Я чувствую, что наступила минута, когда мне следует навести порядок в системе моих доказательств. Считаю также необходимым ещё раз попросить любезных Читателей не забывать, что я отнюдь не предлагаю им наслаждаться игрою моей фантазии — нет, я призываю разделить со мной радость строго научного разыскания строго научной истины.
До сих пор я лишь строил гипотезу — и, надеюсь, достаточно убедительно, — что Геракл привёз Прометея с собою в Микены. Теперь же позвольте мне это доказать. Итак:
Первое доказательство — тот факт, что освобождённого Прометея обязали носить как символ обрушенной на него кары и одновременно подвластности Зевсу кольцо с камнем. Кольцо следовало выковать из звена его железной цепи, вставив камень — осколок той скалы, к которой он был прикован и который отскочил от неё вместе с вырванной цепью. Это и стало будто бы первым в истории человечества перстнем. Причём всё это случилось будто бы ещё на Кавказе.
Освободим миф от наносных элементов! Совершенно очевидно, что это был не первый перстень в истории человечества, — обнаружены перстни куда более раннего происхождения, изготовленные на многие тысячелетия раньше! Очевидно, что и Эсхил — на которого ссылаются также другие мифографы — поместил этот эпизод на Кавказ исключительно ради драматического единства. Такое формальное, казуистическое решение проблемы Зевса в корне противоречит характеру Геракла. Да и невозможно представить, чтобы там, в лесной чащобе, нашлось всё необходимое для ювелирной работы. Вся эта история с кольцом характерна именно для микенского образа мыслей — так что кольцо изготовлено в Микенах.
Второе, более существенное наше доказательство состоит в том, что, согласно единодушному свидетельству многих источников, Геракл, посланный за яблоками Гесперид, просил совета у Прометея и получил его. А именно: поскольку добыть яблоки может один лишь Атлант, Геракл должен вместо него подержать на своих плечах небо (ради самого короткого отдыха Атлант возьмётся за всё), но при этом смотреть в оба — не то старый хитрец способен навсегда оставить ему свою ношу. Ну, а как же мог бы Геракл обратиться с этим вопросом к Прометею, если бы оставил его на Кавказе или отправил на все четыре стороны, не позаботился о нём? То есть если бы не привез его с собой — если бы Прометея не было сейчас в Микенах!
Этот эпизод подтверждает также и то, что мы правильно — в отличие от многих разработок — определили порядок совершения подвигов и время освобождения Прометея. Ведь большинство мифографов совершенно нелогично относят освобождение Прометея — как и много других самостоятельных рассказов Гераклова цикла — на период скитаний героя после того, как он добыл коров Гериона и яблоки Гесперид. Но, будь это так, как бы он мог испросить совета у Прометея? Пошёл бы на Кавказ, разыскал Прометея, побеседовал с ним и — опять оставил там же, в цепях? Чтобы потом, годы спустя, вернуться и освободить его? Смехотворно! Нет, к тому времени Прометей был уже с ним, в Микенах — или в Тиринфе, или ещё где-то в Арголиде, важно не это, важно, что он там был, что его связывала с Гераклом добрая дружба и они, разумеется, советовались, обсуждали новые задания вместе.
И, наконец, косвенное, правда, но зато вещественное доказательство: микенская культура почти не оставила нам предметов, сделанных из железа, железо, как мы знаем, ещё чрезвычайно дорогой, редкий в Элладе металл — и вот в Тиринфе, городе Геракла, находят при раскопках железную арфу!.. Единственная в своём роде таинственная находка из той эпохи. Позднее мы ещё к ней вернёмся.
Вновь хочу оговорить своё право на ошибки при воссоздании отдельных деталей. Знаю: опровергнуть мои описания частностей так же невозможно, как и подтвердить их документально, — и всё-таки настаиваю на этом праве, объявляю о нём во всеуслышание, чтобы от того ярче воссиял свет правоты моей по существу.
Хотя уточнение места действия не связано непосредственно с существом моего изыскания, попробую всё-таки тщательнее рассмотреть этот вопрос, успокоив тем свою совесть филолога.
Действительно ли в Микенах состоялся приём, а затеи временное поселение Прометея? В крепости? Во дворце? Или микенцы опасались таинственного могущества непонятного этого бога, а заодно боялись и недовольства Олимпа, так что приняли его где-то за городом — в одном из многочисленных майоратов царской семьи, в какой-нибудь её летней резиденции? Может, выбрали для проведения всех церемоний, а затем и поселения Прометея маленький городок, состоящий в братском союзе с Микенами?
Последнее предположение мы тотчас же и снимаем. Если бы Прометей жил в каком-либо провинциальном городке Эллады, мы о том непременно знали бы. Провинциальные городки верно хранят память о такого рода событиях. Это естественно, ведь в подобных городах событий происходит не столь уж много, да и в собственных глазах эти городки выглядят значительнее — однажды предоставив приют, например, богу. О пребывании Рабиндраната Тагора в Балатонфюреде свидетельствует аллея, табличка и посаженное им дерево. Но кто знает о том, что Рабиндранат Тагор побывал и в Будапеште? Между тем он не мог сюда не заехать, да и не было в те времена более или менее приличной дороги — железной дороги на Балатонфюред, — кроме как через Будапешт! Ведь так? Следовательно, негативный факт — то, что ни один городок Эллады не сохранил памяти о пребывании в нём Прометея, — свидетельствует с очевидностью: да, Прометея принимали именно в Микенах, там он и жил. Кстати, среди других городов речь могла идти разве что о Тиринфе, городе Геракла. Но чего ради поселился бы там Прометей — ведь Геракл вечно пропадал в походах!
Ну, а теперь: крепость, дворец или ни то, ни другое? Прометея микенцы, очевидно, боялись — не слишком, конечно, но всё-таки побаивались. Однако Зевсом утверждённое право гостя на гостеприимство — закон посильнее. Они знали уже, что прямой опасности таинственная сущность Прометея не представляет, так что его прикосновение, рукопожатие, дыхание, близость, взгляд не влекут за собою ни смерти, ни иных каких-то несчастий. Зато нарушение закона гостеприимства грозит городу карой более жестокой, чем та, что может воспоследовать из-за приёма Прометея. Всё это так. Но при этом для меня совершенно очевидно и другое: длительное пребывание Прометея во дворце — насколько мы этого бога знаем — рано или поздно должно было стать неудобным.
