* * *
Судьба хитрит, она сама с собою
Играет в очень сложную игру —
Раз в жизни каждому предоставляет
Возможность все иначе повернуть.
Но у судьбы есть десять тысяч шансов,
У нас — один, к тому же мы и сами
Не знаем о призвании своем.
И человек, замысливший убийство,
На улице попросит закурить
И удивит нас отрешенным взглядом.
И если за рукав его схватить,
Не выпускать его, пойти с ним рядом,
Позвать домой и чаем напоить,
Все повернется. Но судьба играет
Сама с собою в сложную игру.
И у нее есть десять тысяч шансов,
У нас — один, к тому же мы и сами
Не знаем о призвании своем.

* * *
Если в это апрельское утро вглядеться
И глаза благодарно раскрыть,
Ослепит и ударит, как бритвой по сердцу,
Яркость солнца и крик детворы.

Слишком синее небо, чтоб выстрелить громом,
Чтоб ударить оттуда грозе.
На мгновенье толпа у дверей гастронома
Станет ближе родных и друзей.

Улыбнусь про себя, потому что увижу,
Что легка моих дней канитель,
Если щеки целует цветущая вишня,
Если по сердцу этот апрель.

* * *
Торопятся поэты и цари.
Для них малы отпущенные годы.
К поэтам ясность строчки и свобода
Приходят поздно, что ни говори.

И у царей достаточно забот —
Держава не прочней, чем столбик ртутный.
Повесить всех врагов ужасно трудно,
Вдруг кто-нибудь остался, вдруг живет.

Но умирают в юности поэты
И в очень древнем возрасте цари.
И остается песня недопетой,
И корчатся на плахе бунтари.

* * *
Будь проклята услужливая память,
Которая подсовывает нам
Совсем ненужные воспоминанья!
Бывает, собеседник зажурчит,
И сладко слушать этот тихий рокот,
Выхватывать отдельные слова,
Лепить из них, как дети из песка,
Пирожные и крепости.
И вдруг
Сожмется сердце, и тупая боль
Пронзит насквозь, и жалобно бормочешь:
Она любила эту поговорку.
Зачем же суждено переживать
Свою любовь? Обедать и смеяться,
И радоваться новому пальто,
Ходить в кино и жить под вечным страхом,
Что прошлое напомнит о себе
Днепровским садом, строчкою из Блока,
Письмом забытым, прядкою волос.
И все, что было позже, станет мелким,
Нелепым и ненужным.
Я сегодня
Перебирал бумаги на столе.
Нашел твою записку.

Девочка
Ребенок — глаза ее сразу выдали,
Такие синие — у детей.
Не мечтает и не завидует,
Просто смотрит на журавлей.

Они пролетают полумесяцем
И скрываются вдалеке.
Даже синица не поместится
В ее маленьком кулаке.

* * *
Тюльпаны — раскрашенный тонко шелк —
Стоят, на века застыв.
И пусть ни один из них не цвел,
Они, как живые цветы.

И, если их лепестков не смять,
Они простоят сто лет.
Быть может, это Вечность сама
Стоит на моем столе.

* * *
Вы любите чужие города?
Внезапность поворотов и подъемов,
И там, где полагалось быть Подолу,
Морские волны, синяя вода.

Мне города являются во сне,
Похожие на маленький мой Киев,
И все таки немного не такие.
В них что-то есть. Они созвучны мне.

Я тоже снюсь кому-то по ночам
В далеком царстве сосен и метелей,
Добрей и чище, чем на самом деле.
Пусть много городов приснится вам.

* * *
Словно Отечество, или отчество,
Или легкий утренний сон,
Я храню свое одиночество,
Мой единственный бастион.

В этом мире легко и прибыльно
Раздарить себя по частям,
Чтоб доверчиво белки прыгали
На колени моим гостям.

* * *
Все по годам: восторженность,
Потом трезвый расчет.
Вложена осторожность
В глубокие складки щек.

