К предыдущей части: «Октябрь — декабрь»

Чувствуешь себя ответственным,
особенно перед иностранцами

18.12.41

Ночью мне пришла гениальная идея. Немцы очень празднуют Рождество, а у нас имеется большой ящик ещё дореволюционных ёлочных украшений. Начну менять игрушки. Иногда нам попадаются немецкие газеты. Сообщения в них такого же качества, как и в наших, но имеются частные объявления, и они больше всего дают для понимания немецкой жизни теперь. […] В объявлениях много спроса на старые костюмы и пальто. Книг немецкие солдаты, по-видимому, не читают. По крайней мере мы ещё ни одной из них не видели.

19.12.41

Ночью был бой где-то очень близко около нас. Мы пережили даже не страх, а что-то не поддающееся словам. Только представить себе, что мы попадаем опять в руки к большевикам! Я пошла в больницу к доктору Коровину и сказала, что не уйду, пока не получу какого-нибудь яду. Он было попробовал развести своё обычное хамство. Тогда я пригрозила, что поговорю с немцами по поводу микроскопа и молока из детского дома и по многим другим поводам. Тошнило меня разговаривать с этим негодяем. Да ничего не поделаешь. Утих и стал шёлковым. Этакая дрянь. Делать гадости — делает, а на расправу — жидкий. Боюсь, что я со своим чистюльством никуда бы не пошла, особенно к немцам. А пойти бы следовало. Но как-то невольно чувствуешь и себя ответственным, особенно перед иностранцами, за всю дрянь, которую разводят разные негодяи. Дал морфий. Только, вероятно, на двоих мало. Хотя мы теперь такие слабые, что нам хватит. А я решила: при приходе большевиков отравиться сама и отравить Николая так, чтобы он этого не знал.²¹⁾

Тогда он приложился и застрелил её.
Как курицу. Днём, на глазах у всех

20.12.41

Жить становится всё ужаснее. Сегодня идём на работу в баню, вдруг распахивается дверь в доме, и из неё выскакивает на улицу старуха и кричит: «Я кушать хочу, поймите же, я хочу кушать!» Мы скорее побежали дальше. Слышали выстрел.

На днях одна женщина против Управы собирала щепки около разрушенного дома. Напротив квартирует команда СС. Часовой что-то кричал этой женщине, но ни она, ни кто другой не могли понять, чего он хочет. Тогда он приложился и застрелил её. Как курицу. Днём, на глазах у всех.

Торговля игрушками идёт полным ходом, но из-за заносов у самих немцев сейчас мало еды. Всё же каждый день какой-то кусочек перепадает.

Если они и мы помрём с голоду, то кто же
будет работать против большевиков?

У Ивановых-Разумников положение хуже нашего. Они принципиально не хотят работать за немецкий паёк. Очень их за это уважаю, но последовать им не могу, тоже по принципиальным основаниям.²²⁾ Если они и мы помрём с голоду, то кто же будет работать против большевиков? Да и сидеть и ждать, что кто-то для нас освободит Россию, а мы — «чистенькие», считаю никуда не годным. Если порядочные люди будут сейчас блюсти свою чистоту и всё предоставлять Падеревским и Бедновым, то что же будет с русским народом, в конце концов? Он и так говорит: «Один бес: большевики были — сволочь нами управляла, и теперь то же самое. Лучше сидеть на месте и не рыпаться. Всё равно лучше не будет. Нет добра на свете». Это я сама слышала. […]

Кстати оказать, фашисты сами и очень сильно восстанавливают народ против себя. И не только русский. Я присутствовала²³⁾ при том, как несколько солдат с фронта осуждали своих СС за их подлое отношение к русскому населению и к немецким солдатам и даже офицерам. Значит, и у них так же, как и у нас! Только та разница, что они не боятся говорить друг с другом.

