15
— Вы забыли об одном человеке, — весело крикнул Каррадин, вбегая через несколько дней в палату к Гранту. — Его нет в вашем списке.
— Добрый день. Кто же это?
— Стиллингтон.
— Да, конечно! Достопочтенный епископ Батский. Если Генрих так безжалостно обошелся с актом, свидетельством честности Ричарда и незаконного рождения своей собственной жены, как же он должен был поступить с человеком, способствовавшим появлению акта? Что сталось со стариком Стиллингтоном? Его законно убили?
— Судя по всему, тот не стал играть в его игры.
— Играть?
— Играть в его низкие игры. Стиллингтон вышел из игры. То ли он был стреляным воробьем, то ли наивным младенцем, но его никак не удавалось заманить в силки. Думаю — если только мне, простому агенту научного сыска, разрешается думать, — Стиллингтона, по его наивности, не сумел спровоцировать ни один провокатор. В любом случае не нашлось обвинения, которое можно было бы ему предъявить.
— Вы хотите сказать, что он одолел Генриха?
— Да нет, конечно, нет. Кому было под силу одолеть Генриха? Он все-таки арестовал Стиллингтона, а потом забыл освободить, и тот больше не вернулся домой.
— Что-то вы больно сияете сегодня?
— Оставьте ваш подозрительный тон. Все заведения еще закрыты. Возбуждение, которое вы наблюдаете, исключительно интеллектуального происхождения. Так сказать, праздник души. Мозговые сцинтилляции.
— Ладно. Садитесь и выкладывайте, что у вас там. Что-нибудь хорошее?
— Хорошее? Прекрасное. В высшей степени прекрасное.
— И все-таки, мне кажется, вы немножко выпили.
— Нет, да и негде было. Представьте себе, меня переполняет, как бы это назвать… удовлетворение.
— Я так понимаю, что вы нашли…
— Нашел. Только всё это случилось позже, чем мне казалось. В первые месяцы все шло, как мы и предполагали. Генрих захватил власть и, ни словом не обмолвившись о принцах, занялся уборкой своего нового дома, а потом женился на сестре принцев. Он добился аннулирования акта с помощью своих бесчестных прислужников в парламенте, и опять ни слова о мальчиках. Немножко подтасовав даты, провел через парламент акт против Ричарда и его людей, чья верность королю была провозглашена изменой. Таким образом, он одним махом положил себе в карман немало конфискованных владений. Между прочим, монах из Кройлэнда тоже возмущался Генрихом. «Боже милостивый, — пишет он, — на кого же надеяться нашим монархам с этих пор в битве, ежели их верные слуги в случае поражения обречены на смерть, а их дети на нищету и бесправие?»
— Генрих ошибся в своих соотечественниках.
— Да. А может, и нет. Может быть, знал, что раньше или позже англичане доберутся до этого дела. Или в нем уже не оставалось ничего английского. Как бы то ни было, все шло как надо. В августе 1485 года он был коронован, в январе женился на Елизавете. Их первенец родился в Винчестере, и мать Елизаветы была вместе с ней и там, и на крестинах в сентябре 1486 года. Потом, осенью, вдовствующая королева вернулась в Лондон, а в феврале — вы внимательно следите? — в феврале она была заключена в монастырь и не вышла оттуда до конца своих дней.
— Елизавета Вудвилл?! — изумился Грант, не ожидавший ничего подобного.
— Да! Елизавета Вудвилл. Мать принцев.
— Откуда вам известно, что она не отправилась туда добровольно? — спросил Грант после недолгого раздумья. — В этом не было бы ничего необычного. Пожилая дама, уставшая от придворной суеты… Жилось им в монастырях неплохо, если они были богаты.
— Генрих все у нее отобрал и сам определил ей монастырь в Бермондси. Кстати, именно это стало тогда сенсацией, вызвавшей всеобщее недоумение.
— Почему только недоумение? Нет, это ужасно. А что Генрих? Он объяснил это?
— Объяснил.
— Что же он сказал? За что он ее?
— За хорошее отношение к Ричарду.
— Вы серьезно?
— Абсолютно.
— Официальное заявление?
— Нет, запись историографа.
— Виргилия?
— Виргилия. В соответствующем указе, изданном Генрихом, было сказано: «Имеются многие причины…»
— Вы цитируете? — недоверчиво спросил Грант.
— Цитирую. Там именно так сказано.
— Да. Он просто не умел прощать, — помолчав, задумчиво проговорил Грант. — На его месте я бы семь раз отмерил.
— Тут одно из двух. Или его совсем не волновало мнение окружающих, или он был убежден в их легковерии. Обратите внимание, он обеспокоился ее хорошим отношением к Ричарду через восемнадцать месяцев после своего коронования, а до тех пор все было как нельзя лучше. Он делал ей подарки, даже в виде целых поместий.
— Ну, а настоящая причина? У вас есть какие-нибудь соображения на сей счет?
— У меня есть еще кое-что. Может, это вам поможет. Мне, по крайней мере, очень помогло.
— Выкладывайте.
— В июне того же года…
— Какого года?
— Первого года первого замужества Елизаветы, 1486-го. В январе она сочеталась браком с Генрихом. В сентябре в Винчестере дала жизнь принцу Артуру, каковое событие произошло в присутствии ее матери, Елизаветы Вудвилл.
— Так. Хорошо.
— В июне того же года сэр Джеймс Тиррел получил полное прощение от Генриха.
— Ну и что? Что в этом странного? Закончилась одна служба, началась другая. Это значило, что потом человеку не поставят в вину ничего из совершенного прежде.
— Правильно. Я знаю, знаю. Поэтому первое прощение меня не удивило.
— Первое? А было и второе?
— Было освобождение от ответственности за содеянное, если я вас правильно понял. Второе полное прощение было даровано сэру Джеймсу ровно через месяц. Шестнадцатого июля 1486 года.
— Да… — проговорил Грант, пытаясь как-то осмыслить услышанное. — Невероятно.