Поэтому, кажется мне, я иду верным путем, избрав местом действия предыдущей главы и глав, за нею следующих, именно Микены и микенский дворец; позднее (об этом в своём месте) Прометею назначена была для проживания некая, к городу относящаяся, но расположенная вне его границ, а впрочем, вполне приличная по размерам своим и убранству усадьба.
Однако повторяю: всё это важно лишь для успокоения совести филолога, но к сути дела отношения не имеет.
Суть же дела — возникшая сейчас драматическая ситуация.
Первый акт этой драмы мы знаем: Теламон оскорбил Трою, Приам угрожает войной; внешняя опасность льёт воду на мельницу микенской партии войны, Атрей устраивает путч, захватывает в свои руки власть при дворе, изгоняет старшего брата; однако внутриполитическое положение ещё неустойчиво, те, кто сегодня аплодирует ему, в том числе и номинальный царь Эврисфей, завтра, быть может, опять переметнутся к Фиесту.
Знаем мы и второй акт: цари собираются на совет — возвращать Гесиону или готовиться к обороне? Теламон заявляет, что любит Гесиону и скорее умрёт, чем с нею расстанется. Появляется Калхант с пророчеством: пусть не страшатся греки, они победят Трою (поверить-то приятно, да ведь кто знает — дело это тёмное!). Тем не менее всё прекрасно, великолепно, словом — готовимся к войне! Но как? Кто, сколько, когда, где? И финал акта: с победой возвращается Геракл, он и как воин сослужил важную службу для Трои и всей Малой Азии, да ещё выполнил ответственную дипломатическую миссию в интересах мира. Вот принесённая им весть от Приама: дружба и свободное мореплавание по Геллеспонту на вполне выполнимых и достойных условиях. И, наконец, он привёл с собою бога. Правда, немного запятнанного бога. Но бога.
А дальше — вот что.
Геракл не хочет даже передохнуть как следует после утомительного пути, он готов к нападению. Прежде всего — поговорить с Атреем, если же Атрей не согласится на его доводы, открыто высказаться перед собранием царей. Никогда не были так велики шансы партии мира, как сейчас. В войне же цари Эллады могут только проиграть! Он готов даже в случае необходимости припугнуть почтенное собрание: если они желают войны во что бы то ни стало, что ж, пусть будет по-ихнему, но тогда он сам перейдёт на сторону Приама, станет во главе дорийцев, за ним пойдут Фивы, мирмидонцы, кентавры, лапифы, Афины. Вот и поглядим, кто кого! Во всяком случае, Атрею не усидеть. И, как ни хитёр старый лис, на этот раз Геракл не позволит удалить себя под предлогом какого-нибудь бестолкового задания. На худой конец — однажды так уже было — откажется служить Эврисфею.
Да только и Атрей подготовился к встрече.
Задача у него не из лёгких.
Нужно срочно удалить Геракла.
Нужно добиться соглашения с царями.
Необходимо основательно разобраться в Прометее, уяснить себе его намерения. На что употребит он свою божественную силу? Не причинит ли вреда городу, какие желает жертвы, чем можно его умилостивить?
Молнией проносится: нельзя ли использовать в интересах собственной политики древний титул, авторитет, пророческую силу божества? (Впрочем, лучше подождать, не предаваться преждевременным надеждам.)
И нет ли способа дотянуться до бесценного сокровища — его железной цепи?
Однако — тс-с! Всё это потом. Прометей — бог, с ним нужно держать ухо востро! Обеспечить бы только его доброжелательный нейтралитет! Для начала довольно и этого.
Такова была, следовательно, драматическая ситуация в начале «третьего акта». Так складывалась игра.
И Атрей её выиграл.
Выиграл прежде всего у Геракла. Разбил героя, как говорится, наголову.
Едва Геракл появился, Атрей принял его вне очереди. Обнял, расцеловал, назвал «милым родичем», поздравил с грандиозной победой, поблагодарил со слезами на глазах за верную службу отечеству, заверил, что теперь в Микенах всё пойдёт по-другому и героев почитать будут не в пример прежнему — «мы-то с тобой знаем, как Фиест прижимал сторонников Зевса». Тут Атрей сделал знак слугам — несите, мол, лучшие яства и вина дорогому гостю! — потом выслал всех из приёмной и у дверей поставил стражу: «Меня ни для кого нет — важное совещание!» Геракла посадил на почётное место, и ласковая улыбка не сходила с его губ.
А Геракл, видя это подлое двуличие, только пыхтел да хмурился и лишь укреплялся в своём решении быть твёрдым.
Их диалог я и на сей раз воспроизвожу по форме свободно, что же касается содержания, то его подтверждают общеизвестные факты.
— Дорогой мой родич, — заговорил Атрей, — я знаю, ты считаешь меня старым двуличным лисом. И ты прав. Вообще я именно таков. Мне нельзя быть иным. Хотя жить прямо и правдиво куда проще. И к власти я рвусь, тоже правда. Хотя вести безмятежную жизнь при дворе, посещать, когда хочется, конные состязания, тратить несметные мои богатства на красавиц, устраивать увеселительные прогулки на парадных колесницах или кораблях под багряными парусами, уж конечно, было бы намного приятнее. И жесток я, правда. Хотя, видишь сам, ничего не люблю больше, чем тихую музыку и танец гибких, умащенных благовониями мальчиков. И у меня при виде их слёзы наворачиваются на глаза, как у прочих смертных. Да только я тут же украдкой смахиваю слезу. Люди злы и глупы. Сурова наша судьба. Я ведь тоже родился затем, чтобы сделать что-то. Как и ты, милый мой родич. Воспрепятствовать глупости и злу. Даже самой судьбе. Не себя ради — ради людей. Да, ради людей, во славу Зевса.
Тут Геракл перебил его:
— Теламон украл Гесиону. Был гостем — и украл родственницу того, кто принял его под свой кров! На позор Зевсу!
