7
Грант уже почти засыпал, когда чей-то голос произнес у него в голове: «Томас Мор — это Генрих VIII». Сна как не бывало. Грант включил свет.
Голос, конечно же, не пытался внушить ему, что Томас Мор и Генрих VIII одно и тоже лицо, но если систематизировать персонажи, взяв за основу правление того или иного монарха, то Томас Мор принадлежал ко времени Генриха VIII.
Грант лежал, глядя на светлое пятно от лампы на потолке, и пытался привести свои мысли в порядок. Если Томас Мор был лордом-канцлером при Генрихе VIII, тогда, значит, он жил при Генрихе VII и при Ричарде III. Что-то Гранту не нравилось, и он опять взялся за «Историю Ричарда III» Томаса Мора. В предисловии, которое он не удосужился прочитать раньше, коротко рассказывалось о жизни Томаса Мора, и теперь Грант открыл его, чтобы узнать, каким образом Мор мог одновременно быть историографом Ричарда III и лордом-канцлером Генриха VIII. Сколько лет было Мору, когда Ричард стал королем?
Пять.
Томасу Мору было пять лет, когда Ричард устроил безобразную сцену в Тауэре. И восемь — когда Ричард погиб при Босуорте.
Все в его истории недостоверно.
Если кто-то думает, что полицейский видит и понимает больше других, особенно когда речь идет о свидетельских показаниях, он ошибается.
В раздражении Грант бросил книгу на пол, забыв, что она взята в библиотеке и дана ему во временное пользование, и то из любезности.
Мор не знал Ричарда III. Он был еще маленьким, когда к власти в стране пришли Тюдоры, и эта книга, которая стала библией историков, изучавших время Ричарда III, которой пользовались и Холиншед, и Шекспир (пусть даже Мор верил в то, что писал), — эта книга оказалась не правдивее солдатских баек. Его кузина Лора называла такие истории «снегом на ботинках». Столь же «истинное, как в Евангелии», событие происходило не на глазах автора. Пусть Мор обладал критическим умом и замечательной честностью, это не делало его «Историю» надежным свидетельством. Множество других замечательных людей верило, что русские войска прошлись по Англии. Грант слишком долго сталкивался со способностью человека верить в чей-то пересказ чьего-то рассказа о том, что кто-то третий видел сам, а может, слышал еще от кого-то.
Гранту стало противно.
При первой же возможности он должен прочитать современную запись событий короткого правления Ричарда III. А библиотека может хоть завтра забрать обратно своего Томаса Мора. Несомненно, сэр Томас Мор был гением и мучеником, но какое Гранту до этого дело? Лично он, Алан Грант, знает, что гений — самый доверчивый человек из всех людей на земле и может принять за чистую монету такие вещи, что любой дурак покраснеет от стыда. Некий великий ученый, с которым Гранта свела судьба, был убежден, что старая тряпка — его двоюродная бабушка София, потому что так сказал безграмотный медиум с задворок Плимута. Другой великий авторитет в изучении эволюции человеческого мозга был начисто обворован ловким мошенником. Потому что «все знал сам» и не желал слушать полицейских. Кому, как не Алану знать, что нет никого легковернее и глупее гения. И он, Алан Грант, аннулирует, отменяет, зачеркивает Томаса Мора и с утра начинает все сначала.
Размышляя так, он заснул, а проснувшись, продолжил свои размышления.
Стоило Амазонке появиться в дверном проеме, как он крикнул, словно обвиняя ее в своем открытии:
— Вам известно, что ваш сэр Томас Мор ничего не знал о Ричарде III?
Амазонка удивилась, но, кажется, не столько его вопросу, сколько горячности, и готова была расплакаться от обиды.
— Он должен был знать! Он жил в то время! — попробовала она защитить Томаса Мора.
— Когда умер Ричард, ему исполнилось восемь лет. — Грант был безжалостен. — Он знал только то, что ему рассказали. Как вы или я. Не верьте ни одному слову Мора. Его «История» — набор сплетен.
— Вы хорошо себя чувствуете сегодня? — встревожилась Амазонка. — Какая у вас температура?
— Температура — не знаю, а вот давление…
— Ах, бедненький… — Амазонка явно восприняла его слова буквально. — А все шло так хорошо. Сестра Ингхэм очень расстроится. Она очень вами гордится.
Для Гранта явилось откровением, что Пигалица гордится им, но и это известие не доставил ему радости. Теперь он хотел, чтобы температура действительно повысилась, — надо осадить возгордившуюся Пигалицу.
Однако визит Марты отвлек его от эксперимента, который должен был доказать, что разум сильнее материи. К тому же, если Пигалица гордилась его быстрым физическим выздоровлением, то Марта считала себя причастной к его выздоровлению душевному. Она была довольна, что ее с Джеймсом поход в магазин оказался столь эффективным.
— Ты уже что-нибудь придумал насчет Перкина Варбека?
— Нет. К черту Варбека. Лучше скажи, зачем ты принесла мне портрет Ричарда III? Ведь за ним тайн не числится, не так ли?
— Так. Кажется, мы взяли его как иллюстрацию к истории Варбека. Нет. Подожди. Вспомнила. Джеймс вот так повертел его и сказал: «Самый знаменитый убийца всех времен с лицом святого».
— Святого! — вскричал Грант и осекся. — В высшей степени честное!
— Что?
— Да нет, ничего. Просто вспомнил свое первое впечатление. Тебе тоже кажется, что это лицо святого?
Марта взглянула на фотографию, прислоненную к стопке книг.
— Свет плохо падает, и я ничего не вижу, — сказала она и взяла фотографию в руки.