— Совершенно невероятно. Я проконсультировался у одного человека, который обычно сидит рядом со мной в библиотеке. Он историк и очень мне помог с нашим делом. Я все забываю вам рассказать. Так вот, он ни разу не встречал ничего подобного. Я показал ему две записи в «Хронике Генриха VII», и он никак не мог оторваться от них.
— Так, — сказал Грант, как бы подводя итоги. — Шестнадцатого июня Тиррел получает полное прощение. Шестнадцатого июля он получает второе полное прощение. Примерно в ноябре Елизавета Вудвилл возвращается в Лондон, а в феврале ее обрекают на пожизненное заточение в монастыре.
— Наводит на размышления…
— Еще бы!
— Вы думаете, это сделал он? Тиррел?
— Возможно. По крайней мере, очень подозрительно: стоит нам наткнуться на спущенную петлю, как тотчас появляется Тиррел — новая дыра. Когда в первый раз распространился слух об исчезновении мальчиков? Я имею в виду явный, широко распространившийся слух.
— Насколько я помню, в самом начале царствования Генриха.
— Хорошо. Что ж, это снимает все наши недоумения.
— То есть?
— Теперь понятно, почему не было шума по поводу исчезновения принцев, а ведь это удивляло всех, даже тех, кто верил в виновность Ричарда. В самом деле, Ричард никак не мог это сделать. В его время оппозиционеры были сильны и многочисленны, к тому же они были на свободе и разъезжали по всей стране, развозя любые слухи, которые им нравились. Вы только представьте себе реакцию всех Вудвиллов — Ланкастеров на исчезновение принцев! А чего было бояться Генриху? Его оппозиция надежно упрятана за тюремные стены, и только в теще он мог видеть угрозу. За это он отправил ее в трюм и задраил люк.
— Похоже. Вы думаете, она могла что-то сделать? Например, если долго не получала вестей от мальчиков?
— Она, скорее всего, даже не подозревала, что дети могут быть убиты. Предположим, Генрих ей сказал: «Я не желаю, чтобы вы с ними виделись. Вы плохо на них влияете. Зачем вы вернулись в Лондон и позволили вашим дочерям посещать приемы, которые устраивал Ричард?»
— Что ж, возможно, он не мог ждать, пока ее подозрения созреют, и вынужден был действовать быстро. «Я недоволен вами и потому отправляю вас в монастырь. Только так я могу спасти вашу душу от зла, а ваших детей — от пагубного влияния».
— Правильно, — согласился Грант. — Что же до остальной Англии, то никогда еще ни один убийца не был в большей безопасности. После того, как Генриху пришла в голову счастливая идея насчет «измены», вряд ли кто осмеливался спросить о мальчиках, ведь все ходили по острию ножа. Никто не знал, что он еще придумает, за какие мнимые грехи будет гноить людей в неволе и забирать себе их имущество. Нет, время не располагало к любопытству, тем более что удовлетворить его все равно не было возможности.
— Пока мальчики еще жили в Тауэре?
— Пока, согласно официальной версии, мальчики жили в Тауэре. Ричард руководствовался принципом живи-сам-и-давай-жить-другим, который был чужд Генриху, не желавшему альянса Йорков и Ланкастеров. Те, кто служили в Тауэре, были людьми Генриха VII.
— Вы, несомненно, правы. Кстати, вы знаете, что Генрих VII был первым королем, который обзавелся личной охраной?.. Интересно, что он сказал жене о ее братьях?
— Да, интересно. Впрочем, не исключено, что он сказал ей правду.
— Генрих? Никогда! Нет, мистер Грант, признать, что дважды два четыре, он мог только после мучительной внутренней борьбы. Вспомните краба, который от природы не способен к нормальному движению.
— Если он был садистом, то мог и сказать, ему это ничем не грозило. Что она могла сделать, даже если бы и захотела? А она вряд ли бы захотела. Женщине, которая совсем недавно родила одного ребенка и уже готовилась дать жизнь другому, не до бессмысленной борьбы. Она должна была думать о себе.
— Генрих не был садистом, — произнес Каррадин с грустью, ибо он с неохотой признавал в Генрихе даже столь негативное достоинство. — Наверно, даже наоборот. Ему не нравилось убивать. Чтобы привыкнуть к мысли об очередном убийстве, он долго обдумывал его, обряжал в законные одежды. Вы ошибаетесь, если считаете, что он хвастал по ночам Елизавете своими расправами и таким образом возбуждал себя.
— Что ж, может, вы и правы, — сказал Грант и надолго замолчал, поглощенный мыслями о Генрихе. Не меньше десяти минут прошло, прежде чем он заговорил снова. — Мне только что пришло в голову слово, которое очень подходит Генриху. Он был жалкий. Жалкое существо.
— Пожалуй. У него и волосы были редкие и никакие.
— Я не это имел в виду.
— Знаю.
— Весь он был какой-то жалкий. Если подумать, то и «вилка Мортона» — не лучший способ увеличить доход. Не только его жадность была жалкой, все в нем было жалким.
— Да. Не мешало бы доктору Гарднеру увязать его поступки с его характером. А вам понравился доктор?
— Восхитительное чтиво. Должен сказать, доктор Гарднер вполне мог быть преступником.
— Много жульничает?
— Совсем не жульничает. Он честен, как ясный день. Просто ему не по силам обосновать переход от Б к В.
— Ничего не понимаю. Объясните.
— Любому ребенку доступно решение типа, как от А перейти к Б. Многие взрослые в состоянии одолеть и переход от Б к В, но уже не все. И тех, кто не может, очень много, вы не поверите, как много. Я знаю, все вы думаете, что преступник храбр и умен. Нет, как правило, он глуп. Вы даже не представляете, как глуп. И конечно, не поверите, пока не повидаете с мое. До Б он добирается, а вот прыгнуть в В уже не в состоянии! Положит две несовместимые вещи рядом и будет в недоумении глазеть на них! И вам никак его не убедить. Если у человека нет вкуса, он набьет куски фанеры на фронтон «под эпоху Тюдоров» и будет себе любоваться, что бы вы ему ни внушали. А как дела с вашей книгой?
