… И всё-таки не дождь, не леденящий ветер,
Я сам себя виню тягчайшею виной:
Я слишком рано услыхал себя, заметил,
Но слишком поздно становлюсь самим собой.
А я — уже не я. Я только тень, я эхо
Бегущей по полю, гудящей колеи,
Я — память жившего когда-то человека
В моей измученной бессонницей крови.

Памяти Фёдора Сухова

Фёдор Григорьевич в то летнее утро 1954-ого года грустил — кончилась ещё одна полоса жизни, и впереди была неизвестность. Мы разъезжались после выпускного вечера, мы уже не студенты Литературного института… Он написал мне на листке бумаги:

K. Ковальджи        в день отъезда

Давай немного подождём,
А то приятного немного —
С рассветом топать под дождём
Хоть и знакомою дорогой,

Спешишь? Не хочешь? Ну, так что ж,
Ты, может, прав, мой друг любезный:
Вся наша жизнь — такой же дождь,
И ждать чего-то бесполезно.

4.7.54        Ф. С.

Более полстолетия прошло с тех пор. 14 марта (мы с ним родились в один день!) 1992 года ему исполнилось бы 70 лет, но он не дожил — умер в начале января…

Его единственной всепоглощающей любовью была поэзия. Ни к быту, ни вещам, ни к карьере у него не было ни малейшего интереса. Мог целое лето жить затворником в своём селе Красный Осёлок, питаться одними яблоками и писать стихи.

Фёдор Сухов рядовым пошёл на войну — мучительно осмысливал Победу — что случилось после неё, чья она? Мужественно порвал с иллюзиями, ложью, доверял только друзьям и стихам, преклонялся только перед Творцом и Россией…

Жил он трудно, под стать времени, заглушал свою боль водкой — казалось, совсем пропадёт, но победил ещё раз, сумел вырваться из проклятой зависимости. Он оставил много самобытных стихотворений, достойных памяти и внимания современников и потомков.

Ещё на первом курсе Литинститута, в 1949 году он написал стихотворение «Мать», ставшее антологическим:

Увидела. Припомнила. Узнала.
— Надолго ли?
— Да с месяц поживу.
— А мой Володька… —
И не удержала
Горючих слёз —
Упали на траву.

Ну что сказать ей?
Ничего не скажешь.
С опущенной стою я головой.
Как будто без оружия, без каски
Позорно убежал с передовой.

И в самом деле,
По весне, по маю
В черёмуховой белой тишине
Который раз домой я приезжаю,
А сын её
Всё где-то на войне…

9 мая 1974 года после встречи с ним в Москве я записал:

День Победы, а Федя Сухов в рот не берёт. Более того — два месяца не курит. Федя оказался способным к глубокому и сильному нравственному развитию. Лет двадцать назад (!) трудно было подумать, что он не сопьётся. Хотя и чувствовалось, что этот забулдыга — хитроватый мужичок, себе на уме. Он пил, придуривался, а между тем подспудно выпрямлялся и рос как личность. Перешагнув рубеж пятидесятилетия, он стал тверже и крепче, чем когда-либо. Он, конечно, поэт. Не знаю, сможет ли он стать видным поэтом (для этого ему чего-то не хватает), но что он на упрямом подъёме — факт.

…Боже мой, сколько с тех пор воды утекло! Феди давно уж нет на свете. К его 75-летию я написал несколько слов о нём в «Литературную газету», но Алла Латынина не проявила интереса — Федя в этой газете тогда не котировался. Да и вообще его имя, к сожалению, отходит в область забвения. Моя оценка в старой записи верна. Федя к тому времени уже написал, что

…купленная ранами Победа —
она моею вовсе не была.