Только тут Грант вспомнил, что для Марты так же, как для сержанта Уильямса, изучение лиц — занятие профессиональное. Изгиб бровей, линия рта говорили Марте о характере человека не меньше, чем сержанту. Более того, она не могла сыграть роль, не придумав себе сначала лица.
— Сестра Ингхэм считает, что он очень мрачный. Сестра Даррелл видит в нем злодея. Хирург уверен, что у него был полиомиелит. Сержант Уильяме сказал, что он прирожденный судья. Старшей сестре он кажется мучеником.
Марта довольно долго молчала.
— Знаешь, странно. На первый взгляд он показался мне злобным и подозрительным. Вздорным. А потом первое впечатление стерлось. Он совершенно спокоен. Да-да, у него умиротворенное лицо. Вероятно, Джеймс именно это имея в виду, говоря, что у него лицо святого.
— Нет, не думаю. По-видимому, он говорил о совестливости.
— Может быть. Но это настоящее лицо! Не соединение органов слуха, дыхания, поглощения пищи. Замечательное лицо. Если его немножко изменить, будет Лоренцо Великолепный.
— А может, это и есть Лоренцо, просто вы спутали портреты?
— Ну нет. Почему тебе пришло в голову?
— Потому что лицо не соответствует характеру исторической личности! А? Взяли и перепутали портреты?
— Такое, конечно, возможно, но это портрет Ричарда. Оригинал, как сказал Джеймс, находится в Виндзорском замке и включен в опись, сделанную еще при Генрихе VIII. Так что ему лет четыреста, не меньше. В Хэтфилде и Олбери есть копии.
— Значит, все-таки Ричард, — нехотя смирился Грант. — У меня нет ничего, за что можно было бы уцепиться. Ты никого не знаешь в Британском музее?
— В Британском музее? — переспросила Марта, не отрывая глаз от фотографии. — Нет, кажется. Не помню. Я и была-то там всего один раз, смотрела египетские украшения, когда играла Клеопатру с Джеффри… Ты видел Джеффри в роли Антония? Благородного Антония? Почему-то я боюсь туда ходить. Сосуд времен. Все равно что смотреть на звезды. Чувствуешь себя маленькой и ничтожной. А что ты хотел в БМ?
— Мне нужна какая-нибудь информация о хрониках, которые писались во времена Ричарда. Так сказать, отчеты современников.
— Значит, сэр Томас тебя не устроил?
— Да он просто-напросто старый сплетник, — не без злости ответил Грант. Он уже почти ненавидел всеми обожаемого Мора.
— Ладно, ладно. А тот человек в библиотеке, который дал мне книгу, говорил о нем с благоговением. Житие Ричарда III в изложении Святого Томаса Мора, и все такое.
— Тоже мне житие, — буркнул Грант. — Он жил при Тюдорах и писал о Плантагенетах то, что ему рассказывали, потому что самому ему было тогда пять лет.
— Пять лет?
— Пять.
— Да-а-а. Ничего себе первоисточник!
— Вот так. Точность как у букмекера. К тому же он по другую сторону. Слуга Тюдоров — это слуга Тюдоров, когда речь идет о Ричарде III.
— Да-да. Понимаю. Ну а что ты хочешь узнать о Ричарде, ведь за ним не числилось никакой тайны?
— Например, что за человек он был. Для меня он — загадка посложнее любой, с какой мне приходилось когда-либо сталкиваться. Что заставило его перемениться едва ли не за одну ночь? До смерти брата не было человека благороднее и преданнее.
— Может быть, чем ближе к трону, тем больше искушений?
— Может. Но он-то до совершеннолетия наследника должен быть регентом. Протектором Англии. Если знать его жизнь, то и этого не так уж мало. Подумай сама, ему не за что было жаловаться на судьбу.
— Представь себе, Ричард не любил мальчишку и хотел «проучить» его. Странно, но мы всегда думаем о жертвах почти как об ангелах. Не люди, а подобия Иосифа. Допустим, наследник был несносен и заслужил, чтоб его посадили в темницу. Или сам попросил, чтоб его тихонько низложили.
— Их было двое, — напомнил Грант.
— Ну конечно. Все это слова. Ужасно, ужасно. Бедные пушистые овечки. Ой!
— Что «ой»?
— Не знаю. Наверно, пушистые овечки…
— Что?
— Нет, не скажу. Вдруг не выйдет? Я побежала.
— Ты уже совсем очаровала Маделин Марч? Она согласилась написать пьесу?
— Думаю, идея ей нравится, но пока контракт не подписан… До свидания, дорогой. Скоро увидимся.
Марта направилась к двери и, увидев зарумянившуюся Амазонку, резко ускорила шаг, а Грант и думать забыл о пушистых овечках вплоть до следующего вечера, когда обнаружил у себя в палате существо в роговых очках, которые как будто усиливали его сходство с пушистой овечкой. Грант находился в состоянии полудремы и ощущал полную гармонию в своих отношениях с окружающим миром, чего уже давно не было. История, как совершенно справедливо предвидела старшая сестра, великолепным образом способствовала обретению перспективы. Вдруг в дверь постучали, но так неуверенно, что Грант решил: «Померещилось». В больничные двери всегда надо стучать уверенной рукой. Однако на всякий случай он сказал: «Войдите», — и увидел такую не вызывающую сомнений «пушистую овечку», что долго не мог прийти в себя от смеха.
Молодой человек смущенно улыбнулся, поправил очки, кашлянул несколько раз и сказал:
— Вы мистер Грант? Я — Каррадин. Брент Каррадин. Надеюсь, вы уже не спали?
— Нет, нет, мистер Каррадин. Рад вас видеть.
— Марта… Мисс Халлард… она… Она прислала меня к вам. Сказала, что я могу быть вам полезен.
— А она не сказала, в чем именно? Да вы садитесь. Вон там у двери стул. Несите его сюда.