— Что вам сказать? Набросал начало… Я знаю, как мне надо ее написать, но, боюсь, вы будете против.
— Это почему?
— Потому что я хочу написать все, как было. Помните, я к вам пришел и мы в общем-то случайно занялись Ричардом, еще толком ничего о нем не зная? Потом мы докопались до фактов, которые никак не стыковались с более поздними описаниями, искали и находили незаметные на первый взгляд накладки в старинных узорах, где начиналось сотворение зла. По-моему, мы были похожи на искателей жемчуга.
— Великолепная идея.
— Правда?
— Правда.
— Ну и хорошо. Буду работать дальше. Мне кажется, у нас маловато фактов о самом Генрихе, а мне хотелось бы пройти с ним через всю книгу, чтобы читатели сами сделали выводы. Вы знаете, что Генрих придумал Звездную палату?1)
— Опять Генрих? Нет, я, может быть, и знал, но забыл. «Вилка Мортона» и Звездная палата. Да он просто классический пример диктатора! Думаю, у вас будет много трудностей в описании столь несхожих характеров. С одной стороны, «вилка Мортона» и Звездная палата, с другой — право поручительства и запрещение под страхом наказания влиять на присяжных.
— Это всё парламент утвердил при Ричарде? Боже мой, мне еще читать и читать, а Атланта уже со мной не разговаривает, и вас она ненавидит. Она заявила, что девушке от меня столько же проку, сколько от прошлогоднего «Vogue». А если серьезно, мистер Грант, то с вашей помощью я в первый раз в жизни испытал нечто, перевернувшее мою душу. Я хотел сказать, нечто важное. И это было не потрясение во имя потрясения. До этого меня потрясла Атланта. Она сумела… Нет, не то… Вы меня понимаете?
— Понимаю. Вы нашли для себя дело, которым стоит заняться.
— Да, да! Я нашел дело, которым стоит заняться. И я собираюсь довести его до конца. Вот что замечательно. Для меня, конечно. Для маленького сына миссис Каррадин. Я приехал сюда за Атлантой. Моя так называемая научная работа была нужна мне всего лишь в качестве алиби. Я занялся ею, чтобы успокоить папочку, а нашел цель жизни. Неужели книга вас не волнует, мистер Грант? — спросил Брент, не сводя с него изучающего взгляда. — Вы совершенно уверены, что не хотите ее написать? Я вас не понимаю.
— Я никогда не напишу ни одной книги, — отчеканил Грант. — Даже «Мои двадцать лет в Скотленд-Ярде».
— Как? Даже мемуары?
— Даже мемуары. Я абсолютно уверен, что сегодня и так пишется слишком много книг.
— Но еще одна все-таки должна быть написана, — обиженно сказал Брент.
— Ну конечно. Эта должна быть написана. Кстати, я забыл спросить. Через сколько времени после второго прощения Тиррел получил должность во Франции? Сколько прошло лет после услуги, которую, как мы предполагаем, он оказал Генриху в июле 1486 года?
Обида на лице Каррадина уступила место такому выражению злобы, какого трудно было ожидать от пушистой овечки.
— Мне было интересно, когда вы спросите и спросите ли. А я уж собирался швырнуть вам это с порога, если вы не спросите. Ответ такой: почти сразу же.
— Так. Еще один камешек встал на свое место. Интересно, была эта должность в Гине свободна или Генрих пошел на все, чтобы услать Тиррела подальше?
— Держу пари, все было не так. Это Тиррел мечтал убежать подальше. Если бы я жил во времена Генриха VII, я бы тоже удрал из Англии. Тем более совершив для него тайное преступление, из-за которого вряд ли бы мог рассчитывать дожить до старости.
— Наверно, вы правы. Он уехал и затем безвыездно жил в Гине… насколько нам известно. Любопытно.
— Он был не один такой. Так же поступил Джон Дайтон. К сожалению, мне не удалось найти всех, кто был замешан в убийстве. Хроники времен Тюдоров не похожи одна на другую. Да вы это и сами знаете. А многие и просто противоречат друг другу. Придворный историограф Генриха — Полидор Вергилий — пишет, что убийство совершилось, когда Ричард был в Йорке. Если же верить Святому Мору, это произошло много раньше — когда Ричард был в Варвике. А уж несоответствий в персоналиях столько, что их невозможно даже перечислить. Я ничего не нашел об Уилле Слейтере, Черном Уилле, или Майлсе Форесте, зато нашел кое-что о Джоне Дайтоне. Графтон пишет, что Дайтон долго жил в Кале «презираемый всеми» и умер там в великой нищете. Тогда очень любили так недвусмысленно обозначить мораль. Совсем как в викторианскую эпоху.
— Если Дайтон действительно умер в нищете, вряд ли он оказывал тайные услуги Генриху. А кто он такой?
— Если это тот самый Джон Дайтон, то он был то ли священником, то ли кем-то еще, но только не нищим. Генрих подарил некоему Джону Дальтону доходы с Фулбека, что возле Грантема в Линкольншире. А произошло это второго мая 1487 года.
— Ну и ну, — задумчиво проговорил Грант. — В 1487 году. И он тоже удрал из Англии со своими доходами?
— Угу. Здорово, правда?
— Да уж. И никто не объясняет, почему всеми презираемый Дайтон не был возвращен на родину и повешен за цареубийство?
— Никто. Даже намеком. Тюдоровские историки дальше А — Б не шли.
Грант рассмеялся.
— Вижу, вы быстро схватываете.
— Стараюсь. Я ведь не только изучаю историю, но и постигаю с помощью Скотленд-Ярда азы науки о человеческом разуме… Кажется, на сегодня все. Если в следующий раз будете чувствовать себя хорошо, почитаю вам первые главы моей книги. — Брент немного помолчал. — Мистер Грант, вы не будете возражать, если я посвящу ее вам?