Но Атрей лишь глубоко вздохнул:
— Скажу и об этом, милый мой родич. Терпение, я скажу обо всём. Ибо желаю рассказать тебе всё без утайки, хочу разделить с тобой все мои заботы. Да и с кем ещё мне разделить их? С этими болванами?! Итак, прежде всего — наши внутренние проблемы. Покуда тебя не было, тут, как ты знаешь, кое-что произошло. При Фиесте дела страны основательно пошатнулись. Двор — сплошное распутство, обезьянья погоня за модой, транжирство. На общественных работах — панама1), деньги текли рекой, работа стояла. А нищета народная уже вопияла к олимпийцам. Я не мог далее оставаться безучастным. Не говоря уж о том, что Фиест, распутный Фиест осквернил мой дом, собственное моё ложе!… Случай распорядился так, чтобы я пришёл к власти при поддержке военной партии. Забудь предубеждение! Я не военная партия, я — Атрей, Атреем и останусь.
— Нигде нет такой панамы, — опять вставил Геракл, — как на военных поставках. И нет нищеты народной страшнее, чем та, в какую ввергнет народ война. Я привёз из Трои мир. Приам ничего и не просит, только чтоб вернули ему Гесиону да выплатили символический, можно сказать, штраф. Зато Геллеспонт будет наш!
— Знаю, — сказал Атрей. — И уже решил: строжайше потребую от Теламона удовлетворить требования Приама. Иначе пусть не рассчитывает на моё содействие, а тогда уж пеняет на себя. Поверь же мне, дорогой мой родич: я не принадлежу к военной партии!.. Ведь знаешь ты по крайней мере, что я не дурак?!
— Знаю, что ты умён, как лиса и змея, вместе взятые.
— Вот видишь! А если я умён, то могу ли не знать, чтó мы выиграли бы на мире с Троей и чтó проиграли бы, ввязавшись в войну?
— Зачем же тогда вертится здесь Теламон?
— А вот, видишь ли, какая беда. Гесиона в положении. И Теламон дал торжественный обет, заверил клятвенно, что признает будущего ребёнка законным наследником и воспитает в собственном доме подобающим образом. Жена Теламона и её малолетний сын Аякс дали на то письменное согласие. Гесиона же объявила, что дитя своё желает родить Теламону и в доме Теламоновом. Что прикажешь делать при таких обстоятельствах? Возлюбленная по доброй воле покинула родину вместе с возлюбленным. Ни Зевс, ни законы гостеприимства не посрамлены. Личное дело двоих. В этом духе я и хочу говорить с Приамом, вернее, быть посредником. Во всяком случае, сделаю всё, чтобы помочь достигнуть соглашения, избежать войны, бессмысленной, братоубийственной войны.
— Приам не хочет войны. Я сумел разъяснить ему, что означал бы для него военный поход на Элладу.
— Знаю, он войны не начнёт.
— А тогда, — вскричал, уже теряя терпение, Геракл, — к чему вся эта великая спевка — съезд царей, военный совет?
Атрей рассмеялся.
— Только смотри, никому ни слова! Если проговоришься, отопрусь… Половина этих царей — о всемилостивый Зевс, какие ж это цари! — невежественные, тщеславные забияки, другая половина — жадные свиньи. Я хочу того же, что и ты. Мира хочу, свободного мореплавания, возрождения колоний и расширения их сети. Однако разве не нужны для этого корабли, оружие, продовольствие, тысячи решительных юношей? Не нужны?.. Так откуда же всё это возьмётся? Одной сокровищницы Микен — особенно после фокусов Фиеста — для этого мало. Ну, а братия вроде Нестора… Скорее дохлый осёл залп выдаст (не дай бог такой чести!), чем они — хоть один шекель. А ведь тут на тысячи талантов счёт идёт. Но сейчас они напуганы. И я ещё больше их пугаю, сам распуская страшные слухи. Я буду не я, если не выколочу из них — когда же ещё, как не теперь? — финансирование великого замысла. Нашего замысла! Моего и твоего, если поможешь! Да, твоего. Ибо на кого же мне рассчитывать, как не на тебя, дорогой родич мой!.. Ну, что скажешь на это?
— Я тебя слушаю.
Геракл оставался настороже. Однако Атрей умно, шаг за шагом продолжал развивать перед ним свой план, и Геракл словно бы слышал собственные речи:
Экспедиция на «Арго» сделала только полдела; но и та проблема, которую разрешил сейчас Геракл войной с амазонками, тоже, по сути, всего лишь полдела; самое серьёзное и самое трудное ещё впереди — западный бассейн Средиземного моря. А может, если удастся, и того дальше: на юге — Мавритания, за ней — прибрежные океанские острова; на севере — нынешняя Англия, берега северной Германии — родины янтаря и сильных рослых рабов, куда сидонцы едва осмеливаются забираться, греческие же мореплаватели, как говорят, прежде бывали там не раз.
— Вижу, ты всё ещё не хочешь мне поверить. Но вот что! Ступай в гавань, отбери самые лучшие суда! Столько сколько считаешь необходимым. Дело-то ведь нелёгкое. Сам выбери себе спутников, можешь взять с собой моего сына или самого приближенного раба моего, если захочешь. Важней этого сейчас ничего нет. На твоё усмотрение всё — вооружение, продовольствие, оснащение. Двери сокровищницы перед тобою открыты. Даже не спрошу, сколько хочешь взять и на что именно. Доверяю тебе, как себе. Мне кажется, ты мог бы наметить себе два пути. Один на север, вдоль берегов Италии, Испании, островов. Если возможно, миновать пролив, выйти в океан и идти столько, сколько сочтёшь необходимым. Второй путь — на юг: Ливия, Египет, Палестина, Финикия. Если сможешь, и к ним подступишься издали, начнёшь с океанских берегов Африки. Два великих предприятия! — кстати, выполнив их, ты покончил бы и со службою Эврисфею, обещанной Зевсу…
Атрей объяснял всё горячее. Вытащил карты — свято оберегаемые сокровища дворца, — дал их Гераклу. Считал, записывал на табличках указания. Лицо его раскраснелось, глаза сверкали, он почти помолодел. Вот когда открывается настоящий простор, вот наконец достойное героя задание — не олень какой-нибудь и не вепрь! Это будет посерьёзнее путешествия на «Арго», посерьёзнее войны с амазонками. Это — настоящее дело!
— Ну, берёшься? Всё зависит только от тебя. Берёшься?!
И Геракл согласился привести «коров Гериона», достать «яблоки Гесперид». Таковы были кодовые названия обеих акций, так они были поданы и Эврисфею.