Брент Каррадин был высоким юношей с белокурыми волнистыми волосами, венчающими высокий лоб, одетым в слишком широкое твидовое пальто, спадавшее небрежными складками. Сразу видно, американец. Он принес стул, сел, и твидовое пальто тотчас обрело сходство с благородным королевским одеянием. Юноша глядел на Гранта добрыми карими глазами, чудесное сияние которых не могли скрыть очки в толстой роговой оправе.
— Марта… Мисс Халлард… Она сказала, что вам надо помочь в каких-то розысках.
— Вы сыщик?
— Нет, здесь, в Лондоне, я занимаюсь научной работой. Точнее, историей. Вот она и сказала о вашем интересе… Мистер Грант, мне будет очень приятно, если я смогу быть вам полезен.
— Очень мило с вашей стороны. Очень мило. А над чем вы работаете? Какая у вас тема?
— Крестьянское восстание.
— О, да это Ричард II!
— Да.
— Вас интересуют отношения классов?
Молодой человек странно хмыкнул.
— Нет. Мне надо было быть в Англии.
— А что, нельзя быть в Англии и не заниматься научной работой?
— Можно, но так проще. Мне нужно алиби. Папочка хочет, чтоб я продолжил его дело: мебель, продажа, заказы по почте, по каталогам. Только не поймите меня неправильно, мистер Грант, наша мебель очень хорошая. Это вечная мебель. Но она меня совершенно не интересует.
— Следовательно, если считать Северный полюс, то Британский музей второе по надежности убежище?
— Здесь теплее. К тому же мне, правда, интересно заниматься историей. Я и раньше изучал ее. Но, откровенно говоря, мистер Грант, я приехал сюда из-за Атланты Шерголд. Помните немую блондинку с Мартой… Я хотел сказать, в пьесе с мисс Халлард. Она играет немую, а на самом деле она вовсе не немая.
— Ну конечно, нет. Очень способная актриса.
— Вы ее видели?
— Думаю, вряд ли найдется в Лондоне человек, который ее не видел.
— Я тоже так думаю. Этому спектаклю конца нет. Мы-то рассчитывали на пару недель, поэтому она уехала. В начале месяца она должна была вернуться, а когда все так затянулось, мне пришлось самому ехать в Англию.
— А Атланта — это не алиби?
— Для моего папочки? Что вы! Моим родственникам Атланта не нравится, и больше всех папочке. Если он никак не может обойтись без упоминания ее, то говорит: «Эта твоя знакомая актриса». Понимаете, мой папочка — Каррадин Третий, а отец Атланты, в лучшем случае, Шерголд Первый. У него маленькая бакалея на Мейн-стрит, но он очень хороший человек, если уж на то пошло. Атланта тоже не очень-то многого добилась у нас в Штатах. В театре, конечно. Это ее первый большой успех, и она ни за что не разорвет контракт. По правде говоря, я думаю, что теперь ее вообще трудно будет увезти домой, ведь американцы не сумели оценить ее талант.
— А вы решили заняться наукой?
— Мне пришлось придумать нечто такое, что возможно только в Лондоне. Кстати, у меня и в колледже была эта тема, поэтому Британский музей не фикция. Ну вот, убиваю двух зайцев: занимаюсь тем, что мне интересно, и берегу покой папы.
— Понятно. Ваше алиби мне нравится. А почему все-таки крестьянское восстание?
— Время интересное. И папочке это должно было понравиться.
— Он интересуется реформами?
— Нет. Он ненавидит королей.
— Каррадин Третий?
— Смешно, правда? Я бы не удивился, если бы узнал, что у него есть корона и он иногда достает ее, идет в Гранд-отель и примеривает там в туалете. Я вас не утомил, мистер Грант, а то сижу тут, болтаю, и все о себе? Я же пришел не за этим. Я пришел…
— За чем бы вы ни пришли, вас прислало ко мне само небо, так что, если вы не спешите…
— Я никогда не спешу, — заверил молодой человек и стал так усердно вытягивать ноги, что в конце концов добрался до тумбочки, она покачнулась, и портрет Ричарда III оказался на полу. — Ой, извините. Я не хотел. Никак не привыкну к тому, что у меня такие длинные ноги. А вы считаете, что человек к двадцати двум годам мог бы уже привыкнуть к себе? — Брент поднял фотографию, рукавом стер с нее пыль и с интересом стал вглядываться в запечатленное на ней лицо. — Ricardus III. Ang. Rex1), — прочитал он вслух.
— Вы первый человек, который заметил, что здесь написано, — сказал Грант.
— Ну, для этого надо всего лишь заглянуть на обратную сторону. А вот я впервые встречаю человека, который любуется портретом этого короля.
— Что, некрасивый?
— Не знаю, — помедлив, ответил Брент. — У него хорошее лицо. Похож на одного профессора из нашего колледжа. Он ел только висмут и пил молоко, поэтому был немного желчный, но добрее его я никого не видел. Так вас заинтересовал Ричард III?
— Он самый. И от вас мне не нужно ничего сверхъестественного. Всего лишь выяснить, кто из историков жил в его время.
— Проще простого, тем более что совсем близко к моему времени. Которым я занимаюсь. Так вот, о Ричарде II писал сэр Кутберт Олифант, может, у него есть и о Ричарде III? Вы читали Олифанта?
Грант ответил, что не читал ничего, кроме школьных учебников и Томаса Мора.
— Мора? Лорда-канцлера Генриха VIII?
— Да.
— Вам не показалось, что он немного пристрастен?
— Да он просто партийный идеолог, — вырвалось у Гранта, только теперь осознавшего, что же ему, в сущности, не понравилось, — это не записки государственного деятеля, а партийная листовка. Даже не листовка, а отчет, составленный на основании сплетен, собранных в людской. — Вам что-нибудь известно о Ричарде III?
