь Скотленд-Ярда Гранту рассчитывать не приходилось.
Помощь пришла только через три дня в виде юного Каррадина. Грант подумал, что, пожалуй, он мог бы быть чуть менее рассеян, да и самодоволен тоже. Все же как хорошо воспитанный юноша Брент сначала поинтересовался здоровьем Гранта, после чего, получив удовлетворительный ответ, достал какие-то записки из бездонного кармана пальто и сквозь очки в роговой оправе устремил сияющий взгляд на коллегу.
— Ваш святой Мор мне даром не нужен, — заявил он, впрочем, весьма довольным тоном.
— А вам его никто и не предлагает.
— Он все наврал. Все.
— Я так и думал. Выкладывайте-ка ваши факты. Лучше со дня смерти Эдуарда.
— Начнем. Эдуард умер девятого апреля 1483 года в Лондоне. Естественно, в Вестминстере, хотя тогда это не было одно и то же. С ним жили королева, дочери и младший сын. Наследник же жил и учился в Ладлоу под присмотром брата королевы, лорда Райверса. Думаю, вам известно, что родственники королевы были очень близки к трону. Вудвиллы были везде.
— Знаю. Давайте дальше. Где был Ричард?
— В Шотландии.
— Что?!
— Да, да, в Шотландии. Вы спросите, потребовал ли он коня, чтобы мчаться в Лондон? Нет.
— А что он сделал?
— Заказал заупокойную мессу, на которой была вся знать севера, и в присутствии всех дал клятву верности юному наследнику.
— Интересно. — В голосе Гранта не было теплоты. — А что делал Райверс, брат королевы?
— Двадцать четвертого апреля он выехал с наследником в Лондон в сопровождении двух тысяч хорошо вооруженных воинов.
— Вооруженных-то зачем?
— Понятия не имею. Мое дело — факты. Дорсет, старший сын королевы от первого брака, взял в свои руки арсенал и сокровищницу в Тауэре и начал вооружать корабли на Ла-Манше. Приказы Совета подписаны Райверсом и Дорсетом — avunculus Regis1) и frater Regis uterinus2). Подписи Ричарда нет. Но это не лезет ни в какие ворота, если вспомнить, что Эдуард в своем завещании недвусмысленно назначил Ричарда опекуном наследника и протектором королевства, какие бы там слухи ни ходили. Заметьте, одного Ричарда.
— Да, похоже на правду. Он всегда безгранично доверял Ричарду. И как брату, и как государственному деятелю. А что, Ричард тоже собрал армию, прежде чем отправился на юг?
— Нет, с ним были шестьсот рыцарей из северной знати. Двадцать девятого апреля он был уже в Нортгемптоне и, несомненно, собирался присоединиться к кортежу из Ладлоу. Впрочем, это только домыслы, потому что факты говорят, что Райверс с юным наследником уже отправились в Стрэдфорд. В Нортгемптоне Ричарда встретил лишь герцог Букингемский с тремя сотнями людей. Вы о нем что-нибудь знаете?
— Немного. Он был другом Эдуарда.
— Правильно. Лондон он покинул в спешке…
— И прибыл в Нортгемптон с последними новостями.
— Так получается. Вряд ли он взял бы с собой триста человек только для того, чтобы выразить соболезнование. Во всяком случае, Ричард держал там совет. Кстати, он имел на это право. В результате Райверс с тремя соучастниками был арестован и отослан на север, в то время как Ричард и юный принц продолжили путь в Лондон, куда они прибыли четвертого мая.
— И если принять во внимание время и расстояние, то утверждение сэра Томаса Мора, будто Ричард писал королеве очаровательные письма, склоняя ее прислать как можно меньший эскорт для принца, — сущая чепуха.
— Вздор!
— Ричард сделал все как надо. Он не мог не знать завещания Эдуарда. И его поступки свидетельствуют о том, о чем они и должны свидетельствовать, — о его скорби и заботе о мальчике. Вот вам заупокойная служба и присяга на верность.
— Правильно.
— Ну и когда же кончится эта идиллия?
— Очень скоро. Он приехал в Лондон и обнаружил, что королева с младшим сыном, дочерьми и Дорсетом, сыном от первого брака, заперлась от него в Вестминстере. В остальном же ничего не изменилось.
— Он увез наследника в Тауэр?
— Не помню, — сказал Каррадин, порывшись в своих записях. — Кажется, я этого не нашел. Я был только… Нет, постойте. Он привез мальчика в епископский дворец возле собора Святого Павла, а сам поселился с матерью в Бейнардз-касл. Вы знаете, где это? Я — нет.
— Знаю. Это городской дом Йорков. Он стоял на самом берегу, чуть западнее собора Святого Павла.
— А… Ричард жил там до пятого июня, а пятого июня приехала его жена, и они переселились в Кросби-плейс.
— Этот район и теперь так называется. Дом перенесли в Челси. Не знаю, целы ли в нем стекла, вставленные Ричардом, но строение сохранилось, правда, я его давно не видел.