Дольше, но не труднее оказалось убедить царей. Не будь у Атрея иных забот, он почти наслаждался бы этой историей. На сей раз он хотел проделать всё основательно, так как знал: более подходящего момента уже не выдастся. Сплотить эллинских, да хотя бы только ахейских царей воедино — всё равно что собрать блох в горсти. Сколько городов, столько различий во всём — в культуре, обычаях, традициях. Те, что поименитей, снедаемы честолюбием, свои интересы блюдут. Привыкли выезжать за счёт друг друга: клевета, сплетни, интриги, обманы, убийства, прелюбодеяния, грабительские войны всех против всех, чтобы захватить владения соседа, стада его, города, — таковы главнейшие источники их преуспеяния. Но и менее именитые, хоть поскромней, а всё того же поля ягода — до одурения торгуются за приданое над колыбелью грудного ещё младенца, дочери или сына.
Издавна лелеемый Атреем план — со всей этой компанией пуститься однажды в поход на завоевание мира — выглядит в свете фактов лишь тщеславной мечтой. Да, тот, кто разбирается в эллинской ситуации, сказал бы в то время только одно: «Троянская война? Вот уж нонсенс, право!» Трою цари, конечно, поносят и всяко клянут «вонючих сидонцев», они согласны хоть сейчас пожертвовать кровью и самой жизнью, но чтобы ещё и зерно!..2) Пиратские набеги — вот это да, тут они готовы, у каждого ведь найдётся три-четыре быстроходных судёнышка, почему бы и не подловить при случае отбившуюся от каравана, потрёпанную бурей галеру пунийцев? Но объединиться, выступить вместе? Каждый сразу начинает поглядывать на других: они-то как? Много ли дают? И, если дают, опять подозрительно: ведь что ещё захотят получить за это?!
Всё так, но теперь-то опасность общая. И Атрей лично заботится о том, чтобы слухи росли как на дрожжах. Ежедневно прибывают донесения шпионов, поступают сведения из «верных источников». У Микен в самом деле прекрасная осведомительная сеть, Малая Азия и теперь ещё кишит родственниками Пелопа, кто посмеет усомниться? И как проверить, как знать наверное, что тревога ложная, высосанная из пальца? А если, если всё-таки правда — тогда промедление смерти подобно!
Вот она, минута, когда можно свести воедино все крайности. Тиндарей давно уже точит меч — вернее, язык: ему что, он может только выиграть, терять ему нечего, разве что блох. Вот и пусть проявит себя в деле! И Диоскуры пусть покажут своё молодечество! Нестор трус и скаред. Войны он боится (можно ведь и в накладе остаться!), а всего страшнее для него выложить из казны своей хоть один шекель. Однако Пилос — приморский город, удобный порт, к тому же почти беззащитный: поскупился Нестор вовремя укрепить его! А вдруг Атрей не соврал, будто Приам собирается там высадиться! Что ж из того, что крюк, Приам вполне может предпочесть Пилос защищённому со всех сторон грозному Арголидскому заливу…
А тут вдруг и Геракл, в чьи добрые вести Нестор вчера так было поверил, сам присматривает себе галеры, набирает команду, воинов, вооружается! Да, да, сам Геракл!
И наконец, запугав царей до последней крайности, Атрей выбросил свой главный козырь: Микены пойдут впереди, возьмут на себя защиту Истма и вместе с Аргосом охрану портов восточного побережья; Микены готовы — и это самая большая жертва — обмундировать, вооружить и обучить нынешние запасные отряды нищих и тупоголовых аркадцев, сделать их квалифицированными воинами и моряками.
А теперь — извольте! Кто достоин именоваться царём, пусть выступит вперёд и сам предложит вклад, который ему по силам, и по вкладу его отныне будет ему в Элладе почёт — слава и почёт ему самому и всем его потомкам. Пусть каждый предложит то, что ему по силам, но помнит при этом о щедрости микенской. И пусть поклянётся, как поклялся Атрей, что слова своего назад не возьмёт!
К страху прибавляется ревность, и вот — лавина тронулась.
Атрей же знает: как только пожертвования стекутся в общий фонд обороны, остальное будет уже просто — цари сами поспешат вдогонку за своими денежками.
Подготовка потребовала, вероятно, времени, но в конце концов Атрей выиграл и эту игру. Вышло, как он хотел.
Нам неизвестно, таким образом, как долго — две-три недели, а то и месяц — свободные от дел члены правящего дома поочерёдно развлекали Прометея различными семейными, протокольными или туристическими мероприятиями: осмотр города, памятников архитектуры, спортивных и прочих сооружений, посещение мастерских и тому подобное. Во всяком случае, Атрею, как только он освободился от самых неотложных своих дел, пришлось безотлагательно позаботиться о том, чтобы ввести Прометея в микенское общество, представить его на форуме. Бог от волеизъявления воздерживался — это следовало понимать так, что он намерен остаться в городе надолго. Но в таком случае нельзя же и сановникам вечно при нём дежурить, рано или поздно это станет неудобно всем. С другой стороны, что же, просто так, без всякой подготовки, взять да и выпустить бога бродить по улицам, среди простого микенского люда, словно так и положено?! В такого рода затхлом обществе любое событие, даже самое ничтожное, даёт повод для разнообразных пророчеств и комментариев, которые могут легко оказаться неприятными для власть имущих. А бог в Микенах — событие не «ничтожное». И так уже поговаривают всякие глупости — да ещё хорошо, что только глупости.
Что же следует делать в подобных случаях?
Нужно, как говорится, сразу вырвать жало. Как предупредить распространение кошмарных слухов, болтовню, сплетни? Проще всего, если Прометей сам перед возможно широким кругом слушателей расскажет микенцам обо всём, что они желают узнать. Чем косвенно опровергнет всю ту чепуху, которую шёпотом пересказывают друг другу в городе.
Этот акт я охотнее всего назвал бы «пресс-конференцией», если бы не чурался анахронизмов, если бы не был в этом вопросе столь щепетилен. Однако и то правда: прессы в Микенах ещё не было, но служба информации, как я уже рассказывал, была; и, коль скоро в наши дни мы именуем пресс-конференцией акт, с помощью которого власти осуществляют исконную задачу народной поэзии: создание и распространение информации, — это слово было бы наиболее удачным для определения акта, свидетелями которого мы будем сейчас в Микенах. Тем более что, без сомнения, увидим здесь, и по существу и даже по форме, все элементы, характеризующие подобные пресс-конференции вообще.