Сегодня к нам приходили СД-солдаты
и спрашивали стаканов и рюмок

21.12.41

Немцы стали добренькие перед Рождеством. Сегодня к нам приходили СД-солдаты и спрашивали стаканов и рюмок. Мы им дали. Тогда они взяли меня с собой во дворец и дали мне фунтов 7 хлебных корочек и кусков. Какое счастье! Пока я ждала в коридоре своих корочек, где-то далеко во дворце какой-то немец играл на фаготе «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан». Это было — как в кошмаре. Холодный дворцовый коридор, на стенах рамы без картин, у стен поломанная мебель и какие-то ящики, и всё время пробегают немецкие солдаты, и вдруг — Глинка!

Сварили густой-прегустой хлебный суп и наелись до того, что уже не лезло. Но ощущение голода всё-таки остаётся. Значит, организму уже мало хлеба. Нужно, что-то другое. А где его взять? Не хочется ни о чём думать и ничего хотеть. Очень мы устали. Иногда приходит в голову: а, может, просто сложить лапки, лечь и не вставать, пока не помрёшь? Но мне сейчас помирать никак нельзя. Коля без меня не выдержит. А ведь если бы мы с ним не были сейчас так «вместе», как мы есть, мы бы уже давно померли. Спасает не инстинкт самосохранения, а инстинкт другосохранения. Если выживем и не попадём к большевикам, непременно введу этот термин в учебники психологии.

С нами ежесекундно происходят чудеса.
Мы уже к ним привыкли

22.12.41

Коля опять слёг от слабости. Ему больше всего недостаёт сахару. Я тоже стараюсь больше лежать, чем сидеть. Но у меня всё это гораздо легче проходит. И вот лежу и молю Бога, чтобы как-нибудь достать сахару, хоть капельку. С нами ежесекундно происходят чудеса. Мы уже к ним привыкли. Но всё же несколько пугает, когда чудо происходит воочию. […]

Так вот, лежу я и в отчаянии думаю, где и как достать сахару для Коли. Стук в дверь. Входит немецкий офицер. «Так просто». Конечно, он зашёл не «просто», а в надежде найти молоденьких девочек, а налетел на двух доходяг. Засмущался. Увидев на буфете ёлочные игрушки, очень им обрадовался. Смущённо спросил, не продаются ли? Выбрал несколько штук и спросил, чего бы мы хотели. Так как у него в руках ничего не было, то я без всякой надежды сказала, что хотели бы мы получить немного сладкого. Он застеснялся и вытащил из кармана бумажный мешок, в котором был сахар. Это было даже лучше, чем сахар. Это были сдобные крошки от сухарей, обсыпанных сахаром. И его было не меньше чем полфунта. Целое состояние. У меня дух захватило от радости. А он всё стоял и разговаривал, когда я страстно хотела, чтобы он ушёл и дать сахар Коле.

Наконец, он ушёл, и я всыпала в Николая сразу же больше четверти пакета. У нас теперь настоящая беда с Колей. Вечные скандалы из-за каждого кусочка пищи. Невозможно его заставить съесть хоть капельку больше, чем все. А делить мы научились всё поровну, и до того наловчились, что маковое зёрнышко разделим на три части без ошибки. Вот и с этим несчастным сахаром: уговорила только тем, что мы будем по очереди питать друг друга. Сейчас его очередь, а когда он поправится, начнём меня.

Настоящее таково, что никакого будущего
может и не быть

23.12.41

Умер Александр Нилович Карцев.²⁴⁾ Умер, имея несколько фунтов гречневой крупы и муки. Умер от голода, имея, по нашим понятиям, очень много золота. Это ещё один вид самоубийц. Люди боятся будущего голода и потому голодают до смерти сейчас и умирают на продуктах. «На продуктах» буквально. потому что всё самое ценное люди держат у себя в карманах или под постелью и под подушками. У М. Ф. тоже начинается эта психопатология. Она всё боится будущего. А настоящее таково, что никакого будущего может и не быть. […] Очень боюсь за Колю. Он как мужчина гораздо менее вынослив. А тут ещё полное умственное безделие, к которому он не привык. […] Он должен всегда что-то делать. А что же он может делать сейчас? Заниматься историей бани с точки зрения Заратустры? Сейчас главным возбудителем жизненных сил у него является надежда пересидеть фронт и начать настоящую работу или в Новой России, или против большевиков, если они к тому времени ещё не погибнут. Если бы не эта надежда, он давно бы умер.