— Да ничего, кроме того, что он убил племянников и не сумел поменять государство на коня. И еще у него были два помощника, известные как Мышь и Кот.
— Что-что?
— Да вы помните этот стишок: «Есть король-горбун, есть пес-хвальбун, есть мышь и кот, чтобы жрать английский торт».
— Да-да, совсем выпало из памяти. А вам известно, что это значит?
— Понятия не имею. Я плохо знаю то время. А почему вы заинтересовались именно Ричардом III?
— Марта решила, что мне следует заняться каким-нибудь теоретическим расследованием, пока не под силу практическое. А так как я давно увлекаюсь разгадыванием характеров по лицам, она принесла мне фотографии людей, с которыми связаны неразгаданные тайны. Ричард попал в их число более или менее случайно, но именно его тайна оказалась интереснее остальных.
— Почему же?
— Он совершил преступление, ужаснее которого не может быть, и в то же время у него лицо великого судьи, великого государственного деятеля. Более того, судя по некоторым источникам, он на удивление добропорядочен. Что ж, он и в самом деле был умен и весьма успешно управлял Северной Англией, был хорошим офицером штаба и храбрым воином. Его личная жизнь ничем не скомпрометирована, хотя его брат был самым любвеобильным монархом Англии, исключая, наверно, одного Карла II.
— Эдуард IV. Знаю. Шесть футов мужской красоты. А может, Ричард страдал из-за своего безобразия и потому захотел уничтожить потомство брата?
Гранту это не приходило в голову.
— Вы думаете, Ричарда терзала постоянно подавляемая ненависть к брату?
— Подавляемая?
— Даже его недоброжелатели признают, что он был предан Эдуарду и они всегда были вместе с тех пор, как Ричарду исполнилось то ли двенадцать, то ли тринадцать лет. Вот их брат не любил никого. Его звали Георгом.
— Георгом?
— Герцог Кларенс.
— А! Кларенс-бочка-с-вином.
— Тот самый. Так что их было двое — Эдуард и Ричард, и между ними десять лет разницы. Как раз то, что нужно для сотворения кумира.
— Родись я горбуном, — промурлыкал юный Каррадин, — уверен: возненавидел бы брата, опередившего меня, забравшего себе моих женщин и мое место под солнцем.
— Возможно, — после некоторого раздумья согласился Грант. — Пока из всех версий ваша лучшая.
— Ведь он мог этого и не показывать. Это могло быть у него в подсознании. Как только представилась возможность стать королем, все вылезло наружу. Он сказал себе… Его подсознание ему подсказало: «Бери! Это твой шанс! Многие годы ты делал все, что мог, и всегда оставался во втором ряду, даже спасибо и то не всегда слышал. Теперь ты можешь получить свое, свести все счеты».
Грант обратил внимание, что эта версия совпала с версией мисс Пейн-Эллис. Наверно, таким видела его писательница, когда придумывала сцену прощания и Ричарда на крыльце позади здоровых белокурых Маргариты и Георга, «как обычно», во втором ряду.
— Очень интересно, — сказал Каррадин, характерным жестом длинного указательного пальца поправляя дужку очков, — что Ричард, как вы говорите, не делал ничего дурного до совершения своего главного преступления. Так он человечнее, а то в шекспировской версии он мне больше напоминает карикатуру, нежели живого человека. Мистер Грант, я с удовольствием сделаю все от меня зависящее. Мне тоже неплохо на некоторое время отключиться от крестьян.
— Кот и мышь вместо Джона Болла и Уота Тайлера?2)
— Ага.
— Что же, очень хорошо. Несите все, что сможете откопать. Но прежде всего я хочу получить запись событий, датированную тем временем. Событий, сотрясавших страну. Я хочу прочитать запись, сделанную очевидцем, но не таким, которому в интересующее нас время было пять лет и который служил другой династии.
— Я найду такого историка. Фабиан? Или он жил при Генрихе VII? Ладно, я найду. А пока вы поглядите Олифанта. Насколько я знаю, он самый большой авторитет по тому периоду. — Грант с удовольствием согласился почитать сэра Кутберта. — Тогда я закину его вам завтра по дороге… Оставлю внизу? Ладно?
Грант был в восторге.
И тут юный Каррадин опять отчего-то смутился, и Грант мгновенно припомнил пушистую овечку, совершенно вылетевшую у него из головы на время, пока они обсуждали Ричарда III. Вновь возник тихий, стеснительный Брент Каррадин, который, попрощавшись, выбежал из палаты, сопровождаемый твидовым вихрем.
Грант подумал, что, даже если не знать о миллионных доходах Каррадинов, Атланте Шерголд все равно повезло.
8
— Ну? — спросила Марта. — Как тебе понравилась моя пушистая овечка?
— Очень понравилась. Где ты его отыскала?
— Мне не пришлось его отыскивать. Он всегда на месте, практически живет в театре. «В тазу к морю» видел раз пятьсот. Если он не в уборной Атланты, то где-то рядом. Скорей бы они поженились, может, тогда мы будем видеть его чуточку реже. А ведь они даже не живут вместе. Идиллия. — После недолгого молчания она заговорила обыкновенным, не театральным голосом. — Когда они рядом, они прелестны и больше похожи на близнецов, чем на влюбленных. К тому же они так бесконечно доверяют друг другу, так неотделимы друг от друга. Несомненно, они составляют две законные половинки целого. Насколько я знаю, они даже ни разу не поссорились. Сплошная идиллия. Это Брент принес тебе книгу? — спросила Марта, тыкая пальцем на солидный том Олифанта.
— Да, оставил сегодня внизу.