А теперь далее: если бы на пресс-конференции — воспользуемся уж, чёрт возьми, этим словечком! — разразился какой-либо скандал, если бы хоть что-то потревожило безмятежную гладь общего настроения, это непременно оставило бы в памяти какой-нибудь след. Поскольку же такого следа нет, совершенно ясно, что пресс-конференция протекала максимально спокойно.
Атрей и иже с ним прекрасно знали, о чём говорят между собой микенцы, что их интересует и что ещё может по-настоящему заинтересовать. С учётом этого они отсеяли то, о чём можно будет говорить, от того, о чём говорить нельзя, а также подготовили вопросы для отвлечения внимания в иное русло, если беседа примет вдруг нежелательный, опасный поворот. Такую возможность следует иметь в виду, поскольку в принципе на подобных пресс-конференциях всегда может прозвучать и какой-нибудь неожиданный вопрос. А так как Прометей о себе не очень распространялся, да и рассказы Геракла не помогали Атрею достаточно чётко представить себе образ божественного гостя (мы-то понимаем, как малосведущ был Геракл в диалектике микенского мышления), то при дворе было проведено, надо полагать, нечто вроде генеральной репетиции.
В мегароне собрались все, кто имел вес при дворе, самый тесный круг. Никаких формальностей, никакой скованности — по крайней мере по их понятиям; сам Эврисфей и Атрей сидели на таких же треногих табуретах, что и все остальные. Слуги разносили на золотых подносах рассечённое на куски жареное мясо и фрукты, подливали в кубки подслащенное медом и приятно разбавленное водой вино. Вся церемония выглядела просто дружеской беседой.
Некая любопытная дама, быть может дочь Эврисфея, спросила Прометея, верно ли, будто он сотворил человека. Бог, улыбаясь, покачал головой.
— Это легенда.
Молодой человек из окружения царевны:
— Верно ли, что вы — великий скульптор и бог-хранитель этого искусства?
Та же улыбка, то же покачивание головой.
— И это идёт от легенды… будто бы я слепил первого человека из глины и с помощью огня дал ему душу.
— Но что же в таком случае правда?
— Я дал человеку огонь и тем самым способность к ремёслам. Такова была моя роль, не больше и не меньше.
Кто-то из жрецов:
— За то и понесли наказание?
— Да.
— Не связана ли была кара — хотя бы косвенно — с восстанием титанов и с нападением гигантов, сыновей Земли, на Олимп?
— Нет. Мои братья титаны действительно в большей или меньшей степени были замешаны в этой истории. Я же не принимал в ней участия принципиально. Вообще считал это глупой затеей, заранее обречённой на провал. Швырять скалы на Олимп! Атаковать высоту снизу — при такой технике… да ведь собственное оружие обернётся против тех, кто его поднял! Но они закусили удила, никаких доводов и слышать не хотели. Ну, и получили по заслугам. Главное же — разум и правда были на стороне Зевса. Поэтому я сражался на его стороне. И, по-моему, не так уж плохо.
— Сколько же времени были вы там в цепях и как могли вынести этакую муку? — Это опять женский вопрос.
— Сколько времени? Трудно сказать точно. Около миллиона лет. Ну, а как и что пришлось мне вынести, тут уж дайте волю собственной фантазии. За одно проклинал я судьбу: за моё бессмертие. Я завидовал людям, которые от таких мук умерли бы через несколько минут, ну, часов, на худой конец. Да, для меня было проклятьем именно то, за что люди завидуют богам. Ведь я бог, поэтому умереть не мог и должен был терпеть, раз уж такова была воля Зевса. Ну да оставим это!
(Уже здесь замечу: лучше бы Прометей признался в каком-нибудь преступлении или хотя бы соучастии в нём. Тогда естественна и кара и, в конце концов, помилование. Вот ведь и Атлант был замешан в восстании, считался даже одним из его вожаков. И всё-таки — как ни невероятно — у Атланта было святилище в античную пору! Преступление — наказание — прощение: в этом есть логика. Но страдания Прометея не могли рассматриваться как наказание, коль скоро не было преступления. А как же тогда с прощением? Тягостно, не правда ли?
Далее: лучше бы он сказал — «десять лет», «сто лет» — или просто ответил бы: «Очень долго». Такое можно себе представить, а значит, можно и сочувствовать. Но миллион лет? Мыслимо ли здесь сочувствие? Тоже тягостно.
Вместо возвышающих душу добрых чувств — прощения и сочувствия — Прометей вселил в микенцев лишь недоумение. Он был всегда таким прямодушным!)
Опять жрец:
— И Зевс, прокляв вас, кивнул?
— Да, к сожалению.
— «К сожалению»? Значит, вы допускаете, что позднее он и сам пожалел об этом, да только не мог ничего изменить?
— Вот уже несколько месяцев я хожу на свободе, мой друг Геракл застрелил даже священную птицу отравленной своей стрелой. И никакого мщения, как видите, не последовало. Даже угрозы — грома обычного — мы не услышали. Значит, и освобождение моё, и все связанные с ним обстоятельства тоже угодны Ананке.
Дщерь отчизны:
— Почему вы посетили именно Микены и каковы ваши дальнейшие планы?
— Я приехал сюда с другом моим и освободителем, не хотелось с ним расставаться.
(Опять неверный ход. Представим себе пресс-конференцию у нас, на которой знатный иностранный гость забывает сказать, что Будапешт принадлежит к числу — хотя бы к числу! — прекраснейших городов мира, что «венгерская столица — королева Дуная» и «эта чудесная венгерская кухня» и «эти красавицы толстушки — пештские женщины!») Впрочем, Прометей тут же несколько исправил свой промах:
— Я глубоко благодарен за радушный приём и оказанный мне почёт. Как только осмотрюсь немного, постараюсь в меру своих сил найти способ быть городу полезным, отблагодарить за гостеприимство.
Приблизительно таковы были, вкратце, вопросы и ответы. Те, кто задавал тон в этом узком кругу (мозговой трест, я бы сказал), пришли к заключению, что Прометей держать себя умеет и, хотя и стряслась с ним та история, всё-таки кровь — не вода, сразу видно, что он из хорошей семьи.
