От редакции:
Мы вновь обращаемся к воспоминаниям Кирилла Владимировича Ковальджи. Читать их необычайно интересно. Вот и слов вроде бы немного, и нравоучений никаких вроде бы нет — так, череда будто бы незначительных подробностей, череда деталей, словно моментальных снимков.
Но как раз из этих вот деталей поэт Ковальджи мастерски лепит образы и людей, и времени, как раз эти вот «незначительные подробности» и создают у читателя необходимый душевный настрой и заставляют его задуматься и о людях, и о времени.
Кирилл Ковальджи рассказывает здесь о своих встречах с известным советским литератором, автором популярных песен Евгением Долматовским, который был его наставником по Литературному институту. Воспоминания эти публикуются впервые.
Фотография, которую вы видите выше, взята нами отсюда. Она сделана не в Литературном институте и не в 1952 году. На ней совсем ещё молодой Евгений Долматовский изображён слева внизу.
Подробнее обо всех перипетиях, связанных с рукописным журналом «Март», можно прочитать у самого Кирилла Ковальджи (статья «Весенний «Март», опубликованная у нас несколько ранее).
На плашках приведены редакционные комментарии. Нам остаётся лишь надеяться, что они не будут слишком уж сильно мешать чтению воспоминаний. Стихотворения, записи песен и другие иллюстрации также не являются составной частью воспоминаний, их подбор и размещение произведены нами. При нажатии на картинку-миниатюру можно просмотреть соответствующую фотографию в полномасштабном виде.
Валентин Антонов, октябрь 2007 года
Долматовский в Литературном институте
Как подумаешь, Евгению Ароновичу в 1950-м году было всего 35 лет! А мне, двадцатилетнему студенту Литинститута, он казался весьма солидным, маститым, прочно вписанным в рубрику «видные, советские…», поэтом, у которого за спиной огромный человеческий и творческий опыт. Нас, казалось, разделяла бездна времени.
Теперь 35-летние поэты ещё ходят в молодых…
Но ведь действительно нынешний возраст тогдашнему — не чета. К тридцати годам Долматовский прошёл путь, по интенсивности, по качеству неизмеримо превосходящий «количественные показатели». Только много лет спустя я узнал, что его отец, юрист, приятель Вышинского, был репрессирован, а сам Евгений Аронович в сорок первом попал в плен, бежал и сумел вернуться «в строй»…
Говорят (злые языки?), что он от отца отказался, а чудом выскочив из плена, явился не домой, но в «Метрополь», к знаменитой и влиятельной Ванде Василевской, с которой был раньше знаком. Безвылазно в гостинице прожил неделю (а он был красавец!), после чего был восстановлен в правах, получил обратно награды и т. д.
Когда я услышал впервые песню Долматовского «Любимый город», мне было десять лет, а моему знакомству с советской властью — всего несколько месяцев: я родился и жил в Бессарабии, куда русские (советские) пришли в конце июня сорокового года. После тех дней прошла целая эпоха, разразилась война, превратила нас в беженцев — горько звучали строки Долматовского «Любимый город может спать спокойно…», и всё-таки они были надеждой, обещанием…
Песня «Любимый город» прозвучала в кинофильме 1939 года «Истребители» и благодаря ему получила широкую известность (так, уже в 1940 году фильм «Истребители» посмотрели 27 миллионов зрителей). В фильме снимались такие звёзды тогдашнего советского кино, как Марк Бернес, Борис Андреев, Пётр Алейников. Послушайте «Любимый город» в исполнении Марка Бернеса:
Музыку к кинофильму написал композитор Никита Богословский, а тексты песен — молодой Евгений Долматовский. Ему тогда не исполнилось ещё и двадцати пяти лет, но имя одного из авторов популярной песни было с тех пор у очень многих, как говорится, на слуху. За короткое время Долматовским были написаны стихи к таким известным песням, как «Девушка с характером» (1939 год), «Всё стало вокруг голубым и зелёным», «Моя любимая» и «Песня о Днепре» (все три написаны им в 1941 году), «Эх, как бы дожить бы…» (1942 год), «Случайный вальс» (1943 год).
Как следует из воспоминаний Кирилла Ковальджи, впервые песню «Любимый город» он услышал в триумфальном для кинофильма «Истребители» 1940 году.