Сейчас я его уговариваю начать писать книгу о настоящей природе большевиков. У него очень много интересных мыслей на этот счёт. Он согласился. Но так как условий-то для такой работы нет, то он очень сердится. А какая уж тут умственная работа! […] Дотерпеть бы только до весны. Я пишу на всяких немыслимых клочках и держу свою работу на коленях. Пишу при свете печки. А он так не умеет.

Приходя из окопов, они забегают к нам…
А им самим сейчас очень и очень туго

Меня тоже очень сильно спасает мой этот дневник. Каждый факт и каждое событие рассматриваешь с точки зрения, стоит ли его записать или нет. Потом спасает меня также и то, что я никак не умею ничего не делать. И всегда найду себе что-нибудь. Вот, к сожалению, кончается моя шерсть. А то я всё-таки довольно много заработала еды вязанием для немцев носков и варежек. Некоторые прохвосты просто отбирали то, что я связала за три дня при свете печки. А некоторые платили чем могли. Этим моим вязанием я приобрела несколько друзей среди фронтовых солдат. Они, приходя в город из окопов, забегают к нам и иногда приносят аккуратно нарезанные крошечные кусочки хлеба. А им самим сейчас очень и очень туго.²⁵⁾

Писатель Беляев, что писал научно-фантастические романы вроде «Человек-амфибия», замёрз от голода у себя в комнате.²⁶⁾ «Замёрз от голода» — абсолютно точное выражение. Люди так ослабевают от голода, что не в состоянии подняться и принести дров. Его нашли уже совершенно закоченевшим. Между прочим, большая ошибка во время голода поддаваться желанию лежать. Верная гибель. Профессор Чернов умирает от психического голода. Это тоже совершенно точный диагноз. Человек физически не голодает, но так боится начать голодать, что умирает. Чернов имеет до сих пор немороженную картошку и жир в достаточном количестве. Ив.-Разумники подпитываются немного у спекулянта Хартикайнена. Те живут прекрасно и часто их приглашают. Слава Богу!

Несмотря на все наши усилия преодолевать и выкручиваться, у Коли опять начали блестеть глаза от голода. И он начал что-то очень сильно задумываться. Нужны какие-то героические меры. Я предложила ему прочесть нам курс лекций по истории. Уговорила его тем, что он таким образом приготовит курс лекций для будущего. Слушатели: М. Ф., Витя из Александровки и я. Витя фактически у нас живёт и питается. Чудесный мальчик, жадно тянется ко всему новому и неизвестному. А для него всё ново и неизвестно. Какой благоприятный материал ждёт нас в будущем в лице таких вот Витей. И их миллионы. Только бы мы дожили до встречи с ними.

Ваня-Дураня, один из моих фронтовых друзей

24.12.41

Давыдов пригласил нас сегодня к себе на ёлку. Морозы стоят невыносимые. Люди умирают от голода в постелях уже сотнями в день. В Царском Селе оставалось к приходу немцев примерно тысяч 25. Тысяч пять-шесть рассосалось в тыл и по ближайшим деревням, тысячи две — две с половиной выбито снарядами, а по последней переписи Управы, которая проводилась на днях, осталось восемь с чем-то тысяч. Всё остальное вымерло.²⁷⁾ Уже совершенно не поражает, когда слышишь, что тот или другой из наших знакомых умер. Все попрятались но своим норам, и никто никого не навещает без самого нужнейшего дела. А дело всегда одно и то же — достать какой-нибудь еды.