А Прометей и на этот раз задал собравшимся только один вопрос. Не о ремёслах — ведь он и сам видит, сколь многому научились люди: великолепные дворцы, одежда, инструменты свидетельствуют о том, что тысячелетия прошли не напрасно. Но вот огонь — не скажут ли ему, для чего служит огонь? И микенские господа показали ему казан центрального отопления, объяснили: человек греется у огня. Показали остатки жаркого на золотых подносах: на огне жарят мясо. Напомнили о празднестве в честь его прибытия: с помощью огня приносят жертвы богам.
Тут кто-то из гостей попросил Геракла рассказать, как он освобождал божественного гостя от его цепей. И хотя Геракл оратором не был, безыскусный рассказ его захватил всех одними лишь фактами — героя засыпали вопросами о Трое, о Малой Азии, амазонках, на что ушла основная часть пресс-конференции. Оно и понятно: история и политика интереснее, чем теология, битвы волнуют больше, чем рассуждения на философские и моральные темы. Да и, по правде сказать, Прометей не сообщил ничего такого, чего бы они не знали раньше.
Наконец все поднялись и вышли на дворцовую площадь, где уже собрались, расположились по племенам и родам свободные граждане Микен. По крайней мере званые их представители. Те, кто с завтрашнего дня станут в Микенах информаторами по всем вопросам, касающимся Прометея. Топотом ног и аплодисментами встретили они появившуюся из дворца знать, вслед за «крикунами» скандировали уже известные нам тексты.
Эврисфей приветствовал собравшихся, в тёплых выражениях поблагодарил великого сына города, вернувшегося на родину после очередного подвига, особо приподнятым тоном воздал честь находящемуся среди них достославному божеству. На это его всё-таки хватило. Затем он попросил микенцев смело и свободно задавать вопросы и, пользуясь случаем, удовлетворить своё любопытство. Он сел, и, разумеется, воцарилась тишина, благоговейная тишина… секунды пробегали за секундами, все хранили молчание. Атрей не выдержал, нетерпеливо спросил:
— Любезные друзья мои, разве нет вопросов? Спрашивайте теперь, чтобы потом, после собрания, не строить догадки о том о сём, не дивиться на улице немыслимым сказкам, — сейчас спрашивайте, здесь, перед всеми! Прошу!
Тут опомнился один из тех, кому назначено было задать вопрос, — нет, опомнился не один, а сразу несколько: они ведь сомневались только, кому начать. И чинно, благородно прозвучали те же самые вопросы, какие задавались только что во дворце. Правда ли, будто Прометей сотворил человека? Верно ли, что он скульптор и покровитель скульптуры? И какова была его роль в восстании титанов; почему после освобождения он прибыл именно в Микены? Под конец же — просьба рассказать, как случилось его освобождение, после чего бог, само собой, передал слово Гераклу. Прометей, наивец, и здесь хотел бы поспрошать людей, зачем и для чего им огонь. Он предпочёл бы ещё остаться, поговорить, но царь уже поднялся с трона, толпа восторженно затопала ногами, зааплодировала, подымая несусветный шум, вопила вслед за «крикунами» то, что следовало кричать. Прометей чувствовал, что вопросы теснятся в воздухе, над головами толпы, почти осязаемые, что у всех, собственно, один и тот же вопрос — столь же неотступный, как и его вечный вопрос об огне, — чувствовал, что никто здесь не говорит о том, о чём действительно хотел бы поговорить. Да, люди слушали его внимательно, а меж тем их куда больше волновало другое: не грозит ли его появление бедою для города, не удовлетворится ли он службой какой-нибудь, податью, например, — и вообще, как оно будет всё впредь? Ведь есть в городе царь, есть, хоть и не пристало говорить об этом, власть посильнее царской, — а теперь, сверх всего, ещё и бог?! Так как же дальше-то жизнь пойдет? Вот о чём спрашивали бы люди, ежели смели бы, если бы не боялись оскорбить, помимо обычных правил приличия, ещё и давно канувшие в забвение, ни с чем прочим не схожие установления некоей древней и таинственной власти. Прометей же не ведал, что это за вопросы, ведь на них он ответил бы без труда, — он только чувствовал, что вопросы есть и что люди говорят не о том, о чём хотят.
Помимо этого, в атмосфере на площади царила какая-то отрешённая рассеянность. Не знал Прометей, как знаем уже мы, что это неотъемлемая сторона такого рода церемоний с тех пор, как они существуют. Возьмём хотя бы храмы, церкви! Все они наполнены разнообразнейшими украшениями, скульптурами, изукрашены фресками, картинами; или же — там, где религия запрещает изображать человека и существа потустороннего мира, — различными арабесками, прихотливыми рисунками и игрою цвета. Или возьмём политические митинги или празднование исторических событий: повсюду мы обнаруживаем эффектные декорации. И очень мудро, очень хорошо, что это так! Если таращить глаза не на что, человек и не будет их таращить. А тогда его одолеют мысли. И где гарантия, что мысли эти — не зловредные мысли? Ведь искусителя можно обнаружить и в храме божьем, точно так же, как призрак коммунизма на каком-нибудь американском предвыборном собрании… Вот и микенцы исправно таращили глаза на Прометея — бога. Таращили, хотя уже в день прибытия увидели: ничего особенно любопытного в Прометее нет, обыкновенный с виду пожилой человек, ещё очень крепкий, в отличной форме. И одежда его ничем не выделялась: из гардероба Эврисфея он получил короткую, до середины бёдер, тунику тонкого полотна, золотой пояс. Все, находившиеся рядом с ним на подиуме, были одеты так же. (Прометею, я думаю, неловко было в этом костюме, он с большим удовольствием — если уж надо! — ограничился бы самой простой туникой и поясом, всё равно из чего, лишь бы полегче. Но он надел то, что было ему предложено Эврисфеем, из естественной вежливости. Отметим: на сей раз он поступил превосходно.) Зато вывешенная на всеобщее обозрение огромнейшая его цепь действительно привлекала все взоры. Вот это было зрелище! Глаз не отвести! О чем уж тут думать, знай глазей на цепь — и сразу становится ясно: Микенам выпала высокая честь, а Эврисфей великий царь. И, видимо, хорошо всё-таки, что Атрей изгнал Фиеста.