— Да ну? — изумился Каррадин. — Прямо сейчас отправлюсь в Челси на него посмотреть. А у вас нет впечатления, что мы мирно судачим о семейных делах нашего хорошего знакомого? Жил с матерью, пока не приехала жена, потом они устроились отдельно. Интересно, Кросби-плейс был их личным владением?
— Кажется, Ричард нанимал его у одного из лондонских олдерменов. Итак, у вас никаких сведений ни об изменившихся планах Ричарда, ни об оппозиции?
— Нет, ничего. Лордом-протектором он стал еще до приезда в Лондон.
— А это откуда известно?
— В сохранившихся документах его дважды называют протектором. Постойте… Вот… Двадцать первого апреля, то есть меньше чем через две недели после смерти Эдуарда, и второго мая, за два дня до его появления в Лондоне.
— И никто не протестовал? Не шумел?
— Я ничего не нашел. Пятого июня он отдал детальное распоряжение насчет коронации принца, которая должна была состояться двадцать второго, и даже разослал письменные приглашения сорока сквайрам, которых собирался произвести в рыцари. Кажется, был такой обычай — производить в рыцари в день коронации.
— Пятого, — задумчиво повторил Грант. — Двадцать второго. У него было очень мало времени, особенно если он сомневался.
— Да. Сохранилось даже его распоряжение о коронационном платье для племянника.
— Ну а потом? Что случилось потом?
— Насколько мне удалось докопаться, — почти извиняясь за свою неосведомленность, сказал Каррадин, — что-то случилось на Совете, кажется, восьмого июня, но упоминание об этом есть только в «Мемуарах» Филиппа де Комина, а я еще до них не добрался. Завтра мне обещали экземпляр издания Мандро 1901 года. Вроде бы епископ Батский открыл на Совете какую-то тайну. Вы слышали об этом епископе? Он еще известен как Стиллингтон.
— Нет, совсем ничего.
— Он был членом совета колледжа Всех Святых в Оксфорде и каноником в Йорке, а что это значит, я не знаю.
— Значит, что он был ученый и почтенный человек.
— Посмотрим.
— А кого вы отыскали из историков, кроме Филиппа де Комина?
— Никого, кто писал бы до смерти Ричарда. А Комин — француз и не зависел от Тюдоров, поэтому ему можно доверять больше, чем англичанину. Кстати, я приготовил для вас великолепный образчик того, как делается история. Нашел, когда искал современников Ричарда. Вряд ли вам известно, что Ричарду приписывается еще хладнокровное убийство единственного сына Генриха VI, которое он якобы совершил после Тьюксберийской битвы. Хотите верьте, хотите нет, но тут с самого начала можно проследить, как из мухи сделали слона. Лучшего ответа тем, кто считает, что не бывает дыма без огня, нарочно не придумаешь. Поверьте мне, здесь не было огня, хотя сухие деревяшки были.
— Ричард тогда был совсем юным.
— Да, лет восемнадцати. Но он, если не врут источники, отличался немалой силой. Он и сын Генриха — ровесники. Так вот, сначала все единодушно утверждают, что сын Генриха погиб в сражении, а потом начинается непонятное… — Каррадин перебирал свои бумажки, явно не находя чего-то. — Черт подери, куда она подевалась? А… Вот. Фабиан, он жил при Генрихе VII, пишет, что юношу взяли в плен и привели к Эдуарду IV, бросившему ему в лицо перчатку, и убили на его глазах. Как вам это нравится? А Полидор Вергилий утверждает, что убийство было совершено непосредственно Георгом, герцогом Кларенсом, Ричардом, герцогом Глостером, и лордом Гастингсом. Холл добавляет к ним Дорсета, а Холиншед, которому этого мало, заявляет, что первый удар был нанесен именно Ричардом. Ну как? По-моему, Тоунипанди высшего качества.
— Да, что верно, то верно. Ни слова правды. Однако если у вас есть время выслушать несколько фраз из Томаса Мора, то вы получите еще один пример того, как делается история.
— Меня тошнит от сэра Томаса Мора. Но я слушаю.
Грант перелистал несколько страниц в поисках нужного параграфа:
«Некоторые искушенные люди полагают, что его (то есть Ричарда) тайным желанием было убийство его брата Кларенса, чему он якобы изо всех сил сопротивлялся, однако сопротивлялся не так, как если бы и вправду был защитником своего брата. И те, кто так полагает, полагают также, что задолго до смерти Эдуарда замыслил он стать королем, когда брат его король (чью жизнь он стремился укоротить жестокой диетой) умрет, оставив наследником малое дитя (как оно и случилось). И полагают также, что радовался он измене брата Кларенса, ибо помешал бы тот ему достичь цели, сохрани он верность племяннику или пожелай сам стать королем. Но сии наши измышления не могут быть подтверждены ничем, а тот, у кого в руках одни лишь догадки, легко может промахнуться».