Потом простота и строгость —
Уже ни к чему игра,
А после идет жестокость —
Последняя наша грань.

Бессильная и тупая,
Как ломота в висках.
Жестокость наступает —
Значит, и смерть близка.

* * *
Дождь. Осанистым соснам
Снятся длинные сны.
Я готовился к осени,
Начиная с весны.

Чтобы в слякоть осеннюю
Равновесье сберечь,
Запасал впечатления
От поездок и встреч.

Шутки — валишься со смеху…
Но спастись не сумел.
А готовился к осени,
Как хозяйки к зиме.

* * *
Не верю в братство физиков,
Хотя
И говорят, что в современном мире
Есть десять или двадцать человек,
И только им теория Эйнштейна
Понятна до конца, и потому
Они договорятся меж собою
Над головами партий, и правительств,
И генералов, и секретных служб
И мир спасут от гибели —
Не верю.
Во-первых, слишком много платят им
И слишком стильна мебель в их квартирах.
А во-вторых, представьте на мгновенье
Нелепую картину: тощий парень,
Распятый на реакторе своем,
Грехи людские кротко искупает,
Поблескивая стеклами очков.
Нам не помогут физики.
Но верю
В другое братство. Часто и охотно
Я перелистываю фолианты
И тоненькие томики стихов.
И радостно мне слушать перекличку
Поэтов всех народов, всех времен.
И в их стихах я нахожу идеи
Добра и правды, света и любви.
Но голоса поэтов затихают,
И радио играет за стеною,
И физики играют в домино
И обсуждают шансы нашей сборной.

Старая площадь
Полет веков. А, может быть, потоп,
Лавины дней, мгновений водопады?
И ратуши квадратная громада
Под их удары подставляет лоб.

Полет веков. А, может быть, пожар,
И звон мечей, и зарево и ржанье?
И по ночам не спится горожанам,
И площадь охраняют сторожа.

Полет веков. А, может быть, полет,
Высокий дух погони за грядущим?
В колонне первомайской он созвучен
Весенним дням и флагами цветет.

На площади изломанная тень
Деревьев, на рассвете невесомых,
И дети спят — да будет легким сон их!
И бьют часы — да будет новый день!

* * *
Мне надоели ночи в поездах,
Купейных разговоров неизвестность
И горькая, волнующая нежность
В летящих мимо травах и кустах.

А этих полустанков пустота
И полутьма полуночных вокзалов!
И женский голос: «Я ему сказала:
«Ты слишком поздно. Я уже не та».

* * *
Прощай, и если навсегда,
То навсегда прощай.
Байрон

Прощай, и если навсегда,
То навсегда прощай.
Погасла в утренних лучах
Любимая звезда.

Я знаю, вечером опять
Появится она
И будет как всегда сиять
На уровне окна.

И будет на луну скулить
Дворовый старый пес.
Я буду вечером вдали
За много сотен верст.

Прощай, мой дом, моя звезда,
Мой бедный отчий край.
Прощай, и если навсегда,
То навсегда прощай.

Предисловие к «Трагедии Гамлета»

I
Как мысли черные ко мне придут,
Перечитаю «Гамлета».
Шампанским
Не балуюсь, но русской нашей горькой
Не брезгую.

И длинные часы,
Заполненные снегом и тоскою,
Проворнее бегут,
И веселей
Стучат на кухне ходики.

II
Офелия, девочка, что ты, не надо,
Твой обморок слишком глубок.
Давай погуляем по тихому саду,
Сплети мне осенний венок.

По ивовым веткам стекают минуты
И счет свой ревниво таят.
И в ярость воды безвозвратно и круто
Уходит тропинка твоя.

Любовь безнадежна, и жизнь невозможна,
И рушатся своды миров!
И волны речные несут осторожно
Венок из осенних цветов.