Бесконечно назначаются и отменяются общие эвакуации. Паспорта опять превратились в угрозу. Вечные регистращии и перерегистрации. На них стоит бесчисленное количество штампов, и то их грозят отобрать, то поставить какой-то новый и неподходящий штамп. Население опять начало бояться паспортов, как было при недоброй памяти советской власти. Появляются разные вербовщики рабочей силы, то в Эстонию, то в Латвию. Народ рвётся туда, но берут по каким-то никому не известным признакам… Мы тоже ходили пробовать. Ничего, конечно, не вышло. Нужны работники в сельское хозяйство. Вербовщики производят впечатление продавцов рабов в прежние времена. […]

Бывает много трагического. Взяли молодую девушку, а мать не берут. Девушка хочет отказаться ехать, но комендант грозит ей какими-то немыслимыми карами, и девушка едет, а мать остаётся. […]

Прибегал Ваня-Дураня, один из моих фронтовых друзей.²⁸⁾ Принёс нам по капельке всяческих благ, «потому что Рождество, и все люди должны радоваться», которые он оторвал от себя и принёс нам: знал, как мы радуемся не так его крохам, а тому, что в этом мире всяческого кровавого ужаса есть ещё такие, как он. Ведь принёс же нам, ни на что ему не нужным, а не каким-нибудь молоденьким кралечкам. Дай же Бог и дальше оставаться тебе таким же глупым, как ты есть, и не дурнеть ни под каким видом.

Были вчера на ёлке у Давыдова.
Сказочное изобилие

25.12.41

Были вчера на ёлке у Давыдова. Сказочное изобилие. Хлебных лепёшечек сколько угодно. Тех самых, которых не хватает для умирающего от голода населения. […] Коля, слава Богу, ел в своё удовольствие, и я радовалась. Водки выпила, не утерпела. Утешение было только в ёлочке. Такая она была мирная и прекрасная со своими свечечками, и так не хотелось ни о чём помнить, кроме неё.

В гостях был городской голова со своей женой. Он — доцент Молочного института. Жена его очень милая. Было ещё какое-то начальство. Они знают всех немцев, стоящих в городе, имеют с ними связи и этой связью пользуются. А населению они, конечно, не помогают нисколько. Хорошо, что хоть сами не грабят этого населения. То есть, конечно, подворовывают, но умеренно. […]

Сегодня мы никуда не выходили, но зато было много визитёров. Немцев в такие дни тянет к семье, к уюту. Вот наши фронтовики и приходили к нам, празднично выбритые, начищенные. Приходят, показывают фотографии своих семей, вздыхают и покорно идут обратно в окопы. Был и неприятный визит. Русский. Упоённый своим вчерашним пребыванием на офицерской ёлке, тактично рассказывал нам, голодным, что он ел и пил на этой ёлке. Как милостивы к нему были немецкие офицеры. Еле сдержалась, чтобы его не выгнать. Всё-таки кое-какие кислые слова ему достались. Какая шпана! Говоря о немцах, он говорит «мы», ведь этот прохвост при первом же признаке немецкой слабости продаст их даже не за пачку папирос, а за солдатский окурок. Нет, как бы мы ни ненавидели большевиков и как бы мы ни ждали немцев, мы никогда не скажем про себя и про них «мы».²⁹⁾

Сегодня — роскошное рождественское пиршество: на первое суп из СД-шных корочек с капелькой маргарина, что принёс Ваня-Дураня. На второе — лепёшки из картофельной шелухи, в которых было не меньше трети муки. Потом чай и по три солдатских коричневых лепёшечки. Постановлено единогласно, что мои печенья из желудей были вкуснее. Эти тоже, по-видимому, из желудей и на сахарине. Это рождественские подарки для солдат, которые им прислал богатый Третий Райх. Чудно!