— Лживое ничтожество, — почти с нежностью произнес Каррадин.
— А вы заметили тут одно интересное утверждение?
— Ну конечно.
— Заметили? Умница. А я три раза прочитал, прежде чем до меня дошло.
— Ричард не желал казни брата, по крайней мере, в открытую.
— Правильно.
— Однако всеми своими «полагают», — сказал Каррадин, — он добивается нужного впечатления. Говорил я вам, мне его и даром не надо.
— Не следует забывать, что это все же Джон Мортон, а не Томас Мор.
— Томас Мор звучит лучше. И, кстати, ему это наверняка нравилось, иначе зачем бы он стал снимать копию?
Но Грант, вспомнив свое солдатское прошлое, уже переключился на Нортгемптон:
— Ричард оказался достаточно искусен, чтобы справиться с двумя тысячами воинов Райверса, не вступая с ними в открытое столкновение.
— Наверно, они предпочли брата короля брату королевы.
— Наверно. К тому же воину легче найти общий язык с воинами, чем человеку, пишущему книги.
— А Райверс писал книги?
— Именно ему принадлежит первая напечатанная в Англии книга. Он был весьма образован.
— Хм. И тем не менее он вступил в спор с человеком, который в восемнадцать лет был бригадиром, а в неполных двадцать пять стал генералом. Знаете, я не перестаю удивляться Ричарду.
— Его талантам?
— Нет. Его молодости. В моем представлении Ричард всегда был пожилым человеком, а ведь он всего тридцати двух лет от роду.
— Скажите, когда Ричард взял на себя заботу о наследнике, он изолировал его от людей из Ладлоу? От тех, кто его вырастил?
— Нет. С ним вместе в Лондон приехал его учитель, доктор Олкок.
— Следовательно, не было никакой паники, никакого устранения Вудвиллов и всех, кто мог бы влиять на принца не в пользу Ричарда?
— Кажется, нет. Он арестовал всего четырех человек.
— Да… Искусная операция, ничего не скажешь.
— Он мне положительно нравится. А теперь я отправляюсь на поиски Кросби-плейс. Мне просто не терпится посмотреть на дом, в котором он жил. А завтра я получу книжку Комина, и мы узнаем, что он думал о событиях 1483 года в Англии и что сообщил Роберт Стиллингтон, епископ Батский, в июне того же года Совету.
10
— В 1483 году, летом, Стиллингтон заявил Совету, что прежде чем Эдуард женился на Елизавете Вудвилл, он, Роберт Стиллингтон, обвенчал его с леди Элеонорой Батлер, дочерью первого графа Шрюсбери.
— Но почему Стиллингтон молчал раньше? — едва оправившись от неожиданности, спросил Грант.
— Таково было желание Эдуарда. Что в этом странного?
— Кажется, Эдуард был большим любителем тайных браков, — брюзгливо пробурчал Грант.
— Вероятно, чем неприступнее была красавица, тем труднее ему было отказаться от нее. Ему просто больше ничего не оставалось. К тому же он привык добиваться своего. Примите во внимание его опыт и корону, так что отступать ему не пристало.
— Да уж… Вот и его женитьба на Елизавете Вудвилл. Добропорядочная красавица с золотыми волосами — и тайный брак. Эдуард просто прибегнул к старому приему, если Стиллингтон сказал правду. А вот сказал ли он правду?
— Во времена Эдуарда, если мне не изменяет память, он был сначала хранителем печати, потом лордом-канцлером и, наконец, послом в Бретани. Эдуард был ему чем-то обязан или за что-то очень его любил. Так что у Стиллингтона не было причин жаловаться на Эдуарда, даже если считать его большим интриганом.
— Да, причин не было.
— Тем не менее парламент поставили в известность, и личность Стиллингтона вряд ли имеет в этом случае большое значение.
— Парламент?!
— Представьте себе! Все делалось в открытую. Никаких тайн. Девятого июня на собрании вестминстерских лордов Стиллингтон представил доказательства и свидетелей, на основании чего было подготовлено письмо в парламент, который собрался двадцать пятого. А десятого Ричард запросил из Йорка войска.
— Вот оно что!
— Да. Одиннадцатого он отправил аналогичный запрос своему кузену, лорду Невиллу. Опасность становилась реальной.
— Конечно реальной. Человек, не совершивший ни одного промаха в поганой ситуации в Нортгемптоне, не теряет головы из-за пустяка.
— Двадцатого он с небольшой свитой явился в Тауэр. Вы знаете, что Тауэр был не тюрьмой, а королевской резиденцией?
— Знаю. Для нас Тауэр — тюрьма, потому что есть выражение: «Отправить в Тауэр». Ну, и еще, конечно, потому что в качестве единственного королевского замка в Лондоне, единственного неприступного замка, ему пришлось стать местом заточения врагов короля, пока не были построены королевские тюрьмы. Зачем Ричард отправился в Тауэр?