III
Кажется, у вас была сестра?
Странное такое совпаденье —
Я всю жизнь мечтаю о сестре.
И ушла по утренней поре,
И с охапкой всякой дребедени
Утонула в речке? И остра
Боль потери?
Бедный Лаэрт!

IV
Сыграйте мне на флейте, Гильденстерн!
Заворожите душу вашей песней.
И пусть душа рванется в поднебесье,
Изранит грудь о камень этих стен.

Я знаю, вы бездарный музыкант,
И не нужна мне музыка, поверьте,
И все таки попробуйте на флейте.
Талант к игре — особенный талант.

В который раз разыгрываю я
Один на сцене сумрачной и голой
Офелию, безумца, короля
И, наконец, наследника престола.

 
Но я давно устал от этих сцен,
А вам игра еще не надоела.
Вы рветесь в жизнь, как в пьесу. 
В чем же дело?
Сыграйте мне на флейте, Гильденстерн!

V
От Виттенбергского трепа
Поныне слово болит.
Проклята будь, Европа,
Гнойник на теле Земли!

Прокляты твои песни,
Молитвы твои и слова.
От Виттенбергской спеси
Раскалывается голова.

Догматов тугой ошейник
Врезается в горло вам.
Бегите за утешеньем
К немецким профессорам.

Физики бьются в поисках
Развязки ваших судеб.
Зреет в степях монгольских
Возмездия горький хлеб!

VI
Благословенна шпага Фортинбраса!
Империя — серьезное занятье,
И нужно много пушечного мяса,
Чтоб не отдать, не упустить ни пяди.

И нужно свято верить в высший принцип:
Захватывать, хватать как можно больше.
Дорогу доблестным отрядам принца!
У них поход. Они идут на Польшу.

VII
Что мне Гекуба? А все помнится
Белая осень, октябрьский снег,
И как мы пили за польскую конницу,
И как звала ты меня во сне.

Припомнится мне ремесло актерской,
Мечты об игре и игра в мечты…
Декорации эльсионорские,
Размалеванные холсты.

А пуще всего — серебисто-белая
Замерзшая ива в объятьях дня,
Как будто снова плачет Офелия
На башне замка и ждет меня.

Офелия
Я оленей гонял по зеленым холмам,
Я трубил в свой серебряный рог,
В деревенских тавернах плясал по ночам.
Я был молод, а значит жесток.

Ну скажи, почему я не поняла тогда,
Как мне важно, как дорого мне,
Возвратясь на рассвете домой, увидать
Твое белое платье в окне.

А в реке синевой отливает вода
И опавшие листья рябят,
И русалки бормочут, что мне никогда,
Никогда не увидеть тебя.

Жизнь проста, словно песня. Большие стрижи
Полукруглое небо дробят.
У меня впереди бесконечная жизнь
Без тебя, без тебя, без тебя.

* * *
Целые сутки крути баранку,
Каждый день штрафует ОРУД.
А дома баба — страшнее танка
И, мать ее, теща. И все орут.

Выйдешь на кухню помыться, что ли,
Все равно обед не готов.
А там соседи. Девчонка в школе,
А бабка дома. Гонит глистов.

Пьет кипяток и ужасно стонет,
И портит воздух — прямо беда.
А все таки нашей автоколонне
Дали звание комтруда.

* * *
Язык не может сразу умереть,
Скоропостижно люди умирают,
Но медленно озера высыхают,
И тихо высыхают русла рек.

Язык заброшен, но ни днесь, ни впредь
Своей вины ничем не искупить нам.
В ночной тиши за горло схватит бред,
И днем самих себя нам будет стыдно.

Он бьется перепелкою в сетях,
Расставленных вечернею газетой,
И вспыхивает пламенем в стихах
Тычины — гениального поэта.

Язык не может сразу умереть.

* * *
Уходят люди от меня.
Поочередно и попарно.
В песке их ноги утопают,
Их голоса вдали звенят.