— Лучше посвятите ее Каррадину Третьему, — с некоторой игривостью ответил Грант.
Но Брент Каррадин не принял его тона и обиделся.
— Я не занимаюсь угодничеством, — с обидой произнес он.
— Ну, какое там угодничество, — поспешил исправить свою ошибку Грант. — Простая политика.
— Я бы никогда не взялся за это, если бы не вы, мистер Грант, — стоя посреди палаты, заявил Каррадин, утонченно вежливый и необузданно страстный американец в пальто, ниспадающем широкими складками. — Я счел своим долгом поставить вас в известность, что помню об этом.
— Вы доставите мне огромное удовольствие, — виновато пробормотал Грант и тотчас же вновь увидел перед собой неуклюжего мальчишку. Неловкость была преодолена, и Каррадин, веселый и довольный, покинул палату. Теперь он выглядел фунтов на тридцать тяжелее и дюймов на двенадцать шире, чем три недели назад.
Вернувшись к полученной в этот день информации, Грант мысленно развесил ее на противоположной стене и стал пристально в нее вглядываться.
16
Добродетельную красавицу с золотистыми волосами заперли в келье…
«А почему золотистыми?» — вдруг подумал Грант. Скорее всего, волосы у нее были золотисто-серебристые. Она была ослепительно прекрасна. Жаль, что слово «блондинка» теперь стало чуть ли не оскорблением.
Она должна была прожить в заключении до конца своих дней, чтобы ни для кого больше не быть источником несчастья, ибо всю жизнь несла с собой беду. Ее брак с Эдуардом взбаламутил Англию. Не желая того, Елизавета Вудвилл стала причиной падения Варвиков. Она любила своих родных, из-за чего в Англии появилась новая могущественная партия, помешавшая спокойному правлению Ричарда. В той скромной церемонии в Нортгемптоншире, в результате которой она стала супругой Эдуарда, уже угадывался Босуорт. Однако ни один человек, насколько известно, не питал к ней злобы. Даже настроенный против нее Ричард простил ей грехи ее сородичей. Так было, пока не появился Генрих.
Она исчезла в небытии. Елизавета Вудвилл. Вдовствующая королева и мать королевы Англии. Мать принцев, убитых в Тауэре. При Ричарде она жила вольготно и в достатке.
Чудовищная нелепица.
Грант заставил себя переключиться с эмоций на профессиональные умопостроения. Пора заканчивать с делом Ричарда, подвести итоги и передавать его дальше. Надо помочь мальчику с его книжкой и заодно поставить все точки над «i». Надо все записать, так будет лучше видно.
Грант взял с тумбочки бумагу, ручку и аккуратно написал:
Дело:
Исчезновение двух мальчиков (Эдуарда, принца Уэльского, и Ричарда, герцога Йоркского) из Тауэра (Лондон) в 1485 году или чуть позже.
Поразмышляв немного, как лучше расположить сведения, в строку или столбиком, он решил, что прежде всего, пожалуй, надо разобраться с Ричардом. Аккуратно написав его имя, он перешел к фактам.
Ричард III:
Предварительное впечатление:
Положительное. Великолепный послужной список. Репутация хорошего семьянина. Как явствует из поступков, превалирующая черта — здравомыслие.
Относительно предполагаемого преступления:
а) Не имел преимущественного права на корону, ибо было еще девять претендентов из рода Йорков, включая трех мужчин.
б) Ни одного обвинения в убийстве при жизни Ричарда.
в) Мать мальчиков поддерживала с Ричардом дружеские отношения до самой его смерти. Ее дочери посещали королевские приемы.
г) Ричард не выказывал страха в отношении других Йорков, бескорыстно заботясь об их материальном обеспечении и социальном статусе.
д) Право Ричарда на корону было неоспоримо доказано соответствующим парламентским актом и поддержано народом. Мальчики не имели права на корону и не представляли опасности для Ричарда.
е) Если бы Ричард беспокоился по поводу недостаточной обоснованности своих прав, ему нужно было бы избавиться не от мальчиков, а от юного Варвика, который был вторым после Ричарда претендентом на корону, но как раз его Ричард провозгласил наследником после смерти своего сына.
Генрих VII:
Предварительное впечатление:
Авантюрист, искавший покровительства при чужих дворах. Имел честолюбивую мать. О его частной жизни ничего предосудительного не известно. На государственной службе не состоял. Как явствует из его поступков, превалирующая черта — коварство.
Относительно предполагаемого преступления:
а) Для Генриха было чрезвычайно важно, чтобы мальчики ушли из жизни. Уничтожением акта, который доказывал незаконное происхождение мальчиков, он сделал бы старшего принца королем Англии, а младшего — вторым человеком в королевстве.
б) В акте, который Генрих провел через парламент, он обвинял Ричарда, как это обычно делается в подобных случаях, в тирании и жестокости, однако не счел нужным упомянуть о юных принцах. Из этого можно сделать только один вывод: мальчики были еще живы и было известно их местопребывание.
в) Мать мальчиков была лишена средств к существованию и пострижена в монахини через восемнадцать месяцев после коронования Генриха.
г) Генрих сразу же предпринял шаги к изоляции всех потенциальных наследников и содержанию их под арестом до тех пор, пока у него не появлялось возможности избавиться от них без лишнего шума.
д) У Генриха не было законных прав на корону. После смерти Ричарда королем Англии de jure2) был юный Варвик.
Написав последнюю строчку, Грант впервые подумал о том, что Ричард вполне мог бы узаконить своего сына Джона и объявить его наследником. Такое уже бывало, и не единожды. Да и весь клан Бофортов, включая мать Генриха, состоял из потомков даже не незаконного союза, а двойного адюльтера. Ничто не мешало Ричарду узаконить «шустрого и добродушного» мальчика, который, ни от кого не скрываемый, жил в его доме. Каким человеком был Ричард, можно судить по тому, что он даже не задумывался над такой возможностью. Он объявил наследником трона своего племянника. Даже в горе этот человек отличался здравомыслием и фамильной гордостью. Незаконнорожденный сын, каким бы он ни был, не должен занять трон Плантагенетов, пока жив законный претендент — сын брата.