— Выглядит — не дай Бог.
— Неаппетитно, хочешь сказать? Зато переваривается прекрасно. История для ученых мужей. Факты, факты и только факты.
— Фу!
— По крайней мере, теперь я знаю, откуда наш сэр Томас почерпнул свои сведения о Ричарде.
— Откуда же?
— От некоего Джона Мортона.
— Никогда не слыхала.
— Я тоже. Невежественные мы люди.
— А кто он?
— Архиепископ Кентерберийский при Генрихе VII и ярый враг Ричарда.
При этом известии Марта пожалела, что за свою жизнь не выучилась свистеть.
— Вот тебе и первоисточник! — воскликнула она.
— Именно так. Все рассказы о Ричарде восходят к нему. И история Холиншеда, и хроники Шекспира.
— Значит, нам вдалбливают версию человека, который ненавидел Ричарда. Интересно. А почему сэр Томас пересказывает Мортона, а не кого-нибудь другого?
— Не имеет значения, в любом случае это должна была быть версия Тюдоров. Ну а Мортона, наверно, потому, что в детстве жил в его доме. К тому же Мортон был в гуще событий, и вполне естественно было воспользоваться его рассказом, как говорится, из первых рук.
— А ваш толстый скучный источник признает, что это версия пристрастного человека? — спросила Марта, указывая пальцем на принесенный утром фолиант.
— Олифант? И да и нет. Честно говоря, мне кажется, у него самого каша в голове. На одной и той же странице он пишет, что Ричард был прекрасным правителем и военачальником с безупречной репутацией, уравновешенным порядочным человеком, популярным среди простого народа в отличие от выскочек Вудвиллов, родственников королевы, и существом «совершенно беспринципным, готовым пролить море крови, лишь бы заполучить корону». То у него «есть причины предполагать, что Ричард был абсолютно лишен совести», то он пересказывает рассуждение Мора о муках совести, не дававших Ричарду спать по ночам. И все остальное в таком же духе.
— Вашему скучному Олифанту больше нравятся алые розы?
— Не думаю. Вряд ли он поддерживает Ланкастеров, хотя, если подумать, к Генриху VII он относится очень уж терпимо. Не помню, чтоб он где-нибудь обмолвился, что Генрих не имел права на престол.
— Кто же тогда помог ему? Я имею в виду Генриха.
— Остатки Ланкастеров и Вудвиллы, а за их спинами была вся страна, возмущенная убийством детей. Очевидно, в такой ситуации сгодился бы любой претендент, а у этого еще в жилах текла кровь Ланкастеров. Сам Генрих был достаточно благоразумен, чтобы в своих претензиях на престол сначала заявить о победе над Ричардом, а потом уже о крови Ланкастеров. De jure belli et de jure Lancastriae.3) Его мать — дочь незаконного сына третьего сына Эдуарда III.
— О Генрихе VII я знаю только, что он был фантастически богат и фантастически скуп. Ты читал прелестный рассказ Киплинга о том, как Генрих посвятил в рыцари ремесленника не за понравившуюся ему работу, а за сэкономленные на орнаменте деньги?
— Там еще что-то о ржавом мече… Это ты здорово! Немного женщин в наше время читает Киплинга…
— О, у меня масса разных достоинств. А разгадка характера Ричарда все так же далека?
— Все так же. Я совершенно запутался в противоречиях, как сэр Кутберт Олифант, упокой Господи его душу. Единственная разница между нами в том, что я знаю о противоречиях, а вот знал ли он?
— Ты часто видишься с моей пушистой овечкой?
— Видел его три дня назад и думаю, что он уже пожалел о нашем знакомстве.
— О нет. Уверена, что нет. Верность — его кредо и его знамя.
— Как у Ричарда.
— У Ричарда?
— Ну да. Его девиз: «Loyaulte me lie». «Верность связывает меня».
Тут послышался слабый стук в дверь, и в палате появился Брент Каррадин, как и в первый раз, сначала ударившись головой о дверную притолоку.
— Ой! Кажется, я некстати. Мисс Халлард, я не знал. Статуя Свободы, которая встретилась мне в коридоре, сказала, что мистер Грант один.
Кто такая статуя Свободы, Грант догадался без труда. Марта же заявила, что собиралась уходить и вообще Брент сейчас более желанный гость. Она оставляет их с миром и желает отыскать душу убийцы.
Учтиво проводив Марту до двери, Брент уселся на стоявший рядом с кроватью Гранта стул с точно таким выражением на лице, с каким англичане возвращаются к своему портвейну после ухода из столовой женщин. Грант удивился. Неужели даже этот приехавший сюда из-за женщины американец испытывает подсознательное облегчение, оставаясь в мужской компании? В ответ на вопрос, как ему понравился Олифант, Грант сказал, что сэр Кутберт пишет вполне доходчиво.
— А я нашел, конечно случайно, кто такие Кот и Мышь. Это были уважаемые рыцари Уильям Кэтсби и Ричард Рэтклифф.4)
Кэтсби был спикером Палаты общин, а Рэтклифф возглавлял мирные переговоры с Шотландией. Странно, как глупая шутка превращается в политический стишок, да еще вполне злобную клевету. Горбун — это, конечно, Ричард. А белый боров?
— Вы часто заходите в наши английские пабы?
— Конечно. Это то немногое, в чем вы явно превосходите нас.
— Тогда во имя пива «У борова» вы прощаете нам нашу канализацию?
— Прощать — это слишком. Я просто ее не замечаю.
— Великолепно. А теперь забудьте вашу теорию, будто Ричард ненавидел брата из-за его красоты. Согласно утверждению сэра Кутберта, горб — не более чем миф. Сухорукость тоже. Следовательно, у него не было явных физических недостатков. По крайней мере, годных для вашей теории. Правда, левое плечо у него было чуть ниже правого. Но это все. Вы нашли историка, жившего в то время?