Клянусь, я далёк от какого-либо сарказма, а уж фантазии здесь и вовсе нет места! Пресловутая «пресс-конференция», по существу, должна была протекать именно так. Не только, не просто потому, что дело было в Микенах периода замкнутого и окостеневшего «истэблишмента». Я составил для себя довольно точную картину также и знаменитой военной демократии дорийцев. Признаюсь: картина эта вовсе не походит на прекраснодушные грёзы мечтателей XIX века. Ну, мог ли кто-либо с трибуны «Б-середина» стадиона «Фради» громко «болеть», скажем, за команду МТК3)? Я не спрашиваю: посмел бы? — спрашиваю только: мог бы? Этикет имеет весьма строгие и древние, ещё дочеловеческой поры, правила. Конрад Лоренц4) и другие уже описали нам, как проходят собрания среди животных, какие при этом существуют ритуалы!
Однако из всего этого Прометей уловил сравнительно немного. Он видел только, и видел не в первый раз со времени своего освобождения, что люди делают много странного, понятного только им одним — такого, в чём и богу не разобраться, что невозможно ни предугадать, ни обосновать разумом.
Когда общество вернулось наконец во дворец, всякая церемониальная скованность вновь исчезла, уступив место обычному домашнему этикету. Тоже, впрочем, достаточно сложному! Не решусь утверждать, что уже в тот же день, но, думаю, очень скоро в узком кругу высших сановников с Прометеем заговорили о самом главном.
В какой форме желает он принимать положенные его божественной природе почести? Намеревается ли занять какой-либо из существующих храмов или терпеливо будет ждать, пока отстроят для него новый? Не имеет ли претензий к обрядам, которые довелось ему наблюдать в Микенах, не желает ли каких-нибудь изменений? Как прикажет означить своё место в сонме олимпийцев? Какой нужен ему контингент жрецов — мужчины, женщины, кастраты или все вперемежку, и какие церемонии он хотел бы ввести в учреждаемый культ Прометея? Наконец: какое животное он предпочитает другим, какое мясо охотнее всего употребляет при жертвенной трапезе?
Как мы видим, всё это были вопросы кардинальной важности и при всей их щекотливости неотложные.
Вполне возможно, что Прометей ответил не сразу. Божество столь древнее, существо, так много страдавшее, навряд ли обладало особым чутьём к протоколу и дипломатии. Пожалуй, он поначалу даже пришёл в замешательство, вообще не уловил истинного смысла вопросов, поэтому промолчал, и тут, для первого раза, кто-нибудь выручил его, то есть, видя смущение бога, оказался достаточно дипломатом — поспешно подбросил другую тему, дабы отвлечь внимание от неприятных, как видно, вопросов. Однако прямодушный Прометей, конечно, и не хотел и не мог уйти от ответа.
Что же он ответил?
Судя по всему, он сказал нечто такое, что совершенно ошарашило двор.
Конечно, он весьма признателен, но храм ему ни к чему. И чужого храма не займёт и не желает ввергать Микены в расходы по строительству нового, специально в его честь сооружаемого храма.
Прежде всего, по его разумению, богам нет в этом надобности. Как и в жертвоприношениях. Общеизвестно ведь, что питаются боги амброзией, а пьют нектар. Он сам на протяжении миллиона лет не ел и не пил ровно ничего, и вот — жив-здоров. С тех же пор как освободился, принимает иногда участие в трапезе ради компании только, ест мясо, хлеб, иногда выпьет глоток вина, но ему самому это не нужно. И вообще, что же они думают: если бы боги действительно жили жертвоприношениями, разве потерпели бы они, что их угощают лишь костями, нутряным салом да потрохами, которые так и так выбрасывают, — самые лакомые же кусочки распределяют между жрецами, знатью и вообще участниками жертвоприношения.
Тут некий знаток религии непременно вставил: боги ублажают себя дымом от жертвоприношения.
— Какое! — махнул рукой Прометей. — Он ведь вонючий, этот дым… (Неужто у людей нет обоняния?) И продолжал:
Жертвоприношение само по себе ему понятно. Бросая в огонь хоть что-то от заколотого животного со словами: «Богу богово!» — люди как бы говорят: «Ты дал нам пропитание, и частицу его мы возвращаем тебе, чтобы ты и впредь был добр к нам».
— Поймите же, друзья мои, от меня вы не получали ни животных, ни иных съедобных вещей. Я дал огонь и ремёсла. И дал не затем, чтобы потребовать обратно.
Тут заговорил Атрей:
— Мы, ахейцы, люди богобоязненные. И, как подобает смиренным смертным, боимся силы богов. И твоей божественной силы, государь мой.
— Моя сила — затем, — ответил ему Прометей, — чтобы дать людям огонь. Как я и сделал. Да ещё — чтобы принять назначенную мне за то муку.
— И за это вечная тебе благодарность и слава! — тотчас вставил Атрей, и все хором повторили его слова. — Но мы-то знаем, что такое сила. И сами, простые смертные, в ничтожестве нашем также применяем силу против тех, кто слабей нас. (Прости великодушно, что я осмелился собственную нашу малость сравнить с неизмеримым какою-либо меркою твоим величием!) Да, мы освобождаем и подчиняем, даём и отнимаем. Ибо сила, которая даёт, и отнять способна. Отнять даже легче, куда меньше силы требуется! В самом деле, скольких людей лишаем мы света очей в судные дни, наказывая за их преступления, — а ведь сами и одного-единственного глаза, глаза видящего, дать не можем! Мы ответственны за этот город, господин мой. Нам не хотелось бы из-за невольной ошибки навлечь на себя гнев твой и кару принять от тебя.
Правильные слова говорил Атрей, каждого взял за душу. Даже Терсит не мог не признать: Атрей — это голова!