Удивительно, как чувство семьи переполняет всю эту историю, начиная с Сисели, которая повсюду сопровождала мужа, и кончая ее сыном, по собственной воле признавшим наследником сына брата своего Георга.
И точно так же Грант в первый раз осознал со всей очевидностью, насколько атмосфера в этой семье свидетельствует в защиту Ричарда. Мальчики, которых он будто бы убил, словно жеребят-двойняшек, были сыновьями Эдуарда, и Ричард, вне всяких сомнений, хорошо знал этих детей.
Тогда как для Генриха они были не больше чем абстрактные символы, препятствия на его пути. Возможно, он даже никогда не видел их. Оставив в стороне вопрос характеров, все равно можно почти с твердой уверенностью настаивать, что из двух мужчин подозрение вызывает только Генрих.
Разложив весь материал по пунктам, Грант увидел, насколько подозрительным было поведение Генриха в деле с актом, утвердившим право Ричарда на престол. Если, как утверждал Генрих, притязания Ричарда были нелепыми, то самым разумным было бы устроить повторное чтение акта и доказать его ложность. Но он ничего такого не сделал. Наоборот, употребил всю свою власть, чтобы уничтожить даже саму память об этом документе. Вывод один: право Ричарда на корону, подтвержденное парламентским актом, было неоспоримым.
17
Когда Каррадин вновь появился в больнице, Грант уже осваивал путь от постели до окна и обратно и был так горд этим, что Пигалице пришлось напомнить ему о малышах полутора лет от роду, проделывающих то же самое. Но ее насмешки Гранта не задевали.
— А вы говорили, что я пробуду у вас несколько месяцев! — радостно кричал он.
— Да бросьте вы, мы очень рады, что вы быстро поправились, — строго заметила она и добавила: — Кроме того, мы рады, что вы освободите нам койку.
После этих слов Пигалица быстро выскользнула за дверь, мелькнув светлыми кудряшками и накрахмаленной юбкой.
Грант лег и некоторое время осматривал свою маленькую «тюрьму» почти с благодарностью. Ни один человек, стоявший на полюсе или на вершине Эвереста, не чувствовал, должно быть, того, что почувствовал он, стоя возле окна после нескольких недель абсолютной неподвижности. Так думал Грант.
Завтра он пойдет домой. К себе домой, под опеку миссис Тинкер. Правда, полдня ему все равно придется проводить в постели, но зато полдня он будет ходить, хоть с костылями и палками, но ходить, как все люди. И наконец-то он станет сам себе хозяином. Избавится от опеки ловкой малышки, по которой, несмотря на всю благодарность, скучать не будет.
Великолепно!
Он уже выплеснул свою радость на сержанта Уильямса, который, вернувшись из Эссекса, заглянул к нему, и теперь ждал Марту, чтобы еще раз похвастаться своим вновь обретенным человеческим видом.
— Как вы поработали с историческими книжками? — поинтересовался Уильямс.
— Лучше некуда. Доказал, что они всё врут.
Уильямс ухмыльнулся.
— Наверняка против таких, как вы, есть закон. Вы не забыли о пятом отделе? Припишут вам измену, или lese-majeste, то есть оскорбление монарха, или что-нибудь еще. Все может статься. На вашем месте я был бы осторожнее.
— Сколько буду жить, никогда больше не поверю ни одной исторической книжке, честное слово.
— Не зарекайтесь, — наставительно произнес Уильямс, всегда отличавшийся неколебимым здравомыслием. — Была королева Виктория, был Юлий Цезарь, покоривший Британию, был 1066 год.
— А вот насчет этой даты у меня появились большие сомнения, — сказал Грант. — Вы закончили дело в Эссексе? Кто был ваш подопечный?
— Законченный негодяй. Слишком с ним нянчились всю жизнь, даже после того как он начал лет в девять подворовывать у матери. Может быть, хорошая порка в двенадцать лет спасла бы ему жизнь, а теперь, что ж, миндаль не успеет зацвести, как его повесят. Кстати, весна в этом году будет ранняя. Я, как приехал, каждый вечер работаю в саду, благо темнеть стало позже. Скоро вы тоже глотнете свежего воздуха.
Потом он ушел, здоровый разумный человек, каким и должен быть тот, кого в детстве пороли ради его же блага, а Грант остался ждать следующего гостя из внешнего мира, куда он вот-вот должен был вернуться сам, и обрадовался, услышав знакомый осторожный стук в дверь.
— Входите, Брент! — весело откликнулся он.
И Брент вошел.
Но это был не тот Брент, которого он видел в последний раз.
Тот был само ликование. Освобожденная энергия.
Этот был обыкновенным худеньким мальчишкой в непомерно длинном и широком пальто, несчастным и совершенно растерянным.
Грант с тревогой смотрел, как он нетвердым шагом пересек комнату. Из кармана его пальто не высовывалась ни одна бумажка.
«Что ж, — с философским спокойствием подумал Грант, — все это очень забавно, но осечка, по-видимому, была неизбежна. Наивные любители взялись за серьезное исследование да еще надеялись что-то доказать. Если профессионалы в Скотленд-Ярде попадают в тупик, они не зовут на помощь любителей, так почему же я поставил себя выше историков? Я хотел доказать себе, что не ошибся в своей характеристике человека на портрете, и не захотел испытать стыд, узнав, что посадил преступника в кресло судьи. Однако теперь, как ни крути, придется признать ошибку и смириться с ней».
А может, ему как раз этого и хотелось. Может, в глубине души он чувствовал, что слишком уж возгордился своей проницательностью?
— Здравствуйте, мистер Грант.
— Здравствуйте, Брент.
Мальчику сейчас гораздо хуже. Он еще в том возрасте, когда верят в чудеса и обижаются на лопнувший шарик.