— Нет.
— Ни одного?
— Ни одного в том смысле, какой вы имеете в виду. Были писатели, современники Ричарда, но все они писали после его смерти. Во времена Тюдоров. Следовательно, они нам не годятся. Есть какая-то хроника на латыни, которую вели в монастыре, но я до нее еще не добрался. Тем не менее кое-что я узнал. Жизнеописание Ричарда III приписали сэру Томасу Мору потому, что нашли его среди оставшихся после его смерти бумаг. Это была незаконченная копия с сочинения, нам неизвестного, но ее стали печатать как его труд.
— Да ну? — изумился Грант. — Копия, сделанная рукой Мора?
— Да, его рукой, когда ему было лет тридцать шесть. В то время обычное дело. Книгопечатание еще не было развито.
— Так-так. Предположим, информация шла от Джона Мортона. Нет, это точно. Следовательно, предполагаем, что весь труд принадлежал Мортону.
— Правильно.
— И это вполне достоверно свидетельствует в пользу… скажем так, неточности. Мортон был честолюбив и вряд ли стеснялся пользоваться грязными сплетнями. Что вы знаете о Мортоне?
— Ничего.
— Был юристом, потом священником. Стал на сторону Ланкастеров и оставался с ними, пока не узнал, что Эдуард IV вернулся живой и здоровый. Переметнулся к Йоркам. Эдуард сделал его епископом Илийским, но сколько у него было приходов, знал, наверно, только викарий. Потом на трон сел Ричард, и Мортон стал поддерживать Вудвиллов, потом Генриха Тюдора и в конце концов заработал кардинальскую мантию…
— Стойте! — крикнул Брент. — Конечно, я знаю Мортона. Это тот самый Мортон, о котором говорят: «Вилка Мортона».5) «Нельзя тратить много денег, делитесь ими с королем. Вы тратите слишком много, значит, вы богаты и можете поделиться с королем».
— Точно. Это он, Мортон. Генриховы тиски. А я, кажется, понял, почему он возненавидел Ричарда задолго до истории с младенцами.
— Почему?
— Эдуард ограбил Людовика XI на приличную сумму, заключив с Францией позорный мир, и Ричард на него рассердился. Зато Мортон всячески поддерживал эту сделку и за это, несомненно, получил от Людовика пенсию в кругленькую сумму — две тысячи крон в год. Не думаю, чтобы Ричардовы комментарии по этому поводу он глотал с удовольствием, хотя и заедал их золотом.
— Да уж, наверно.
— Ну и, конечно, при Ричарде ему не на что было надеяться, а поэтому он поддержал Вудвиллов, даже если никакого убийства не было…
— Об этом убийстве… — начал было Брент и умолк.
— Ну?
— Об этом убийстве… Об убийстве двух принцев все как-то странно молчат.
— То есть? Кто молчит?
— За эти три дня я просмотрел много писем и других бумаг того времени, и нигде ни одного упоминания.
— Может быть, они боялись? Боялись за свою жизнь?
— Может. Но есть еще одно. Это уж совсем непонятно. Вам известно, что Генрих провел через парламент билль, осуждающий Ричарда? Так вот, он предъявляет Ричарду обвинение в жестокости и тирании и ни словом не упоминает об убийстве.
— Что? — Грант был поражен не на шутку.
— Да. Удивительно.
— А вы уверены?
— Абсолютно.
— Тауэр оказался в руках Генриха, как только он появился в Лондоне после Босуортской битвы. Если он не нашел там мальчиков, невероятно, чтобы он не оповестил об этом всех, кого можно. Еще бы, такой козырь! — Грант надолго задумался под веселое чириканье воробьев на подоконнике. — Ничего не понимаю, — сказал он в конце концов. — Не могу понять, почему он не сделал себе капитал на исчезновении принцев.
Брент подвигал ногами.
— Есть только одно объяснение, — сказал он. — Мальчики никуда не исчезали.
Они смотрели друг другу в глаза и молчали. Долго молчали. Первым заговорил Грант.
— Да нет, чепуха все это! Объяснение есть. Я даже думаю, что оно где-то рядом, просто мы его не видим.
— Например?
— Ну, не знаю. Я так быстро не могу.
— А я думал три дня и ничего не придумал. Ничего, кроме того, что мальчики были живы, когда Генрих явился в Тауэр и обвинил сторонников короля Ричарда — вдумайтесь, верных сторонников законного короля — в измене. Он засунул в билль все обвинения, которые только смог придумать, и все же там нет ничего, кроме жестокости и тирании. Нет ничего о принцах.
— Фантастика!
— Факт.
— Который означает, что никакого обвинения в убийстве тогда вообще не было?
— Похоже.
— Нет… Подождите. Тиррел же был повешен за убийство. Он сам признался в нем перед смертью. Подождите. — Грант принялся листать том Олифанта. — Где-то здесь есть пространный отчет. И никаких тайн. Даже статуя Свободы знает.
— Кто?
— Сестра, которую вы встретили в коридоре. Убийство совершил Тиррел, его нашли виновным, и он во всем признался перед смертью.
— А Генрих уже был в Лондоне?
— Минутку. Вот. — Грант пробежал глазами нужный параграф. — Да… Это произошло в 1502 году. — И он повторил изменившимся голосом: — В 1502 году.
— Но… Но это…
— Правильно. Через двадцать лет.
Брент вынул пачку сигарет и тут же сунул ее обратно.
— Курите, — разрешил Грант. — А я бы сейчас не отказался выпить чего-нибудь покрепче. В голове что-то… Как в детстве… Знаете, есть такая игра. Вам завязывают глаза, потом крутят вас в разные стороны, и вы должны потом ловить остальных.