— Я не караю, — просто ответил ему Прометей, — такова моя природа, — И он пустился в длинные, скучноватые, пожалуй, объяснения: — Это, видите ли, принципиальный вопрос. Я дал человеку огонь и вместе с огнём ремёсла затем, чтобы он не только выжил среди зверей, которые были сильнее его, но чтобы над ними возвысился. Счастлив увидеть, что так и произошло. Но теперь следующий вопрос: до какой степени ему возвышаться? Я полагал так: хотя бы и до богов. Ибо для человека, владеющего огнём и ремёслами, думал я, остановки нет. Обладая этим даром, человек будет рваться всё выше, становиться всё могущественнее — он станет, должен стать таким же, как боги. Но ведь человек и сам это чувствует, знает, — не может быть, чтоб не знал! Тогда почему раболепствует? Если он чувствует и знает в себе божественное призвание, а он, очевидно, это чувствует, тогда в его раболепстве притаилась и ложь: ложь из страха. Нет, нет, друзья мои! Мне не нужно ни храма, ни жрецов, ни жертвоприношений. И нет у меня излюбленного животного — когда надо, я ем то же, что вы. Но если вам всё-таки хочется как-то отблагодарить меня за мой дар и за принятые ради вас страдания, если вы хотите смягчить мне память о пережитом, тогда поразмыслите о том, ради чего я сделал то, что сделал. И служите мне тем, что мне не служите. Лучше изо дня в день трудитесь над собою. Становитесь умнее, справедливее, храбрее, добрее. И тем — счастливее.
Любезный Читатель мой понимает, конечно, что мы уже подступаем к самым потаённым печатям, кои скрывают от нас загадку Прометея. То, что сказал он, совершенно логично. Логично, поскольку соответствует характеру Прометея, логично и само по себе. Однако слушатели ждали от него божественного глагола, и оттого речь Прометея показалась им нелогичной. Я бы сказал, непонятной. Типичным пустословием.
Однако пока ещё никакой беды не случилось. Напротив!
Терсит посмеивался про себя, думая: «Ну, этих хорошо накормили небесной благодатью!» И — про себя же — добавил: «А бог-то умней, чем я полагал».
Атрей изводился страхом и злобой: «Чёрт бы побрал этого болвана Геракла! Его бог обойдётся нам дороже, чем я рассчитывал!» Ему ведь не раз доводилось уже иметь дело с каким-нибудь частником умельцем или врачом, которые отвечают только так: «О сударь, право же, ничего не нужно. Уж сколько сами пожелаете!»
Однако Калханту — настолько-то мы его уже знаем — не терпелось задать свой вопрос, и он нарушил воцарившуюся после возвышенных слов бога тишину, повернул разговор на чисто практические рельсы:
— Если ты не желаешь храма, господин мой, где же тогда будешь являть божественное искусство провидца, о коем свидетельствует и самое твоё имя?
— Я не обладаю искусством провидения, — отвечал ему Прометей. — Боги и сами не ведают, чего пожелают завтра, пути же Ананки неисповедимы. Мое имя «Провидец» не означает, будто я предсказатель. Оно говорит лишь о том, что я способен рассчитать последствия моих поступков. Я умею взвешивать шансы, а не прорицать.
«Dein Mund und Gotes Ohren»5), — подумал Калхант, разумеется, по-гречески.
А престарелый, умудрённый годами жрец дворцового храма Зевса давно между тем понимал, что должен оспорить некоторые, мягко выражаясь, сомнительные утверждения Прометея. Однако он понимал также, что, прежде чем начать дискуссию, должен основательно взвесить все доводы и контрдоводы: хотя он — главный идеолог царствующего дома и города, его партнёр, как ни крути, всё-таки бог. Но старый жрец — как и вообще все старые жрецы — был в то же время человеком практическим. Итак, он спросил — отчасти по существу, отчасти же, чтобы выиграть время перед началом дискуссии:
— Если тебе не нужен храм, господин мой, где же мы повесим твою цепь?!
Прометей не понял, какая необходимость вывешивать в храме предмет, уже отслуживший свою службу. Он собрался было ответить, что, по совету Геракла, оставит цепь себе на память, как вдруг жрец несколько уточнил свой вопрос:
— А может, было бы правильно со многих точек зрения повесить цепь твою в храме Зевса?
Прометей оторопел, потом решительно потряс головой:
— Ну, нет, только не это!
Опять-таки, выражаясь по-нашему, узловой вопрос, не правда ли, — как поступить с цепью. Разгорелся спор, наконец пришли к компромиссу: чтобы городу не впасть у Зевса в немилость, надо из звена цепи изготовить для Прометея перстень, который бы он носил постоянно. (Геракл, рванув закреплённый в скале конец цепи, вырвал вместе с ним полукилограммовый осколок: этот символический «Кавказ» и порешили вставить в железную оправу.)
Прометей взялся сделать кольцо своими руками. Все с облегчением согласились. (Не уверен, что Прометей поступил правильно.)
Так познакомился он с кузнецом. Разумеется, с самым знаменитым в Микенах кузнечных дел мастером, старостой поставщиков двора. Это был мужчина лет сорока, руки сплошь в шрамах. И, как большинство кузнецов, был он кривой: ещё в ученичестве лишился левого глаза, выжженного случайной искрой, — левый глаз обычно ближе к раскалённому металлу. В знак уважения к богу кузнец повязал отсутствующий глаз белым платком, хотя обычно не прикрывал его ничем, словно то была эмблема его ремесла.
Это ещё не было настоящее знакомство. Прометея пожелали сопровождать знатные господа и жрецы, в свою очередь сопровождаемые рабами, а рядом с кузнецом и позади него теснились все, кто был в кузне, не зная, как уж и держаться, куда стать. (Явилась, конечно, и супруга кузнеца — располневшая особа с обесцвеченными волосами, почти не сохранившая следов былой красоты.)
Прометей, даритель всех ремёсел, работал, само собой, красиво и ловко. Он наслаждался сам, наслаждался и кузнец, на него глядя. Впрочем, даже непосвящённым зрителям было ясно, что такую работу нормой не измерить.
Нарядное придворное платье Прометей, разумеется, снял, попросил у кузнеца фартук из воловьей кожи. Теперь он выглядел совсем неимпозантно, однако и тут ещё всё обошлось благополучно. Один из придворных даже заметил:
— Так, верно, Гефест работает в своей мастерской.
И прочие все с ним согласились.
1) См. примечание 1 к главе «Ватага» — Прим. ред. публикации
2) Перифраза иронической латинской поговорки: «Жизнь и кровь отдам за отечество, но не зерно!»
3) «Фради» и МТК — известные венгерские спортивные клубы
4) Лоренц, Конрад (род. в 1903 г.) — австрийский зоолог, эколог и зоопсихолог. (Скончался в 1989 г. — Прим. ред. публикации)
5) Немецкая поговорка; здесь: «Говори, говори, а мы послушаем!»