— Что-то вид у вас сегодня грустноватый, — сказал Грант с нарочитой веселостью в голосе. — Что-то не получается?
— Все не получается.
Каррадин уселся на стуле, мрачно уставился в окно и долго не отводил глаз от воробьев.
— Неужто вам еще не надоели эти чертовы птицы? — хмуро спросил он.
— В чем дело? Вы все-таки отыскали следы большого шума, поднятого в связи с исчезновением мальчиков еще при Ричарде?
— Хуже.
— Да? Что-нибудь опубликовали? Какое-нибудь письмо?
— Все не то. И намного хуже. Нечто весьма… весьма серьезное. Не знаю даже, как вам сказать. — Брент сердито смотрел на воробьев. — Чертовы птицы… Я никогда не напишу этой книги, мистер Грант.
— Почему?
— Потому что все это ни для кого не тайна. Всем уже давно всё известно.
— Что известно?
— Что Ричард не убивал младенцев и все прочее.
— Известно? С каких же пор?
— Да уже не одну сотню лет.
— Возьми себя в руки, малыш. Всего-то прошло четыреста лет.
— Знаю. А какая разница? Давным-давно людям известно, что Ричард не убивал…
— Перестань хныкать и говори по существу. Когда… Когда эта реабилитация началась?
— Началась? Да когда представилась первая возможность.
— И все-таки?
— Как только не стало Тюдоров и, следовательно, прошел страх.
— Значит, с воцарением Стюартов?
— Да. Кажется, так. Некто Бак в семнадцатом веке был первым. Потом в восемнадцатом веке Гораций Уолпол, в девятнадцатом — Маркхэм.
— А в двадцатом?
— Насколько мне известно, никто ничего не писал.
— Тогда в чем же дело?
— Но я не хочу быть одним из многих. У меня больше нет великого открытия!
Он так и сказал, будто написал большими буквами: великого открытия. Грант улыбнулся.
— Только и всего? А вы думали, великие открытия валяются на дороге? Не получилось стать первым, так возглавьте новое движение.
— Новое движение?
— Ну да!
— И какое же?
— Против Тоунипанди.
Сердитое лицо Брента просияло, будто он услышал хорошую шутку.
— Глупее названия не придумаешь, — заметил он.
— Если люди триста пятьдесят лет повторяют, что Ричард не убивал племянников, а любой школьник, не задумываясь, скажет, что убил, мне кажется, Тоунипанди просто взывает к вам. У вас не будет времени скучать.
— Разве я смогу, если такие люди, как Уолпол, потерпели неудачу?
— Знаете поговорку «капля камень точит»?
— Мистер Грант, я чувствую себя сейчас ничтожнее самой крошечной капли.
— Похоже на то, должен признать. Я еще никогда не видел, чтобы человек так себя жалел. Но с вашим настроением начинать воевать с английской публикой действительно не стоит. Это работа не для слабосильных.
— Тем более что я еще не написал своей книги.
— Да нет. Хотя у многих первые книги так и остаются лучшими, потому что, наверное, они самые желанные. Просто люди, даже не прочитавшие после окончания школы ни одной исторической книги, сочтут себя достаточно профессионально подготовленными, чтобы судить о вашем труде. Они обвинят вас в идеализации Ричарда, в том, что вы хотите его обелить, а поскольку это звучит менее определенно, чем реабилитация, то они так и будут говорить. Некоторые даже заглянут в энциклопедию и своей эрудицией будут разить вас наповал. Что же касается ученых мужей, то они сделают вид, будто вас и на свете нет.
— Клянусь, им придется заговорить обо мне! — воскликнул Каррадин.
— Ну вот! Это уже больше похоже на человека, который собирается завоевать империю.
— У нас не империя, — напомнил Каррадин.
— О да! — бесстрастно отреагировал Грант. — Единственная разница между вами и нами в том, что вы с помощью экономики собрали свою Америку в одном месте, а наша Британия разбросана по всему миру. А вы что-нибудь успели сделать, прежде чем ужасное открытие обрушилось на вас и сбило вас с ног?
— Две главы.
— Что же вы с ними сделали? Вы их выбросили, да?
— Нет. Но хотел. Я хотел их сжечь.
— И что вас остановило?
— Это была электрическая печка. — Каррадин вытянул ноги и рассмеялся. — Мне уже лучше, и я немедленно должен ознакомить британскую публику с несколькими касающимися ее истинами. Кровь Каррадина Первого клокочет в моих жилах.
— Весьма опасная болезнь.
— Тот с такой яростью валил лес, что в конце концов обзавелся замком эпохи Ренессанса, двумя яхтами и личным вагоном. Железнодорожным салон-вагоном — в нем были такие шелковые зеленые занавески и такие деревянные инкрустированные панели, что и во сне не увидишь. А в последнее время все начали думать, и Каррадин Третий. Не исключено, что наша кровь превращается в водичку. Однако с этой минуты я уже не я, а Каррадин Первый, ибо теперь я знаю, что он чувствовал, когда хотел купить лес, а ему говорили, что это невозможно. Дорога моя идет в гору.
— Ну что же, очень хорошо, — с непривычной кротостью согласился Грант. — Я предвидел ваше решение. — Он взял с тумбочки блокнот и подал его Каррадину. — Здесь у меня что-то вроде полицейского досье. Может понадобиться, когда будете писать заключение. — Каррадин с благоговением глядел на блокнот, который держал в руках. — Вырвите странички и возьмите их себе. Я выхожу из игры.
— Наверно, через неделю-другую на вас навалится столько реальных дел, что вы забудете о нашем… академическом расследовании, — не без сожаления произнес Каррадин.
— Но ни одно из них не доставит мне такого удовольствия, — откровенно признался Грант и покосился на портрет, все еще стоявший на тумбочке, прислоненный к стопке книг. — Верьте не верьте, но я ужасно расстроился, когда увидел вас в таком состоянии. Я подумал, что все наши разыскания были напрасными. — Он еще раз поглядел на портрет. — Марта считает, что в нем есть что-то от Лоренцо Великолепного, а ее приятель Джеймс — что у него лицо святого. Мой хирург сказал, что это лицо калеки, Уильямс же думает, что таким должен быть великий судья. Но мне кажется, что ближе всех к истине здешняя старшая сестра.