Федя Сухов на фронте вступил в партию, но в глубине души держался христианских убеждений. На мой вопрос — убивал ли он на войне — сообщил мне по секрету, что — нет, лично не убивал. — Как же так? — удивился я. — Я служил в артиллерийском взводе. Не знаешь, куда снаряд попадёт… — А приходилось стрелять из винтовки в людей? — Приходилось. Тогда я стрелял, не целясь, стрелял, как все, со всеми, но старался — не в людей…

Как хотите судите такого солдата (будущего поэта), но он нашёл собственное (личное, тайное) решение в неразрешимом конфликте между войной и заповедью «не убий». Более того, он рассказывал, что из Германии не привёз никакого «трофея». Был уверен, что будет убит или ранен, если прихватит хоть что-нибудь чужое, пусть даже наручные часы…

Он ещё при Брежневе вышел из партии (его и так несколько раз пытались исключить), открыто обратился к Богу. Очень жалею, что уже в горбачёвские времена мы не встретились. Как-то вдруг он позвонил, что находится в ЦДЛ, у него два часа свободных до поезда, давай, мол, подскочи, поболтаем…

Я был чем-то занят да и слегка задетый тем, что заявившись в Москву, он не дал о себе знать раньше, сказал — перезвони через полчасика, может, вместе пойдём на вокзал…

Он больше не позвонил. Потом каким-то боком прислонился к русофильской компании, выступил на бондаревском сьезде…

От той невстречи осталось чувство вины и горечи.

После его смерти ко мне приходил нижегородский журналист — дескать, знаю Вас как старого друга Фёдора Григорьевича. Я дал ему пространное интервью, было ли оно опубликовано — понятия не имею…

Попытки «Литературной России» поставить Сухова в один ряд с Рубцовым успеха не имели. В отличие от Рубцова у Феди, к сожалению, почти нет читателя. Такое время. К тому же поэтическое развитие Феди шло в сторону утяжеления стиха — как бы от Есенина к Клюеву (от всенародного поэта к более кастовому). Недаром он в последние годы так резко отрицал Твардовского (не за простоту ли?)…

С женщинами был робок, стеснителен. Любовную лирику почти не писал, а если писал, то как-то не по-мужски:

Прикоснись к моим губам губами,
Милая, мне в душу загляни…

Нашёл зазнобу в Переделкине, однако заявлялся к ней только выпив для храбрости. Потом на ней женился и завёл пятерых детей…

Бросив пить, Федя тем не менее любил застолье, приезжая в Москву, собирал друзей в ЦДЛ, угощал водкой, а сам прихлёбывал только минеральную воду. Но при этом как бы пьянел вместе со всеми. Глаза соловели, язык начинал заплетаться, он явно заражался от собутыльников, переживал своеобразный кайф…

Федя относился к себе небрежно, можно сказать, был неопрятен. Забегая вперёд, скажу, что однажды, когда он ночевал у меня и перед сном захотел почитать, вдруг стал жаловаться, что совсем испортились глаза. Гляжу — его очки так засалены, что стали совершенно матовыми. Нина, моя жена, их отмыла, Федя возрадовался, как ребёнок — всё видно!

Недели через две он возвращался домой через Москву — очки опять были немилосердно затерты пальцами…

Однако Федя был чрезвычайно чистоплотен, когда дело касалось стихов. Он не терпел ни малейшей помарки. Напишет строку, исправит и тут же перевернёт страницу тетради, начинает заново, опять поправит, опять перевернёт страницу, начнёт заново и так — пока не допишет стихотворение. Тетрадь можно было пролистывать так, что стихи складывались на глазах, как в мультипликации. Читал стихи Федя, зажав ладони между колен, закрыв глаза, раскачиваясь в такт и упоённо подвывая. Почти пел:

Озорная и непонятная,
Мимолётная, как видение,
И такая невероятная
И любезная до заблуждения…

Он меня поражал тем, что поэзия была для него особой областью, куда он жизнь свою не впускал. То есть он вступал в область поэзии, как в горницу или даже храм. Характерно, что перед сочинением стихов он себя настраивал. Лежа в постели бормотал, читал на память стихи Блока, Есенина, Корнилова. Так продолжалось довольно долго, потом начинали выскакивать его собственные строки. Однажды ночью в общежитии мне не спалось и я был свидетелем рождения стихотворения, он часами выборматывал строку за строкой, строфу за строфой — от начала и до конца. Конечно, я запомнил эти стихи. Утром я стал его будить:

— Федя, проснись, я написал стихи!