А психику беречь становится всё труднее

26.12.41

Профессор Чернов умер.³⁰⁾ Говорят, что жена отнеслась к этому безразлично. Инстинкт самосохранения в этой семье превалирует над остальными. Неужели и мы дойдём когда-нибудь до того же? Не думаю.

Наш городской юрист тоже заболел психическим голодом. А они питаются гораздо лучше нас. Лежит в больнице. Выкарабкается, потому что жена его спасает. Она именно из таких. Как много полезного могли бы найти для себя психологи и философы, если бы понаблюдали людей в нашем положении!

А психику беречь становится всё труднее. Например, я на днях поймала себя на том, что не хотела пустить к себе в комнату свою глухую дворничиху Надточий, потому что на столе стоял густой хлебный суп. Она услыхала его запах, и я видела, как у неё перевернулось всё лицо и она стала глотать слюну. У неё сын 12 лет, которому она отдаёт все свои крохи. А я испугалась, что мне придётся дать ей несколько ложек супа. В наказание себе я ей дала полную тарелку. Нужно было видеть, как она его ела. Ела и плакала. Я знала, почему она плачет. Потому что она ест, а сын не ест. И как много сейчас таких жён и матерей. Чтобы её несколько утешить, я дала ей корочку хлеба для сына. […]

Наслаждение и упоение от свободного слова

Но у меня всё-таки живёт какая-то непоколебимая уверенность, что мы выдержим. Только бы спасти Колику психику. Чтобы он не превратился ни в Чернова, ни в других, которые ничего уже, кроме голода, не чувствуют и не ощущают. Коля только что закончил лекцию о временах Ивана Грозного. Думаю, что так он больше никогда не прочтёт. Ведь он в первый раз высказал вслух всё, о чём он мог до сих пор только молча думать и что не надеялся никогда никому передать. Я слушала с восторгом. Витя как раскрыл рот почти в самом начале, так его и не закрывал. Даже М. Ф. не всё время спала. У меня двоякое впечатление. С одной стороны, наслаждение и упоение от свободного слова, а с другой — горечь и обида. Почему такой лектор должен был, как преступление, всю жизнь прятать свой талант и стараться быть как можно более серым и незаметным? А ведь только то, что он старался быть именно серым и незаметным, только это и спасло нас от тюрьмы и лагерей.

27.12.41

Как медленно идут дни! И все они такие безнадежные и безрадостные. Люди перестали любить и ненавидеть. Перестали о чём-либо говорить и думать, кроме пищи. Почти всех нас мучают теперь сны. Всё время снится еда. Всякая. И никак эту еду не достанешь. Вот только было положил кусок в рот, как тебе что-то помешало.

По улицам ездят подводы и собирают по домам мертвецов. Их складывают в противовоздушные щели. Говорят, что вся дорога до Гатчины с обеих сторон уложена трупами. Эти несчастные собрали своё последнее барахлишко и пошли менять на еду. По дороге кто из них присел отдохнуть, тот уже не встал.

Любопытен теперешний фольклор. Он тоже относится к еде. Ходит масса легенд о всяческих съедобных чудесах. То немецкий генерал нашел умирающую от голода русскую семью и приказал ей выдавать каждый день «по пяти хлебов на человека и по пяти кило картошки». Фантазия не идёт дальше хлеба и картошки, то есть того, чего больше всего не хватает. Не мечтают ни о золоте, ни о чём другом. И таких легенд ходит невероятное количество. […]

Не могу сейчас найти правильной формулы

А вот и не легенда. Обезумевшие от голода старики из дома инвалидов написали официальную просьбу на имя командующего военными силами нашего участка и какими-то путями эту просьбу переслали ему. А в ней значилось: «Просим разрешения употреблять в пищу тела умерших в нашем доме стариков». Комендант просто ума лишился. Этих стариков и старух немедленно эвакуировали в тыл. Один из переводчиков, эмигрант, проживший всё время эмиграции в Берлине, разъяснил нам (и не очень чтобы по секрету), что эта эвакуация закончится общей могилой в Гатчине, что немцы своих стариков и безнадежно больных «эвакуируют» таким же образом. Большевики всё-таки не истребляют народ таким автоматическим образом. Не могу сейчас найти правильной формулы, но чувствую, что у большевиков это не так. Но хрен редьки не слаще.