— Что она сказала?
— Сказала, что у него лицо много страдавшего человека.
— Вот-вот. Я тоже так думаю. И в этом нет ничего удивительного.
— Конечно нет. Судьба его не щадила. А последние два года его жизни и вовсе можно сравнить разве что со стремительной лавиной. Поначалу-то все складывалось, вроде, хорошо. Англия наконец-то вошла в спокойные воды. Гражданская война стала потихоньку забываться, новое правительство охраняло мир, возобновилась торговля, процветание… Наверно, хороший вид был из Миддлхэма на Уэнслидейл. И всего за два года — жена, сын и весь мир.
— И все-таки от одного судьба его уберегла.
— От чего?
— Он не узнал, как люди сотни лет будут почем зря трепать его имя.
— Да, для него это было бы трагедией. А знаете, что лично мне кажется самым убедительным доказательством того, что Ричард не помышлял о власти?
— Нет.
— Он послал на север за войсками, когда Стиллингтон открыл свою тайну в парламенте. Если бы Ричард знал, что задумал Стиллингтон, или сам состряпал эту тайну с помощью Стиллингтона, он бы заранее позаботился о войсках. Вызвал бы их если не в Лондон, то в свой замок, где они были бы под рукой. То, что ему пришлось посылать за поддержкой в Йорк и к кузенам Невиллам, означает одно — признание Стиллингтона было ему как снег на голову.
— Пожалуй. Он взял с собой обычную свиту, собираясь стать регентом. В Нортгемптоне он узнал о выходке Вудвиллов, но не испугался, легко разделался с двухтысячной армией и как ни в чем не бывало явился в Лондон, чтобы присутствовать на самой обычной коронации. За дополнительными войсками он послал только после признания Стиллингтона. Послал на самый север Англии и в самый критический момент. Да, конечно, вы правы. Для него все получилось неожиданно. — Привычным жестом Каррадин поправил очки, прежде чем задать Гранту свой вопрос. — А знаете, что мне кажется самым убедительным доказательством вины Генриха?
— Что же?
— Тайна.
— Тайна?
— Таинственность. Все шито-крыто, все исподтишка.
— То есть его характер?
— Нет, не так просто. Разве непонятно? Ричарду тайна была не нужна, а у Генриха вся жизнь зависела от тайного исчезновения мальчиков. Непонятно, зачем Ричарду было действовать из-за угла. Он же не был сумасшедшим и не мог рассчитывать на то, что преступление сойдет ему с рук. Ведь рано или поздно пришлось бы держать ответ. Ведь он-то думал, что ему предстоит долгое правление. И никто за все время так и не ответил на вопрос, зачем ему понадобилось идти столь трудным и опасным путем, когда в любой момент он мог выбрать что-нибудь попроще. Например, он мог задушить мальчиков и не прятать их. Тогда бы весь Лондон оплакал их безвременную смерть от горячки. Именно так он должен был поступить! Ведь если он был виновен в убийстве, то цель этого убийства — защита его права на корону. Выгоду он получил бы немедленно, оповестив всех о смерти принцев. Иначе весь замысел не стоил ни гроша. Теперь Генрих. Ему просто необходимо было найти способ убрать их с глаз долой — и при этом соблюсти тайну. Именно Генриху требовалось скрыть от всех, где и как умерли мальчики. У него все зависело от того, насколько он сумеет сохранить тайну.
— Все так, Брент, все так, — подтвердил Грант, с улыбкой глядя на юное взволнованное лицо своего помощника. — Мистер Каррадин, ваше место — в Скотленд-Ярде.
Брент рассмеялся.
— Я теперь привязан к Тоунипанди, — сказал он. — Держу пари — неизвестных Тоунипанди гораздо больше, чем известных, а исторические книги просто кишат ими.
— Между прочим, не забудьте вашего сэра Кутберта Олифанта, — сказал Грант, доставая из ящика солидный том. — Историки должны изучать психологию, прежде чем браться за книги.
— Ха! Это им не поможет. Человек, которого интересуют в первую очередь люди, не будет писать исторический труд. Он станет романистом, психиатром, судьей…
— Или мошенником.
— Да, мошенником, предсказателем. Человек, понимающий людей, не будет заниматься историей, потому что история — это игрушечные солдатики.
— Ну-ну! Это вы слишком. Историки — люди образованные, эрудированные…
— Да я вовсе не об этом! Здесь как бы все время передвигаешь фигурки на доске, а это все-таки ближе к математике, если подумать.
— Если к математике, то они не имеют права пользоваться кухонными сплетнями, — с неожиданной яростью произнес Грант. Он еще не мог простить сэру Томасу Мору своего разочарования. Грант листал книгу сэра Кутберта, и чем ближе был конец, тем медленнее он переворачивал страницы. — Странно, с какой готовностью все они прославляют его храбрость. Пишут, как принято, и никаких тебе вопросов. И все-таки пишут, все пишут.
— Так сказать, «дань врагу», — напомнил ему Каррадин. — Это началось с баллады, сочиненной во вражеском стане.
— Да-да. Кем-то из Стэнли. «Тогда молвил рыцарь Ричарду-королю». Сейчас я ее найду. — Грант перелистнул страницу, другую. — Вот. «Добрый сэр Уильям Хэррингтон». Тот самый рыцарь.
«На ногах не стоит тот, кто ими побит,
Кулаки этих Стэнли что сталь. (Чертовы ублюдки!)
Ты вернешься, как путь сюда будет открыт,
я пока рисковать бы не стал.
Пусть твой будет скакун у тебя под рукой,
здесь воздаст тебе каждый почет,
И вручит твой народ тебе скипетр златой
и опять королем наречет!»