Он отбрыкивался:

— Дай поспать!

Я всё-таки растормошил его и прочитал его же собственные стихи, которые, естественно, ещё не были записаны. Он вытаращил глаза и замотал головой, — не сошёл ли с ума? Не сразу догадался в чём дело…

Я к стихам относился иначе. Записывал кое-как, потому что всё равно всё помнил. Набело перепечатывал только на машинке.

Лирическое отступление

В 2007 году в интернет-журнале «Солнечный ветер» появилась статья Паломы под названием «Она была полька, и звали её Алисой…». В ней шла речь о поэтическом цикле Ильи Сельвинского «Алиса». Автор статьи установила, что стихи обращены к Алиции Жуковской, которая была студенткой Литературного института им. Горького в 1950—1951 годах. И что о ней же написал рассказ «Встреча» Владимир Солоухин, и стихотворение — я.

Всё так и даже больше. Я немедленно откликнулся, рассказал, что знаю об Алиции, присовокупил её фотографии. И вот недавно, перечитывая письма Фёдора Сухова, я обнаружил и ряд его стихотворений, посвящённых той же Алиции Жуковской. Я помнил, что и он был в неё влюблен, но о стихах забыл. И теперь не знаю — были ли они опубликованы. Скорей всего, — нет. Потому воспроизвожу их по рукописи, приложенной к письму. Я пытался эти стихи напечатать в «Юности», даже что-то напрасно сокращал и правил, всё равно не удалось…

Цикл озаглавлен:

ИЗ ДАВНИХ ПИСЕМ

Алисе

1.

Я с тобой повстречался, Алиса,
Повстречался
           и — распрощался.
Над Москвой, над моею столицей
Снегириный рассвет намечался.

И снежок чистоты непорочной,
Осторожно к земле припадая,
Всё валил, всё валил, как нарочно,
Нашей встречи следы заметая.

Остужая твои землянично,
Ежевично манящие губы,
Запьяневшие той необычной
Страстью, всё не идущей на убыль.

Глубока и неистово жгуча
Эта страсть неуёмная, эта,
Над речной наклонённая кручей,
Знойной жаждой дышащее лето.

И уж чья тут вина — не моя ли? —
Распрощался с тобой я, Алиса,
И теперь за какими морями
Ты на снег, на зиму мою злишься?

Неужели всё злишься? Не злишься,
И не сердишься,
           знаешь сама —
Только палые, блёклые листья
Так легко заметает зима.

Да и нет её, этой скрипучей,
Этой жгучей, трескучей зимы,
Под высокой серебряной тучей
Началось обновленье земли.

Наших душ началось обновленье,
Не с того ль, родниково звеня,
Осенило меня вдохновенье,
Вдруг пошло лихорадить меня.

Сразу за душу взяло, за сердце,
А оно, моё сердце, оно,
Не желает оно, моё сердце,
Чтобы я поудобней уселся
Да смотрел вдохновенно в окно.

На простор бы ему, на широкий,
Всё равно — луговой ли, степной,
Подышать, ну хотя бы осокой
Под какой-то забытой копной.

Ну хотя бы крапивой обжечься,
Как когда-то оно обожглось
О твоё своенравное сердце,
И как в годы далёкого детства,
Не смогло удержаться от слёз…

2.

Я такой, как есть! Не хочу,
Не могу на кого-то молиться.
Ожидаю с улыбкой грозу,
Всё кощунствую, всё я грешу,
Ты пойми меня верно, Алиса.