31.12.41

Мы тоже будем встречать Новый год сегодня. Имеем даже по полрюмки вишнёвой наливки, которую я нашла случайно в буфете. Я ничего не сказала своим о ней и решила сделать новогодний сюрприз. На ужин будет болтушка (густая) с маргарином, по мучной лепёшечке, по три дропса, по три вишни из наливки. Вишен было десять, но я одну украла и съела. Дворничиха Надточий принесла нам уже совсем вечером, при запретном часе, буквально рискуя жизнью, две варёные красные свёклы и по четыре с половиной картошки. Одна картофелина такая маленькая, что сойдёт за половинку. Будет чудное пиршество.

Что-то он нам принесёт, этот самый 42-й?

К сведению на будущее: картошка в шелухе гораздо вкуснее, чем без шелухи, а чай с красной свёклой почти так же хорош, как с вареньем, и в миллион раз лучше, чем с сахарином. Мы очень многого недооценивали и просто не знали в прошлой жизни. Массу денег тратили на ненужную еду. Если выживем, будем питаться только густой кашей из ржаной муки. Когда она густая и хорошо проваренная, то ничто не может сравниться с ней по прелести. Это даже и при большевиках можно получить в любом количестве. Картошку есть только варёную и с шелухой. Чай пить с красной свёклой. Если ко всему этому прибавить немного жиру, мыла и табаку, то цивилизованному человечеству ничего больше не нужно для полного счастия.

Прочла эти строчки Коле, и он жалостно прошептал: «Ах, Лида, ещё бы немножко молока». Молоко я ему великодушно разрешила. Бедное моё чучелко! Какое оно стало жалостное и несчастное. Только об этом нельзя думать.

01.01.42

Что-то он нам принесёт, этот самый 42-й? По поводу столь необычного и радостного события всю ночь была стрельба. Но без артиллерии. По-видимому, и те и другие только забавлялись.

Трёх убили, а одну ранили

В городе одна забава кончилась трагически. Немцы были у своих кралечек. Офицеры. Напились и начали издеваться над девушками. Те защищались, и во время драки упал светильник и дом загорелся. Девушки бросились бежать, а офицеры стали за ними охотиться, как за кроликами. Трёх убили, а одну ранили. Убили, чтобы девушки не рассказали обо всём происшедшем. Раненую на утро подобрали и отвезли в госпиталь. Начало года будто не предвещает ничего хорошего.

02.01.42

Опять началась работа в бане. Господи, когда же кончатся эти ужасы. Немец-конвоир хотел избить палкой умирающего военнопленного. Банщицы накинулись на конвоира и чуть его самого не убили. И это — голодные, запуганные женщины. Я была внизу в своей камере и, слава Богу, ничего этого не видела.

04. 01.42

Комендант хотел было отправить раненую на Новый год девушку «в тыл». У нас теперь очень боятся этого слова. У некоторых врачей нашлось мужество не позволить этого. Пригрозили, что донесут высшему командованию о причинах ранения. А немцы боятся публичности и все гадости стараются делать под шумок. Пока удалось отстоять. А там, может быть, комендант переменится. Они меняются по нескольку на месяц. Конечно, это война, фронт и прочее, но от потомков Шиллера и Гёте ожидалось бы что-то другое.