— Чтобы прервать заседание заговорщиков и арестовать лорда Гастингса, лорда Стэнли и некоего Джона Мортона, епископа Илийского.
— Так я и думал, что рано или поздно их пути сойдутся.
— Был составлен указ, в котором подробно излагались все детали заговора против Ричарда, но он не сохранился. Интересно, что обезглавлен был всего один заговорщик. По странному стечению обстоятельств им стал лорд Гастингс, друг Эдуарда и Ричарда.
— Помню, помню. Наш святой Мор писал, что его выволокли во двор и казнили на первой попавшейся колоде.
— Никого никуда не тащили, — брезгливо поморщился Каррадин. — Он был обезглавлен через неделю. В одном из тогдашних писем есть точная дата. Кроме того, о какой мести может идти речь, если Ричард передал все имущество Гастингса его вдове и оставил их детей в обычных правах наследования, которых они лишились?
— Казни Гастингса нельзя было избежать, — сказал Грант, листая «Историю Ричарда» Томаса Мора. — Даже Мор пишет: «Лорд-протектор, несомненно, очень любил его, и его смерть была для него невосполнимой потерей». А что сталось с лордом Стэнли и Джоном Мортоном?
— Стэнли простили… Что это вы застонали?
— Бедный Ричард. Тут он подписал себе смертный приговор.
— Смертный приговор? Почему?
— Потому что именно переходу Стэнли на сторону противника Ричард обязан поражением в Босуортской битве.
— Вы мне не говорили.
— Смешно, но если он мог бы предвидеть последствия заговора Стэнли и своего любимого Гастингса, то, не исключено, выиграл бы битву, и у нас не было бы ни Тюдоров, ни выдуманного Тюдорами горбатого чудовища. Судя по тому, что мы о нем знаем, его правление наверняка стало бы лучшим в английской истории. А что сделали с Мортоном?
— Ничего.
— Еще одна ошибка.
— По крайней мере, ничего страшного. Взяв с него слово джентльмена, его отпустили под присмотр Букингема. Люди, арестованные в Тауэре, возглавляли заговор, с которым Ричард столкнулся в Нортгемптоне. Райверс и компания. А на Джейн Шор была наложена епитимья.
— Джейн Шор? А ей-то что было нужно? Это она — любовница Эдуарда?
— Она. А потом, кажется, стала любовницей Гастингса. Или Дорсета? На ней была связь между Гастингсом и Вудвиллами. В одном из сохранившихся писем Ричарда есть кое-что и о ней.
— Что же?
— Когда Ричард уже стал королем, его главный юрист выразил желание жениться на ней.
— И Ричард дал согласие?
— Дал. Очаровательное письмо. Скорее грустное, чем злое, и не без юмора.
— «Как безумен род людской!»3)
— Ага.
— Он совсем не мстил?
— Совсем. Даже наоборот. Мы договорились, что выводы, заключения — не мое дело, я занимаюсь только фактами, но и слепому видно, как Ричарду хотелось покончить с враждой Йорков и Ланкастеров.
— Откуда же это видно?
— Хотя бы из коронационных списков. Между прочим, это была самая многолюдная коронация из всех известных. Представьте себе, что никто не был забыт ни из Йорков, ни из Ланкастеров.
— А наш флюгер Стэнли?
— Не помню точно, но, кажется, и он тоже был там. Я еще не так хорошо их всех знаю, боюсь ошибиться.
— Наверно, вы правы насчет желания Ричарда положить конец распре между Йорками и Ланкастерами. Отсюда и его снисходительность по отношению к Стэнли.
— Он был Ланкастером?
— Нет, но он был женат на самой неугомонной из них, на Маргарите Бофорт из побочной ветви Ланкастеров, то есть из незаконнорожденных. Может быть, ее это мучило, а может, сын подогревал ее амбиции.
— Ее сын?
— Да, Генрих VII.
Каррадин даже присвистнул от удивления.
— Неужели матерью Генриха VII была леди Стэнли?
— Именно так. Она родила его от Эдмунда Тюдора.
— Но… но леди Стэнли на коронации был оказан особый почет. Она несла шлейф королевы. Я это запомнил и подумал, что такое отличие — большая честь.
— Очень большая честь. Бедный Ричард. Бедный Ричард. Ничто ему не помогло.
— Что не помогло?
— Великодушие не помогло, — сказал Грант и замолчал, глядя, как Каррадин роется в своих бумажках. — Итак, парламент принял доказательства Стиллингтона?
— Более того. Они были включены в акт, давший Ричарду право на корону.
— На Божьего человека Стиллингтон не очень тянет. Думаю, если бы он заговорил раньше, ему бы не поздоровилось.
— Вам он не очень нравится, правда? А зачем ему было говорить? Ведь никому никакого вреда от его молчания не было.
— Что сталось с леди Элеонорой Батлер? — спросил Грант.