И прости меня. Мало ли что
И с тобой, и со мною случалось.
Всё ж не стал я той блёклой листвой,
Что так жалко к ногам твоим жалась.

Только вот, как в поникшей траве,
В час рассвета, когда я проснулся,
И к душе моей, и к голове
Лёгкий заморозок прикоснулся.

Да и это не так велико,
Не такое уж страшное горе!
Лишь бы сердце дышало легко,
Никогда не просило покоя.

Чтоб всё время просило оно,
Неотложного жаждало дела,
Как высокое чьё-то окно,
На высокое небо глядело.

3.

Ты была в Волгограде? Была.
Но давно — лет двенадцать назад.
Сверху вниз лебедино плыла
Мимо Лыскова, мимо Исад.

Мимо яблочной, мимо моей,
Навсегда дорогой стороны,
Где и небо как будто ясней
И светлее девчоночьи сны.

Ты смотрела. Глазами пила
Это небо, его синеву.
Персиянкой, княжною была
В этот час не во сне — наяву.

Только не на челне расписном,
Не на быстром стружке ты была, —
На обычном, привычном, речном
Пароходе раздольно пыла.

И никто не посмел, чтоб тебя
Молодую, живую княжну,
Безраздельно, жестоко любя,
В набежавшую бросить волну.

А волна, как хотела она
Породниться с княжной молодой,
Но была молодая княжна,
Не моею любовью хмельна,
Не моею пьяна резедой.

Примечание. Нет даты. Судя по тому, что Сталинград — уже Волгоград и по упомянутой надежде на «обновление», стихи написаны после XXI-го съезда и выноса Сталина из Мавзолея, то есть поздней осенью 1961 г. Кстати, в начале года я получил от Феди следующее письмо:

Дорогой Кирилл!

Очень жалко, что мы так мало поговорили. Москва — суматошный город, всегда что-то мешает.

Вероятно, в марте я снова буду в Москве, надеюсь, мы опять встретимся и тогда уже по-настоящему поговорим. Насчёт Евтушенки ты прав, я возражал тебе только из-за таённого где-то самолюбия.

На душе — муторно Всё безалаберно как-то. Удручающе. Столько материала, сколько гоголевских тем, но ничего не сделаешь. Гоголь, Гоголь, он бы захлебнулся от обилия фактов, которые не снились никакому Хлестакову или Чичикову.

А Богом избранный певец молчит, потупив очи долу, а хочется что-то сказать.

Ну, ладно.

Знаешь, напиши мне адрес Алисы. Мне это нужно. Возможно, я съезжу в Польшу. Или — приглашу её в Сталинград, на Волгу.

… Привет твоей чудесной жене и сыну.

Твой Фёдор С.

22.01.61 Сталинград

И Фёдор Сухов всё-таки сказал. Вот одно из его последних стихотворений (опять же — не знаю, опубликовано ли оно), привожу по рукописи:

УХОД

Преисподнего царства страшилище, Зверя дивьего цепкие лапища, — Как из ада я, как из узилища, Уходил из зловонного капища. Удалялся от Маркса, от Ленина, От всесветного столпотворения, От единственного верного мнения, От его высочайшего тления. От затменья мой посох утопывал, Постигая иное учение, Ожидая — о нет, не Андропова — Покаяния и очищения. Удаленья от дикого ужаса, Всюду ужасы, ужасы, ужасы… Дождевая пузырится лужица Посреди обезлюдившей улицы.

А когда свечереет, покажется Боковина ущербного месяца, И ветла. Под ветлою коряжистой Водяная сутулится мельница.

Сколько косточек перемолола На проворном крутящемся камене! Потому покаянное слово В отдалённой кручинится храмине.

В росяном оглашается ладане,
Возвышается в будничной рощице,
Умиляет мой Китеж, мой Радонеж,
В соловьином блукает урочище.

5 марта 1991,
Н.-Новгород

Кирилл Ковальджи, май-июнь 2008 года