— Да… — Каррадин достал сигарету, закурил. — Когда темно, и голова очень кружится. — И он уставился на воробьев.
— Сорок миллионов школьных учебников не могут ошибаться, — сказал наконец Грант.
— Не могут?
— Разве могут?
— Раньше я бы вам ответил, а теперь не знаю.
— А вы не поторопились с вашими выводами?
— Меня потрясло другое.
— Что же?
— Вы что-нибудь слышали о Бостонской резне?
— Конечно.
— Я еще учился в колледже, когда узнал, что Бостонская резня — это кучка людей, бросавшая камни в часовых, и четыре жертвы. А ведь я был воспитан на Бостонской резне, мистер Грант. У меня кровь закипала при одном упоминании о ней. При одной мысли о бедных горожанах, истерзанных огнем британских войск. Вы не представляете, какой это был для меня шок. Бостонская резня — всего лишь уличная драка, которая взволновала бы сегодняшних американцев не больше, чем репортаж об очередной стычке полиции с забастовщиками.
Грант молчал. Брент, загородившись рукой от яркого света лампы, старался угадать, о чем он думает. А Грант не отрываясь смотрел в потолок, словно увидел на нем что-то необыкновенное.
— Вот почему я так люблю копаться в старых книгах, — как бы поставил точку в своем монологе Брент и, откинувшись на спинку стула, вновь загляделся на воробьев.
Не говоря ни слова, Грант протянул руку, и Каррадин вложил в нее зажженную сигарету. Оба курили и молчали.
— Тоунипанди, — произнес Грант, испугав воробьев.
— Что?
Грант, казалось, не слышал его.
— Ведь я же сам видел такое, — сказал он, все еще не отрывая глаз от потолка. — Тоунипанди.
— Черт возьми, что за тоунипанди? — не выдержал Брент. — Похоже на название лекарства. У вас болен ребенок? У него покраснели щечки? Он капризничает? Болят ножки? Дайте маленькому тоунипанди, и он сразу поправится. — Грант продолжал молчать. — Хорошо. Держите ваше тоунипанди при себе. Очень надо!
— Тоунипанди, — произнес Грант голосом не вполне проснувшегося человека, — это городишко на юге Уэльса.
— Я так и знал, что это что-то реальное.
— Если вы будете в Уэльсе, вам расскажут, как в 1910 году правительство дало приказ войскам расстрелять валлийских шахтеров, боровшихся за свои права. Может, вам даже скажут, что во всем виноват Уинстон Черчилль. Он был тогда министром внутренних дел. В Южном Уэльсе всегда будут помнить о Тоунипанди!
— А что было на самом деле? — спросил Брент с серьезным видом.
— На самом деле было вот что. Группа хулиганов принялась громить магазины и вообще все, что попадало под руку. Начальник полиции попросил прислать войска для защиты людей, а если начальник полиции считает ситуацию опасной и просит военной помощи, то у министра, по сути, нет выбора. Однако Черчилль пришел в ужас при мысли о солдатах, о стрельбе по безоружным людям и вместо войск послал опытных полицейских, все вооружение которых составляли непромокаемые плащи. Войска держали в резерве, а на усмирение восставших были брошены безоружные полицейские из Лондона. Результат — несколько разбитых носов. Министр был крепко обруган в палате общин за «беспрецедентное кровопролитие». Вот вам и Тоунипанди. И стрельба, о которой всегда будут помнить в Уэльсе.
— Похоже… — задумчиво произнес Каррадин. — Похоже на Бостон. Кто-то раздувает инцидент до невероятных размеров ради своей выгоды.
— Дело не в похожести, а в молчании очевидцев. Проходит время, и уже ничего нельзя изменить. С легендой не поспоришь.
— Очень интересно. Очень. История в процессе творения.
— Хм… История…
— Знаете, я еще поищу. В конце концов, история, помимо признанных источников, имеет множество других: газетные объявления об обмене или купле-продаже.
Грант опять долго и молча смотрел в потолок. Комната вновь заполнилась воробьиным гомоном. Потом он взглянул на Брента и, заметив странное выражение на его лице, спросил:
— Что вас забавляет?
— Я в первый раз почувствовал, что вы полицейский.
— Правильно почувствовали. Я и думаю, как полицейский, и всегда, столкнувшись с убийством, задаю себе естественный вопрос: «Кому это было выгодно?» До меня только сейчас дошло, что легенда о Ричарде, который избавился от принцев, чтобы сохранить за собой трон, — полная чепуха, ведь на его пути оставались еще пять сестер этих принцев. Не говоря уж о сыне и дочери Георга. Эти, правда, были не очень опасны из-за отца, но и тут можно было что-нибудь придумать. Если притязания Ричарда не были законными, тогда, чтобы чувствовать себя в безопасности, ему пришлось бы убить еще множество людей.
— А они его пережили?
— Не знаю, но узнаю. Старшая сестра точно пережила принцев и, обвенчавшись с Генрихом VII, стала королевой Англии.
— Послушайте, мистер Грант, давайте начнем с начала. Забудем все, что знаем. Никаких исторических книг, никаких авторитетов. Правду надо искать не в отчете, а в самой бухгалтерской книге.
— Ловко, — похвалил Грант. — А что это значит?
— Значит, что настоящая история пишется в книге, не предназначенной для истории. История — в гардеробной описи, в наличности кошелька, в неофициальных письмах, в хозяйственных книгах. Если кто-то, скажем, настаивает, что у леди Н. не было детей, а в книге расходов мы находим запись: «Для сына, рожденного моей женой в Михайлов день, куплено пять ярдов голубой ленты по полпенса за ярд», — разумно предположить, что леди Н. все-таки родила сына.