— Она умерла в монастыре в Норидже и там же похоронена, если это вас интересует. Пока Эдуард был жив, Стиллингтон мог молчать, но когда стал решаться вопрос о наследнике, он должен был заговорить. И неважно, хороший он или плохой.
— Да-да, вы правы. Итак, парламент объявил детей Эдуарда незаконнорожденными, и Ричард стал королем в присутствии всей английской знати. А где была вдовствующая королева? Все еще пряталась?
— Пряталась. Но она разрешила своему младшему сыну переехать к брату.
— Когда?
Каррадин опять полистал записи.
— Шестнадцатого июня. Я тут записал: «По настоянию архиепископа Кентерберийского. Оба мальчика живут в Тауэре».
— Значит, после того, как тайна была раскрыта? Тайна их рождения.
— Правильно, — сказал Каррадин и, аккуратно сложив свои бумажки, спрятал их в непомерно большой карман. — Кажется, все. Нет, еще одно, напоследок, — проговорил он, подбирая полы своего пальто с изяществом, которому могли бы позавидовать и Марта, и сам Ричард III. — Насчет акта, давшего Ричарду право претендовать на трон.
— Ну а с ним что?
— Как только Генрих стал Генрихом VII, он приказал его уничтожить, не читая. И оригинал, и все копии. Человек, не сделавший этого, рисковал оказаться в тюрьме.
Удивлению Гранта не было предела.
— Генрих VII? Зачем? Какое ему дело до этого акта?
— Не имею ни малейшего понятия. Однако надеюсь докопаться раньше, чем поседею. Кстати, мне есть чем вас позабавить, прежде чем статуя Свободы принесет чай. — С этими словами он положил Гранту на грудь какую-то бумажку.
— Что это? — спросил Грант, с любопытством разглядывая листок из блокнота.
— Письмо Ричарда, в котором фигурирует Джейн Шор. Все, я пошел.
Грант остался один и принялся за чтение. Контраст между размашистым почерком и старомодными фразами позабавил его. Однако ни современная скоропись, ни свойственная писаниям пятнадцатого века тяжеловесность не могли скрыть яркую индивидуальность автора письма. Переведенное на современный язык, оно гласило:
«Не было границ моему удивлению, когда я услышал от Тома Лайнома о его желании соединиться браком с женой Шора. Очевидно, она свела его с ума, ежели, кроме нее, он больше ни о чем и ни о ком не хочет думать. Мой дорогой епископ, непременно пригласите его к себе и постарайтесь вразумить. Если же вам это не удастся и церковь не возражает против их брака, то и я дам ему свое согласие, пусть только он отложит венчание до моего возвращения в Лондон. А пока, дабы не сотворила она чего в случае освобождения, передайте ее под присмотр ее отца или кого другого на ваше усмотрение».
Да, юный Каррадин не ошибся, в письме больше грусти, чем каких-либо других чувств. А если вспомнить, что речь идет о женщине, которая не щадила Ричарда, то доброжелательность и самообладание автора послания просто уникальны. Тем более что Ричард не получал никакой выгоды от своего великодушия. В терпимости, с какой он относился к Ланкастерам, проявлялось прежде всего его желание объединить страну. Однако это письмо к епископу было его личным делом, он ничего не выигрывал, кроме влюбленного Тома Лайнома. Сильнее желания отомстить было его желание видеть счастье друга.
По всей видимости, мстительность вообще была настолько несвойственна тогдашнему Ричарду, что он не мог бы соперничать в этом даже с обыкновенным смертным, не говоря уж о «злобном чудовище Ричарде III»…
11
Читая и перечитывая письмо, Грант неплохо провел время до прихода Амазонки. Он слушал чириканье воробьев двадцатого века, прыгавших на подоконнике, и смаковал фразы, написанные пять веков назад. Что подумал бы Ричард, узнай он о судьбе своего письма, посвященного Джейн Шор, о человеке, размышляющем над ним спустя столько лет?
— Вам письмо. Вы рады, правда? — спросила Амазонка, подавая Гранту конверт, два кусочка хлеба с маслом и твердый, как камень, кекс.
Грант перевел взгляд с кекса на письмо. Оно было от Лоры, и он с удовольствием вскрыл конверт.
«Дорогой Алан!
Ничто (повторяю: ничто) не может меня удивить, когда речь заходит об истории. В Шотландии стоят огромные памятники двум женщинам-мученицам, которых утопили за веру, хотя они, во-первых, не были утоплены и, во-вторых, не были мученицами. Их обвинили в измене — что-то вроде пятой колонны — перед предполагавшимся вторжением из Голландии. Как бы то ни было, в их деле нет ничего религиозного. Их смертный приговор был отсрочен тайным советом, потому что они подали прошения, которые хранятся до сих пор.