Первые послевоенные года были для меня началом молодости с первой влюблённостью, стихотворством — эти годы были столь насыщенными, что сравнимы лишь с историческим периодом. Новый исторический период начался с Москвы, с Литературного института, где после стольких лет я познакомился с легендарным автором песни «Любимый город»!
Вот и посудите сами — какими глазами я глядел на Долматовского, Симонова и их ровесников!
Но чувство исторической дистанции не мешало мне видеть Евгения Ароновича молодцеватым, моложавым. Он запомнился мне уверено живущим, удачливым. Я попал в его руки (то есть в его творческий семинар) после Сергея Васильева и критика Владимира Александрова (оба ушли из института), и уж Евгений Аронович благополучно довёл меня до диплома, до выпуска.
Благополучно — в смысле «хорошо, что хорошо кончается», а посредине была большая неприятность: я вместе с друзьями, Евгением Карповым и польским поэтом Рышардом Данецким, выпустил для института рукописный журнал «Март», который тут же был сочтён «подпольным», идейно-порочным, меня стали обсуждать (осуждать) на всех уровнях, исключали из комсомола…
Упоминаю об этом, чтобы по достоинству оценить поведение Евгения Ароновича, вынужденного обсуждать меня на своём семинаре. В институте (и вне его) делу придали опасный характер, политический, Сталин был ещё жив, шла весна 1952 года. Евгений Аронович сумел найти какой-то средний путь, больше обращал внимания на беспомощность отдельных текстов, смещал акцент в сторону непростительного легкомыслия составителей. Теперь я понимаю, как нелегко ему пришлось, ему, с его неблагополучным прошлым. Об этом тогда я понятия не имел, не сознавал и опасности, грозящей мне самому. Короче говоря, в самый трудный момент Евгений Аронович не отказался от меня, сумел повернуть дело так, чтобы «волки были сыты, и овцы целы», за что ему запоздалое спасибо (тогда я по наивности полагал, что он не решился открыто меня защищать!).
Любопытную зарисовку даёт Мартын Мержанов («Так это было»).
Берлин, утро 1 мая 1945 года. Ещё ночью на командный пункт В. И. Чуйкова в районе Темпельхофа прибыл немецкий генерал Ганс Кребс, направленный Геббельсом в качестве парламентёра. Чуйков доложил об этом Жукову, тот — Сталину. Из Москвы последовала инструкция: никаких переговоров, кроме безоговорочной капитуляции. Кребсу пора возвращаться в бункер.
Мержанов вспоминает: «… Кребса приглашают к завтраку. Все проголодались. Немецкий генерал с удовольствием ест и сосиски, и икру, пьёт коньяк. В этой комнате собрались все генералы, писатели Всеволод Вишневский и Евгений Долматовский, корреспондент „Правды“ Иван Золин. Идет оживлённая беседа, но в комнату доносится артиллерийская стрельба…»
Сосиски, икра, коньяк. Почему бы и нет? Проголодались ведь…
Все эти фотографии были сделаны в 1945 году в Берлине, у Бранденбургских воротПрошлое прошлым, но уж последним-то человеком Евгений Аронович определённо не был.
Он был руководителем моей дипломной работы, у меня сохранился его отзыв, из которого приведу заключение (отзыв, естественно, не публиковался):
Свой голос молодой поэт обретал в процессе учёбы в Литературном институте. Ковальджи до самозабвения любит поэзию, и это подчас мешало ему найти себя в ней, в тысячах строф и строк, которые он знает наизусть. Признаться, я опасался за судьбу его творчества несколько лет тому назад, боялся, что неоперившегося поэта захлестнёт литературщина. Но Ковальджи, не разлюбив чужие стихи, нашёл в себе силы для того, чтобы выбрать свой путь, найти свой почерк, свою интонацию…
Молодой поэт выходит из стен Литературного института с окрепшим голосом, с серьёзным взглядом на жизнь и неистребимой влюблённостью в поэзию. Лишь несколько его стихов было напечатано в центральной печати, но я уверен в том, что голос поэта мы услышим и в дальнейшем.
Евг. Долматовский. 10 апреля 1954 г.