И чайки плачут о разлуке
На незнакомом языке,
И ветер слизывает лунки —
Их отпечатки на песке.

Нет, нет, неправда, это я
Ушел по синему гудрону,
Где тополей седые кроны
Стоят на страже по краям.

Ушел туда, где небо чисто,
Где травы бережно хранят
Июльских запахов горчинку…
Уходят люди от меня.

Баллада о треске
Восславьте треску — самую лучшую
Рыбу, поскольку в ней
Очень много белого мяса
И очень мало костей.
Восславьте Господа, создавшего треску —
Курицу бедняков.
Эй, рыбак, уходящий в море,
Да будет обильным улов!
Если прочные твои сети
Порвутся, — помни, рыбак, —
Наши жены и наши дети
Лягут спать натощак.
Если в доме треска к обеду
И если гости придут,
Не надо стыдиться насущного хлеба —
Награды за наш труд.
Летним утром и зимним вечером
Вгрызайтесь в мякоть трески!
Только не ешьте тресковой печени,
От нее заплывают жиром мозги.

* * *
Погляжу, как окно напротив
Золотится в закатном окне.
И мышонок в баночку из-под шпротин
Прибежит рыдать обо мне.

Жизнь и смерть
Дульсинеи Тобосской
В забытом богом и людьми селенье,
Где умирали в основном от скуки,
И умирающих цирюльник местный
Кровопусканьем к жизни возвращал,
Единственным служили развлеченьем
Ходившие о Дульсинее слухи.
Мамаши глупым дочерям-невестам
Внушали, от волненья трепеща:
Она когда-то спуталась с Кеханой
И без церковного на то благословенья…
Сначала дочки глазки потупляли,
Потом алели, словно маков цвет.
Все сверстники ее давно женаты,
Но ей не отыскать в родном селенье
Вовеки мужа. Жизнь ее печальна,
И после смерти ей в аду гореть.

Зимою Дульсинея простудилась
И умерла. Священник деревенский
Примчался причащать ее, надеясь
Пикантные подробности узнать,
Но опоздал и брел назад уныло,
О резком ветре отзываясь резко.
А впрочем, много женщин, вдов и девиц
Участье приняли в похоронах.

* * *
Оборвалась тоненькая нить —
Кончилась пластинка с песней Грига.
Осень. Побелели небеса,
И уже не хочется в походы.
Даже в кресле можно сносно жить.
В кресле спать, хранить под креслом книги,
А на гладких поручных писать,
И держать в карманах бутерброды.

* * *
Дарница вскрикнет испуганной птицей,
В белых днепровских песках притаится.
Ночь наступает великим потом —
Словно орда подступает с Востока.
Пляшет в степи половецкое знамя —
Сосен и дюн коллективная память.
Хрипло и грозно горланят татары —
Белых массивов ночные кошмары…

Полночь клубилась, и полночью этой
Что-то творилось со мной и планетой.
Прошлое с будущим плавилось в слиток
Новых смертей и последних попыток.
Черный песок был рассыпчат и влажен,
Грязный рассвет начинался над пляжем.

Все позабуду. Но врезались в память
Запахи трав над речными волнами.
Полночь, в которой сплетались столетья,
Ночь, что казалась последней на свете,
Скудное утро и два силуэта,
Неразделимых, как грех и расплата,
Черная лавра на фоне заката.

* * *
На деревенском кладбищем кресты —
Граненые дубовые поленья.
Глубокие, похожие на шрамы,
Кривые буквы скупо сообщают:
Иван, Петро, Христина, Евдокия.
Стоят две даты по краям креста.
И все кибернетические коды,
Громоздкие расчеты траекторий
Для бомб и баллистических ракет
Поместятся в короком промежутке
Меж этих двух четырехзначных чисел.
Я пробую представить эту смерть —
В углу, под образами, а сорочка
Бела, как сахар, и чиста, как смерть.
И все село приходит хоронить,
И все село приходит помянуть
Стаканом самогона. Я припомнил
Особый терпкий привкус самогона
И понял я, что это — привкус горя,
Неповторимый аромат беды.