Однако это никак не повлияло на шотландцев, коллекционирующих мучеников, и сказка о печальной кончине, дополненная хватающим за сердце последним диалогом жертв, до сих пор украшает шотландские школьные учебники. Причем диалог в разных учебниках дается по-разному. На могиле одной из этих женщин в Уигтоне сохранилась эпитафия4):
Во имя Божье казнена. И только в том ее вина, Что пасторству верна была, Пресвитерства не предала. Усопла среди волн морских, Грехов не ведая мирских.
Насколько я знаю, пресвитериане служат мессу за упокой их душ. Туристы же приезжают поглазеть на памятники и почитать трогательные надписи. И все довольны.
И это несмотря на то, что первый собиратель материалов об этих женщинах, побывавший в Уигтоне всего через сорок лет после их так называемого мученичества, не нашел ни одного свидетеля и очень сокрушался из-за «людей, которые все отрицали».
Я очень рада, что ты пошел на поправку. Мы все очень рады. Если и дальше все пойдет как надо, твой отпуск придется на весну. Вода стоит низко, но к тому времени непременно прибудет, чтобы рыбы и ты смогли получить удовольствие.
Привет тебе от всех.
Лора
P. S. Странно, стоит сказать правду о какой-нибудь легенде, и люди начинают на тебя сердиться. Им хочется верить в незыблемость своих идеалов, вероятно, чтобы не потерять внутреннего спокойствия. Вот чем вызвано их возмущение. Будь они даже безразличны, меня бы это не удивило, но они реагируют, и весьма активно. Они раздражаются.
Странно, правда?»
«Еще один Тоунипанди», — уже привычно подумал Грант. Интересно, что еще из курса британской истории подошло бы под это название?
Под впечатлением от новых фактов Грант решил еще раз перечитать «Историю Ричарда» Томаса Мора, посмотреть, как теперь будут восприниматься некоторые из ее пассажей.
При первом чтении, когда у него еще ничего не было, кроме недоверия, многие места «Истории» напоминали ему досужие вымыслы, иногда нелепые до абсурда, теперь же он едва сдерживал отвращение. Его, по выражению Пата, сынишки Лоры, тошнило от этой «Истории». Но одновременно она вызывала у него изумление.
Все, что он читал, было написано Мортоном — участником и свидетелем событий, происходивших в июне. Он знал, должен был знать все до мельчайших подробностей, и тем не менее ни разу не упомянул ни о леди Элеоноре Батлер, ни, что уж совсем странно, об акте о престолонаследия. Согласно Мортону, Ричард утверждал, что Эдуард был женат на Елизавете Льюси, но она, по словам все того же Мортона, этот факт отрицала.
Зачем надо было Мортону ставить кеглю, чтобы тут же сбить ее?
Зачем надо было Элеонору Батлер заменять Елизаветой Льюси?
Чтобы со всей ответственностью доказать, что любовница короля Елизавета Льюси никогда не была его женой, чего он никак не мог сказать об Элеоноре Батлер?
Естественно предположить, что кому-то было выгодно объявить несостоятельными доказательства Ричарда о незаконном рождении детей Эдуарда. А так как Мортон рукой Томаса Мора писал историю для Генриха VII, то этот кто-то, вероятнее всего, — сам Генрих VII. Генрих VII приказал уничтожить и оригинал, и все копии акта о престолонаследии.
Грант вспомнил, что сказал Каррадин: Генрих приказал уничтожить акт, не читая.
А почему Генриху VII это было так важно?
Какое значение для Генриха имело, был Ричард законным королем или нет? Вряд ли он мог сказать: «Ричард не имел прав на корону, а я имею». Ведь как бы ничтожно малы ни были его права, он был Ланкастером тогда, когда об Йорках вообще речи уже не шло.
Почему Генриху было так важно заставить всех забыть содержание акта?
Зачем ему понадобилось на место Элеоноры Батлер сажать любовницу, которую никто никогда не считал женой короля?
Погруженный в раздумья, Грант не заметил, как наступило время ужина. А тут еще пришел санитар и принес ему записку.
— Сказали, какой-то американец просил передать вам.
— Спасибо, — поблагодарил его Грант. — Вы что-нибудь знаете о Ричарде III?
— Вопрос на приз?
— Какой приз?
— За ответ.
— Да нет, просто любопытно, что вы знаете о Ричарде III.
— Он убил много людей.
— Много? Я думал, всего двух племянников.
— Нет, нет. Я не очень-то силен в истории, но это я знаю точно: он убил брата, кузена, бедного старого короля и еще двух племянников. Так сказать, убивал чохом.
— А если бы я вам доказал, — помолчав секунду, спросил Грант, — что он не убил ни одного человека, что бы вы мне ответили?
— Я ответил бы: думайте как хотите. Есть же люди, которые думают, что земля плоская, что конец света наступит в двухтысячном году или что он уже начался пять тысяч лет назад. Вы еще и не то можете услышать в воскресенье у Триумфальной арки.
— Так вы мне не верите?
— Почему? Верю. И не верю. Да не слушайте вы меня, лучше подыщите кого пообразованнее. Сходите к Триумфальной арке. Там обязательно кого-нибудь найдете. Может, даже станете во главе нового движения.