«Нет, подайте сейчас мне топор боевой
и корону британскую мне.
Я вам богом клянусь и своей головой,
что я властвовать буду в стране.
Не пристало бежать от врагов королю,
попрошайничать в доме чужом».
Он не струсил, не предал себя в том бою
и покинул сей мир Королем.
— «… И корону британскую мне…»3) — нараспев произнес Каррадин. — Кстати, ту самую корону, которую потом нашли в зарослях боярышника.
— Наверно, ее там оставили, чтобы украсть.
— Я всегда представлял ее большой, шикарной, наподобие той, которой теперь коронуют английских королей, а это оказался простенький золотой обруч.
— Он мог его носить поверх шлема.
— Черт возьми! — с неожиданной яростью сказал Каррадин. — Будь я на месте Генриха, я бы ни за что не надел эту корону! Ни за что! — Он помолчал. — Знаете, что писали в городе Йорке? Что они записали в своей хронике о сражении, в котором погиб Ричард?
— Нет.
— Они записали: «В сей несчастливый день наш добрый король Ричард был побежден в бою и убит, отчего наступило в городе великое горевание».
Каррадин замолчал, молчал и Грант, лишь громко чирикали воробьи.
— Что-то не очень похоже на прощание с ненавистным тираном, — сухо заметил Грант.
— Вы правы, — согласился Каррадин. — «Великое горевание», — медленно повторил он, как бы не в силах выкинуть из головы эти слова. — Для них это было так важно, что, не считаясь с новым режимом, они в своей хронике черным по белому объявили об убийстве Ричарда и своей печали.
— Может быть, до них дошла весть о надругательстве над телом короля и им это не понравилось?
— Вы правы. Вряд ли кому это вообще понравится. Более того, они его обожали, а его, как мертвого зверя, бросают голого поперек седла и так везут…
— Так даже с врагом не принято было поступать, однако чувствительность среди людей Генриха — Мортона успехом не пользовалась.
— Ха! Мортон! — Брент произнес это имя, словно сплюнул. — Поверьте, никто не горевал, когда он умер. Знаете, что о нем написано в Лондонской хронике? «В наше время нет ни одного человека, который бы хотел сравниться с ним, ибо прожил он свою жизнь, вызвав к себе великое презрение и великую ненависть народа».
Грант повернул голову и еще раз взглянул на портрет, в обществе которого он провел много дней и ночей.
— Знаете, — вдруг сказал он, — несмотря на кардинальскую мантию, я думаю, он проиграл. Несмотря ни на что, Ричард выиграл. Его любили современники.
— Неплохая эпитафия, — совершенно серьезно заметил Брент.
— Да, совсем неплохая. — Грант в последний раз захлопнул том Олифанта и отдал его Бренту Каррадину. — Немногие хотят большего, но это не всем дается.
Когда Каррадин ушел, Грант принялся разбираться в своих вещах. Модные, но непрочитанные романы он решил оставить в больничной библиотеке — может, они кого-нибудь порадуют. С собой он возьмет только альбом с горными пейзажами. Не забыть бы отдать Амазонке ее учебники. Грант положил их на видное место, чтобы, когда она придет с ужином, они были под рукой. Он еще раз, во второй с тех пор, как начал свое расследование, просмотрел школьную сказочку о злодее Ричарде. В напечатанной черным по белому позорной истории не было ни тени сомнения в ее достоверности.
Грант уже хотел закрыть учебник, но его взгляд упал на первый параграф в разделе, посвященном Генриху VII: «Тюдоры в своей внутренней политике сознательно и целенаправленно стремились избавить себя от соперников, особенно из рода Йорков, которые были еще живы к моменту коронования Генриха VII. И они преуспели в этом, хотя кое-какая работа осталась и на долю Генриха VIII».
Грант не мог оторвать глаз от столь откровенного заявления. От простодушного признания всех убийств оптом. От недвусмысленной констатации факта искоренения целого рода.
Имя Ричарда III, обвиняемого в убийстве двух племянников, стало синонимом злодейства. Зато Генрих VII, который «сознательно и целенаправленно» уничтожил целый род, был проницательным и дальновидным монархом. Не очень любимым, но зато сильным, упорным и весьма удачливым.
Грант сдался. Нет, он никогда не поймет, что такое история.
Ее ценности так сильно отличались от всего того, что привык ценить он, что вряд ли он когда-нибудь приблизится к ней. Лучше ему вернуться в Скотленд-Ярд, где убийцы — это убийцы, и все равны перед законом.
Грант отложил книжки и, когда Амазонка принесла ему тушеное мясо с черносливом, отдал ей обе, произнеся при этом краткую, но выразительную речь, ибо и вправду был ей благодарен. Если бы сестра не сохранила свои учебники, он, наверное, не занялся бы личностью Ричарда Плантагенета.
Амазонка смутилась, услышав от него добрые слова, и Грант подумал: неужели все это время он был таким чудовищем, что она не ожидала от него ничего, кроме грубостей? Ужасно.
— Мы будем скучать без вас, — сказала Амазонка, и ему показалось, что она сейчас заплачет. — Мы привыкли к вам. И даже к нему. — Она кивнула в сторону портрета.
И тут Гранту пришла в голову одна мысль…
— Можете вы сделать кое-что для меня? — спросил он.
— Конечно. Все, что в моих силах.
— Тогда возьмите фотографию, подойдите к окну и смотрите на нее столько времени, сколько требуется, скажем, чтобы сосчитать пульс.
— Если вам так хочется… А зачем?
— Неважно. Доставьте мне это удовольствие. Я послежу за стрелкой.
Амазонка взяла фотографию и подошла к окну.
Отсчитав сорок пять секунд, Грант спросил:
— Ну, как?
Амазонка молчала.
— Ну?
— Забавно, — сказала она. — Если вглядеться, то у него очень даже милое лицо, правда?
1) Тайный верховный суд в Англии, упраздненный в 1614 году
2) По праву (лат.)
3) Перевод А. Шараповой