* * *
Игра в слова — нелегкая игра.
Здесь правила таинственны и строги.
Лишь поначалу кажется, что строки
Соскальзывают с кончика пера.

Мы так спешили в этот шумный цех
Где вечный праздник, вечное веселье.
Теперь у нас не комнаты, а кельи
И горький хлеб у нас, и горький смех.

* * *
Что вам воркует Воркута?
Смелые, красивые, большие.
На какой окраине России
Вмерзнет в нары ваша доброта?

Ни спасти, ни спрятать не могу —
Только указать, в каких селеньях
Будете промерзшие поленья
Поливать соляркой на снегу.

Только предсказать, в каком году
Ваши жены снова выйдут замуж.
Только очертить предел тоски…

Полночь цедит каплями беду.
Ночи нет конца. Разлука на ночь
Выморозит инеем виски.

Осип Мандельштам
Злобная поэма

 
Убивайте, ваше право,
Ваша должность, ваша власть.
Ты бросаешь нас, держава,
В окровавленную пасть.

Бережет тебя начальство
От невзгоды от любой.
Но подумай: в смертный час твой
Кто останется с тобой.

V
Кровью вымараны в списках
Золотые имена.
И словесности российской
Не отмыть того пятна.

Красный лед на скользких плитах,
Черный снег пространств ночных —
Стыли судьбами убитых,
Стали судьями живых.

VI
Нет, не мигрень, но подай
карандашик ментоловый.
О. Мандельштам

Не мигрень, уверяю вас —
Элегическая грусть.
У полковника Ширяева
Бритый череп, черный ус.
У полковника Горяева
Белый чубчик, рыжий ус.

Не мигрень, ни в коем случае —
Мимолетная тоска.
От мигрени средство лучшее
Шевелится у виска.
Вороненое и жгучее
Ваше средство у виска.

Ах, полковник, вам бы птичкою,
Мне бы розою цвести,
От мигрени поэтической
Не спастись и не спасти.

Та мигрень великим бедствием
Осеняет мой народ.
Я боюсь ее пришествия,
И боюсь, что не придет,

Потому что дар пророчества —
Не медаль — не заслужить…
…потому что очень хочется
Хоть немного, а пожить.

Но душа моя — не пленница,
И когда настанет день,
Я приму по праву первенца
Эту алую мигрень.

И вселенная в агонии
Ляжет навзничь у огня.
И тогда придут полковники,
Чтобы вылечить меня.

* * *
Любовная игра стрекоз
Напоминает Такубоку.
Но мне, холодному пророку,
Не написать о ней всерьез.

А полдень сладостен и тих
В ритмичной страсти тонких линий,
И отблеск марсианской сини
В точеных фюзеляжах их.

* * *
Суматоха смены декораций,
У дождей октябрьских суета.
Это листья. Как они ложатся —
Брызги краски в плоскости холста.
Это птицы. Как они боятся
Покидать знакомые места.
Это листья — как они кружатся!
Мне на грудь упало два листа.

Кто предскажет нашу роль —
Всхлип трехрядного страдания
Или брамсовская боль.

Мне вас не за что любить.
Огляделся я — и вдруг
Вижу — нету основания.

Пятый круг соревнования
И девятый Дантов круг.
Пеленает синий бред
Синий стон и белых страх,
Белый ужас! — потолок еще,
Небо — белое полотнище
На заборах и домах.

Октябрь
И вовсе не от холода продрог я,
И не от ветра на щеке слеза,
А потому, что с неба смотрят строго
Холодные глубокие глаза.

* * *
Наблюдаю
падение листьев.
Октябрь.
Ни о чем не думаю —
просто листья.
Просто октябрь.
Горький запах у листьев. Осень.
Смерть.
Ни о чем не жалею —
просто осень.
Просто смерть.