Он шутливо помахал рукой и, что-то бормоча себе под нос, исчез за дверью.
«Боже мой, — подумал Грант, — еще немного, и я не знаю, что будет. Может быть, мне и вправду отправиться к Триумфальной арке, встать там на ящик из-под мыла и…»
Развернув послание от Каррадина, Грант прочитал: «Вы хотели знать, кто из наследников пережил Ричарда, конечно, кроме племянников, а я забыл попросить вас сделать для меня список интересующих вас людей. Мне кажется, это важно».
Пусть даже весь мир отвернется от него, с ним рядом юная Америка.
Грант отложил в сторону «Историю Ричарда» Мора с ее дикими обвинениями и достойными воскресных газет описаниями исторических сцен и взял учебник истории для студентов, чтобы поточнее определить возможных соперников Ричарда III. Однако, когда он еще держал в руках книгу Мора-Мортона, ему пришла в голову новая мысль.
Он вспомнил описание истерики, которую Ричард закатил в Тауэре, и яростное обвинение Джейн Шор, якобы заколдовавшей ему руку.
Грант был буквально ошеломлен неожиданно осознанной им разницей между бессмысленным, отталкивающим поведением Ричарда и спокойным, доброжелательным тоном письма.
«Помоги же мне, — мысленно воззвал он к Богу. — Если придется выбирать между человеком, воссозданным Мором, и человеком, написавшим письмо, я выберу второго, что бы мне ни пришлось узнать о них обоих».
Вспомнив о Мортоне, Грант решил сначала узнать все, что возможно, о нем, а потом уже заняться списком наследников из рода Йорков. Похоже, что, будучи гостем Букингема, Мортон стал организатором совместного выступления Вудвиллов — Ланкастеров (когда Генрих Тюдор должен был вести корабли с войском из Франции, а Дорсет с остальными Вудвиллами и недовольными подданными Ричарда встретить его). А потом он исчез, укрылся сначала в Или, в охотничьем замке, а потом на континенте, и вернулся лишь после окончательного воцарения Генриха, чтобы осесть в Кентербери с кардинальской шапочкой на голове и заслужить бессмертие благодаря выражению «вилка Мортона». Вот и все, пожалуй, о нем и о его хозяине Генрихе VII.
Остаток вечера Грант провел, роясь в учебниках в поисках наследников.
Их оказалось не так уж мало, даже если исключить незаконнорожденных или лишенных прав наследования пятерых детей Эдуарда и двоих Георга. Во-первых, сын Елизаветы, герцогини Суффолкской, старшей сестры Ричарда — Джон де ла Поул, граф Линкольн.
Кроме того, в семье Ричарда был мальчик, о существовании которого Грант раньше не подозревал. Кроме законного сына, хрупкого мальчика из Миддлхема, был еще один сын, дитя любви по имени Джон. Джон Глостер. Он не считался возможным претендентом на корону, но был признан Ричардом и жил в его доме. В то время незаконное потомство не служило причиной для семейных скандалов. Так повелось со времен Вильгельма Завоевателя. А потом все завоеватели поступали так же. В порядке компенсации, что ли?
Грант сделал для себя нечто вроде aide memoire.5)
Эдуард
Эдуард, принц Уэльский
Ричард, герцог Йоркский
Елизавета
Сисели
Анна
Екатерина
Бриджет
Елизавета
Джон де ла Поул, граф Линкольн
Георг
Эдуард, граф Варвик
Маргарита, графиня Солсбери
Ричард
Джон Глостер
Потом он сделал экземпляр этого списка для Каррадина, недоумевая, почему кому-то, тем более Ричарду, могло прийти в голову, что устранение сыновей Эдуарда обеспечит спокойствие в стране. Англия, по выражению Каррадина, кишела наследниками. Выбирай на вкус!
Тут только Грант в первый раз задумался о том, что убивать мальчиков было и бесполезно, и глупо.
А ведь о Ричарде Глостере никак нельзя было сказать, что он глуп.
Грант взял книгу Олифанта посмотреть, как он комментирует столь очевидную несообразность.
«Вызывает удивление, — писал Олифант, — что Ричард не высказал ни единой версии гибели принцев».
Это не только вызывает удивление. Это непостижимо.
Действительно… желая смерти сыновьям своего брата, Ричард наверняка действовал бы осмотрительней. Мальчики могли, например, умереть от лихорадки, и их тела были бы показаны народу, как это всегда делалось с членами королевской семьи. Ни у кого бы не возникло никаких вопросов, тем более подозрений.
Общеизвестно, что любой человек может совершить убийство, — за долгие годы службы в полиции Грант понял это слишком хорошо, — однако почти точно можно сказать, способен или не способен человек на глупость.