Не помню почему, но Евгений Аронович не присутствовал на защите моего диплома (его отзыв зачитали), не помню его реакцию на мой первый сборник. И толком не могу объяснить, почему в последующие годы мы не переписывались, а потом в Москве, в сущности, не общались. Наверное, оба виноваты. Время менялось, я увлекался другими поэтами, а он меня посчитал, наверное, не очень благодарным учеником…
Но так случилось, что спустя несколько десятилетий я тоже оказался преподавателем Литинститута, в котором, естественно, поменялось почти всё, кроме самого здания. И — кроме Евгения Ароновича. Он был на посту, такой же красивый, тронутый благородной сединой. Мы встречались неоднократно на заседаниях кафедры творчества, я неизменно чувствовал его симпатию и отвечал ему тем же.
Очень хотелось бы закончить на мажорной ноте, сказать, что в институте его любили полстолетия, любили до последнего дня и долго будут помнить, но всё-таки его время прошло, он тяжело переживал перелом в судьбе страны и то, что сталось с советской поэзией. Медленно, с трудом он переосмысливал свой путь. Не отказываясь от прошлого, не кляня его или себя, он писал о своих раздумьях, о попытках связать времена, прошлое с будущим — поверх настоящего…
Когда-то, ещё студентом, я побывал у Евгения Ароновича в доме на Лаврушинском. Не помню о чём говорили, но одна деталь врезалась мне в память. Я обратил внимание на глобус с подсветкой изнутри, вроде лампы.
— Он принадлежал детям Геббельса. — сказал Евгений Аронович и достал несколько школьных тетрадей. — Они тоже оттуда. Дети везде дети… А вот и они сами. — Среди фотографий он нашёл одну, где на веранде стояли святящаяся улыбкой Магда Геббельс и шестеро её детей в лёгких одеждах — наверное, была весна.
Я с изумлением смотрел на вполне идиллический снимок. Семейная гармония фашистского главаря как-то тогда не укладывалась в голове.
Выдержав паузу, Долматовский протянул мне следующий снимок. Он сам, Евгений Аронович, в галифе и сапогах стоит над трупами геббельсовских детей, уложенных рядком…
Магда самолично их отравила.
Следующая фотография — обгорелые трупы Геббельса и Магды…
Стыковка этих фотографий — символична. И Долматовский, прямой участник трагических судеб середины двадцатого века. Не зря я говорил об исторической дистанции между нами. Теперь, когда мне самому немало лет, я вспоминаю тридцатипятилетнего Долматовского как человека, который старше меня. По пережитому каждый его год считается за два…
Ниже, на снимке слева, вы видите всех шестерых детей Геббельса и его жену Магду, прижимающую к себе двухлетнюю Хайде (нажмите для увеличения).
Снимок в центре — детей вынесли из бункера и положили для опознания рядом с обгоревшими трупами их родителей (мы видим только девочек, а девятилетний Хельмут и обгоревшие трупы в кадре не поместились).
Хельмут и то, что осталось от Магды и Геббельса, — на правом снимке.
Разумеется, это не те же самые фотографии, которые Долматовский показывал Кириллу Ковальджи. Да это и вообще не фотографии, а кадры из документальных фильмов. В те майские дни 1945 года было сделано немало подобных снимков.
Мне не хотелось бы здесь комментировать военные трофеи Евгения Ароновича Долматовского. По моим ощущениям, есть в этом что-то неправильное, что-то неуловимо-мелкое. Впрочем, даже в наши дни сама мысль о том, что «дети везде дети», далеко не всегда встречает понимание, а уж для 1952 года такая мысль и вовсе могла показаться едва ли не революционной.
Судьба этих детей символична и заслуживает отдельного разговора. Смотрите также наши статьи «Душечка Третьего рейха» и «Безумие» (в двух частях).
Он был, повторяю, красив и был женат неоднократно. Уходя, оставлял квартиры со всем добром (наверное, кроме книг). Помню одну из его жён, танкистку, Героя Советского Союза Ирину Левченко…
Долматовский незадолго до смерти с извинительной, но явно довольной улыбкой сообщил мне, что какую-то планету назвали его именем (видимо, астероид).
— Пишете ли стихи? — спросил я.
— А как же? Они у меня выделяются, как пот.
Сказанул…
Вспомнился старик Антокольский, при встрече со мной в ЦДЛ воскликнувший с притворным ужасом:
— Я написал сто стихотворений! Это как понос.