— Понятно. С чего начнем?
— Вы — мастер, я — ваш подмастерье.
— Ученый подмастерье.
— Спасибо. Итак, что вы желаете знать?
— Для начала было бы полезно расширить наши общие познания о том времени. Например, каким образом реагировали основные действующие лица на смерть Эдуарда? Естественно, Эдуарда IV. Он умер неожиданно, и его смерть застала всех врасплох. Мне бы хотелось знать реакцию заинтересованных лиц.
— Ясно. Вы желаете знать, что они делали, а не что они думали.
— Правильно.
— Их мысли — дело историков, а ученые подмастерья довольствуются голыми фактами.
— Мне и нужны факты. Мне они понятнее любых слов.
— А что, между прочим, сообщает сэр Томас? Что сделал Ричард, узнав о смерти брата?
— Святой Томас, то бишь Мортон, сообщает, что Ричард очаровал королеву и уговорил ее не посылать с принцем многочисленной охраны, готовя таким образом его похищение по дороге в Лондон.
— Святой Томас хочет уверить нас, будто Ричард немедленно стал планировать исчезновение принца?
— Кажется, так.
— Значит, нам надо узнать, кто где был и что делал, чтобы не идти у него на поводу.
— Так точно.
— Полицейский всегда полицейский, — усмехнулся Брент. — Где вы были в семнадцать часов пятнадцатого числа прошлого месяца?
— Что ни говори, а это срабатывает, — сказал Грант. — Еще как срабатывает.
— Ладно, пойду искать. Может, удастся добыть для вас много-много информации. Должен вам сказать, мистер Грант, я вам очень благодарен. Это куда интереснее того, чем я занимался прежде.
И он исчез в сгущающихся сумерках зимнего вечера, одетый в пальто, похожее на старинное одеяние со шлейфом, которое придавало его юношеской фигуре солидность зрелого мужа.
Грант включил лампу и долго изучал круглое пятно на потолке, словно видел его впервые.
Этот мальчик неожиданно подбросил ему интереснейшую загадку. Почему современники не осудили Ричарда? Он был обязан заботиться о принцах, следовательно, если Генрих не нашел их в Тауэре, то почему не бросил в соперника этот ком грязи, а предъявил мертвому королю ничего не значащие обвинения в жестокости и тирании?
Грант автоматически проглотил ужин, и только когда Амазонка сказала: «Вот и хорошо. Пирожков как не бывало», — узнал, что съел пирожки.
Еще около часа Алан смотрел на потолок, вновь и вновь перебирая в уме разные детали в поисках хоть какой-нибудь ниточки, за которую можно было бы уцепиться.
В конце концов он усилием воли заставил себя забыть о Ричарде, как делал всегда, когда решение не давалось ему. Надо было спать, и утром, кто знает…
Заснуть не удалось, но тут на глаза Гранту попалась стопка писем, ожидавших его внимания. Это были добрые приветливые письма, некоторые даже от бывших подопечных. Да, старики уходят, а на их место лезут нахальные юные головорезы без проблеска человечности в душе, невежественные, как недельные щенки, и безжалостные, как электрические пилы. Раньше профессиональный грабитель был личностью, подобно представителю любой другой профессии, и редко когда бывал замечен в каком-нибудь пороке. Спокойный семьянин, любящий свой дом и страдающий из-за миндалин своих детишек, или чудаковатый холостяк, любитель птичек, завсегдатай книжных базаров или игрок, заключающий сложные и беспроигрышные пари. Старики…
Разве современному головорезу придет в голову выразить ему свои соболезнования?
Писать письма, лежа на спине, занятие малоприятное, и Грант никак не решался приняться за него, но верхнее письмо привлекло его внимание знакомым почерком кузины Лоры, а Лора будет беспокоиться, если не получит от него ответа. В детстве они вместе проводили школьные каникулы и даже одно лето, еще в Шотландии, были немножко влюблены друг в друга, что, по-видимому, и соединило их неразрывно на всю жизнь.
Грант, улыбаясь, прочитал Лорино письмо раз, другой, вспомнил, как журчит Терли, как скользят ее волны, вдохнул мысленно сладкий холодный запах зимнего шотландского луга и даже на несколько минут забыл, что находится в больнице.
«Пат посылает тебе привет, можно даже сказать, что нежный, ибо он сказал: «Передай Алану, что я о нем спрашивал». Он тут нашел какую-то муху и ждет тебя к нам в твой отпуск, чтобы одарить тебя ею. У него сейчас не очень ладится в школе, потому что, узнав, что шотландцы продали Карла I англичанам, он решил, что не может больше считать себя шотландцем. Насколько я понимаю, он протестует против всего шотландского, не желает учить историю, петь песни и зубрить географические названия сей достойной сожаления страны. Он объявил об этом, отправляясь вчера вечером спать. Еще он собирается просить норвежского подданства».
Грант взял с тумбочки стопку почтовой бумаги и написал карандашом на верхнем листке:
«Милая Лора,
ты очень удивишься, если я тебе скажу, что принцы из Тауэра пережили Ричарда III?
Всегда твой,
Алан.
P. S. Я уже почти здоров».
1) Ричард III. Король Англии (лат.)
2) Уот Тайлер (? — 1381) — вождь крестьянского восстания в Англии; Джон Болл (? — 1381) — английский народный проповедник, сподвижник Уота Тайлера
3) По праву войны и по праву Ланкастера (лат.)
4) Игра слов: в имени Кэтсби первый слог означает «кот», в имени Рэтклифф — «крыса, мышь»
5) «Вилка Мортона» — известный под этим названием (Morton's Fork) способ беспощадного перекачивания общественных сбережений в казну Генриха VII