Тем не менее Олифант не сомневался в убийстве. Для него Ричард III — Ричард Черный. Вероятно, когда историк пишет о столь значительном периоде, как Средние века и Возрождение, ему недосуг разбираться в деталях. Олифант принял версию Томаса Мора, хотя она то и дело вызывает у него удивление. И все-таки ему не удалось понять, что версия Мора изначально лжива.
С Олифантом в руках Грант шел по пути Ричарда. Триумфальная поездка по Англии. Оксфорд, Глостер, Вустер, Варвик. Ни одного диссонирующего голоса в хоре благодарящих и благословляющих. Всеобщее ликование. Добрая власть установилась не на один день. Смерть Эдуарда не привела к распрям и новой войне.
Однако, если верить Олифанту, кормившемуся из рук Мора, именно во время своего триумфа и всеобщей радости Ричард отправляет в Лондон Тиррела с приказанием убить мальчиков, живших в Тауэре. Где-то между седьмым и пятнадцатым июля. Из Варвика. Пребывая в полной безопасности в самом сердце Йоркшира недалеко от Уэльса, Ричард задумывает убийство обоих мальчиков, потерявших все права на корону.
Что может быть неправдоподобнее?
Неужели у историков такие же ограниченные представления о реальности прошлого, как у великих деятелей, с которыми он сталкивался в жизни, — о реальности сегодняшнего дня?
Надо немедленно узнать, почему о злом деле, якобы совершенном Тиррелом в июле 1483 года, народ уведомили только через двадцать лет? И где Тиррел был все эти годы?
Лето Ричарда было похоже на апрельский день. Надеждам не суждено было свершиться. А осенью Ричарду пришлось уже противостоять нападению Вудвиллов — Ланкастеров, состряпанному Мортоном перед тем, как он покинул берег Англии. Ланкастерами Мортон мог гордиться. Они привели целую флотилию французских кораблей с французской армией на борту. А вот Вудвиллы сумели обеспечить лишь небольшие группировки сторонников в удаленных друг от друга Гилдфорде, Солсбери, Мейдстоуне, Ньюбери, Эксетере и Брекноке. Англичане не желали неизвестного им Генриха Тюдора, а также слишком хорошо известных им Вудвиллов. Против них была даже английская погода. И надежда Дорсета увидеть свою сестру королевой Англии утонула в водах Северна. Генрих попытался было высадиться на западе, однако и в Девоншире, и в Корнуолле эта идея вызвала возмущение. Тогда он отправился обратно во Францию дожидаться лучших времен, и Дорсету тоже ничего не оставалось, как присоединиться к толпе вудвиллских эмигрантов при французском дворе.
Итак, Мортон потерпел поражение из-за осенних дождей и равнодушия англичан, и Ричард получил недолгую передышку. Но уже весной на него обрушилось горе, которое едва не убило его, — смерть единственного законного сына.
«Говорят, король был безутешен. И это свидетельствует о том, что, будучи злодеем, он был добрым отцом», — пишет историк.
Супругом тоже. Не меньше горевал он, когда годом позже умерла его жена Анна.
Что ему оставалось? Ждать нового нападения, укреплять оборону Англии и тревожиться по поводу оскудения казны.
Он сделал все, что мог. Создал образцовый парламент. Добился мира с Шотландией, выдав свою племянницу за Иакова III. Приложил все усилия, дабы заключить мир с Францией, однако безуспешно: во Франции жил Генрих Тюдор, а Генрих Тюдор был любимцем французского двора. Дело времени, когда он опять высадится в Англии, но на сей раз с лучшим войском.
Грант вспомнил еще о леди Стэнли, энергичной матери Генриха из рода Ланкастеров. Какую роль сыграла она в осеннем нападении, лишившем Ричарда покоя?
Гранту пришлось немало покопаться, пока он нашел, что искал.
Леди Стэнли была признана виновной в изменнической переписке с сыном. И опять Ричард выказал непростительную терпимость. Конфискованное имущество леди Стэнли он передал ее мужу. Саму ее он тоже отдал под присмотр мужа. Под бдительный присмотр. Горькая шутка! О готовящемся нападении Стэнли почти наверняка знал не хуже своей жены.
По правде говоря, злодей ведет себя не по-злодейски.
Грант уже засыпал, когда ему послышался чей-то голос: «Если мальчиков убили в июле, а нападение на Англию было предпринято в октябре, почему Вудвиллы — Ланкастеры молчали?»
Несомненно, нападение было спланировано до того, как возник слух об убийстве, однако и подготовить пятнадцать кораблей, вооружить пять тысяч человек — дело долгое. За это время слух о преступлении Ричарда мог и должен был распространиться по всей Англии, стоило лишь ему возникнуть. Почему же противники Ричарда не кричали на всех углах об убийстве, ведь таким образом они перетянули бы на свою сторону немало народу?
1) Дядя короля (лат.)
2) Единоутробный брат короля (лат.)
3) У. Шекспир. Сон в летнюю ночь. Акт III, сцена 2. Перевод Т. Щепкиной-Куперник
4) Перевод А. Шараповой
5) Памятка (фр.)