Однако после смерти того и другого ничего толком не было опубликовано. А фильтр времени основательно поработал над их обильным творчеством…
P. S.
В журнале «Наша улица», №11 2005 г., Юрий Кувалдин спорил со мной, приписывая окончательный текст известной песни «Журавли» Долматовскому. Но факт остаётся фактом — исходный текст (со всеми ключевыми словами!) принадлежит А. Жемчужникову. Кто потом доработал и переработал стихотворение — не знаю. Однако нет ни одного свидетельства в пользу авторства Долматовского. В любом случае у текста песни первый и «главный» автор — Жемчужников. Попробуйте обойтись без его строк:
… О, как больно душе, как мне хочется плакать! Перестаньте рыдать надо мной, журавли!
Кирилл Ковальджи
На мой взгляд, Кирилл Ковальджи совершенно прав. Рамки комментария не дают мне возможности подробнее остановиться на том, как обстоят дела с авторством песни «Журавли». Могу лишь сказать, что при желании авторами этой песни можно называть хоть Долматовского с Фрадкиным, хоть Исаковского с Дунаевским, хоть Шаинского или, допустим, Шостаковича — почему бы и нет? Всё равно ведь её состоявшаяся «народность» даёт широкий простор для самой безудержной фантазии.
В своё время песня была необычайно популярна как в эмигрантской, так и в лагерной среде — с соответствующими анонимными адаптациями текста. Короче говоря, всякий раз, когда надо было выплеснуть чувство тоски и оторванности от привычных мест и родных людей — всякий раз стихотворение Алексея Жемчужникова оказывалось востребованным.
Авторство «эмигрантского» варианта текста народная молва приписывала легендарному Петру Лещенко. Документальных подтверждений этому нет, и более корректно, наверное, было бы писать так: «За основу текста взято стихотворение А. Жемчужникова „Осенние журавли“, написанное в 1871 году. Мелодия и текст воспроизведены с записи на грампластинке, исполнение Н. Шевцова не позднее 1935 года», или так: «Слова — не позднее 1950 года» (оба примера взяты отсюда), или даже так: «Автор музыки неизвестен. Слова А. Жемчужникова».
Послушайте песню «Журавли» в прекрасном исполнении Аллы Баяновой и сравните песенный текст со стихами почти полуторавековой давности:
Совершенно очевидно, что обилие вариантов текста не даёт нам оснований вообще говорить о каком-либо конкретном авторе. Совершенно очевидно также, что кто бы ни были эти авторы, им не пришлось слишком уж потрудиться, поскольку все варианты являются лишь более или менее удачными адаптациями хорошо известного стихотворения Алексея Жемчужникова. Парадокс заключается в том, что он-то — как раз тот единственный, кто никакой такой песни писать даже и не собирался.
Алексей Жемчужников Осенние журавли Сквозь вечерний туман мне под небом стемневшим Слышен крик журавлей всё ясней и ясней… Сердце к ним понеслось, издалёка летевшим, Из холодной страны, с обнажённых степей. Вот уж близко летят и всё громче рыдая, Словно скорбную весть мне они принесли… Из какого же вы неприветного края Прилетели сюда на ночлег, журавли?.. Я ту знаю страну, где уж солнце без силы, Где уж савана ждёт, холодея, земля И где в голых лесах воет ветер унылый, — То родимый мой край, то отчизна моя. Сумрак, бедность, тоска, непогода и слякоть, Вид угрюмый людей, вид печальный земли… О, как больно душе, как мне хочется плакать! Перестаньте рыдать надо мной, журавли!.. 28 октября 1871 Югенгейм, близ Рейна
В доме крохотную девочку Эвой-Иолантой звали. В темноте, не разглядев ещё, На руки её мы брали. Погоди. Ты только с улицы, Зимним ветром заморожен. Вот смотри, она простудится. Будь с ней очень осторожен. Лучше дай понянчу я её, — Так соскучился по ласке! — Голубые или карие У твоей девчонки глазки? От шинелей пахнет вьюгами, Только русский говор нежен. Смотрит девочка испуганно На небритого жолнежа. Наши Гали, Тани, Шурики, Вы простите лейтенанта, Что, задумавшись, зажмурившись, Нянчит Эву-Иоланту. Евгений Долматовский, 1944 год