Эта самая Европа поворачивается к нам
не тем боком

Между прочим, есть вещи, творимые этими самыми европейцами, которых русское население им никак не прощает, и особенно мужики. Например: немцам ничего не стоит во время еды. сидя за столом, напортить воздух. Об этом нам рассказывал со страшным возмущением один крестьянин. Он просто слов не находил, чтобы выразить своё презрение и негодование. И это естественно. Русский мужик привык к тому, что еда — акт почти ритуальный. За столом должно быть полное благообразие. В старых крестьянских семьях даже смеяться за едой считается грехом. А тут такое безобразное поведение. И ещё то, что немцы не стесняются отправлять свои естественные надобности при женщинах. Как ни изуродованы русские люди советской властью, они пронесли сквозь всё страстную тягу к благообразию. И то, что немцы так гнусно ведут себя, причиняет русскому народу ещё одну жестокую травму. Он не может поверить, что народ-безобразник может быть народом-освободителем. У нас привыкли думать, что если большевики кого-то ругают, то тут-то и есть источник всяческого добра и правды. А выходит что-то не то. Эта самая Европа поворачивается к нам не тем боком. Среди военнопленных уже ходит частушка: «Распрекрасная Европа. Морды нету, одна …».

05.01.42

Поселили к нам во двор какого-то инженера с немецкой фамилией, которую я никак не могу упомнить. Семья у него — жена и мать. Повадились эти дамы таскать из запертого чулана наши книги и ноты, а также дрова и уголь из нашего сарая. Поругались. Тогда он донёс на нас, что мы спекулируем золотом. А дело было так. У М. Ф. имелось две лепёшечки для зубных коронок. Одна в полпятёрки, а другая в полдесятки. Эти золотые кружочки продавались в пробирной палате. Мы спросили у жены этого инженера, не знают ли они немцев, охотников за золотом. И вот как-то после запретного часа вечером приходит он к нам с громадным немцем. Спрашивает, торгуем ли мы золотом. Мы обрадовались, потому что наше пропитание кончилось.

— Покажите, что у вас есть. — М. Ф. несёт ему эти кружочки.

— А ещё что? — Я показываю ему мою камею. В ней золота — только ободочек. Не заинтересовался.

— А ещё?

— Больше нет ничего. — Пожал плечами и как-то странно посмотрел на инженера.

— Что вы хотите? — А мы не знаем. Мы никогда этим делом не занимались. Хлеба, сладкого и табаку. А сколько — мы не знаем.

Взял он наши кружочки к себе в кошелек, попрощался, и они ушли. Мы только вздохнули. Даже не знаем его чина, так как он был без погон. Вот тебе и продали! А так надеялись к Рождеству что-нибудь получить.

07.01.42

Вчера у нас ночевали Ивановы-Разумники. Мы не спали всю ночь и просидели у прелестной ёлочки. И даже со свечками, которые доставали общими усилиями. […] Разумник Васильевич и Коля были на высоте. Рассказы, стихи, шутки. Пели колядки. На несколько часов удалось эабыть окружающее. Забыть голод, нищету и безнадежность.

Мы поклялись все собраться в Ленинграде,
или или как он там будет называться

Разумник Васильевич пригласил нас на будущий пир. У него в Ленинграде хранится бутылка коньяку, подаренная ему при крещении его крёстным отцом. Когда её дарили, ей было уже пятьдесят лет. Теперь Разумник Васильевичу 63 года. В этом году бутылке 113 лет. Мы приглашены её распить, когда кончится война и большевики. Более достойного дня для такой выпивки он не может себе представить. Мы поклялись все собраться в Ленинграде, или или как он там будет называться, в первое же Рождество после падения большевиков и выпить этот коньяк.

Только что мы все торжественно принесли клятву, как какой-то шальной снаряд пробил дырку в стене нашей квартиры со стороны улицы. Некое «мементо мори». Вылетели все стёкла. Мы заткнули окна тряпками и матрацами и сделали вид, что ничего не случилось. Сегодня нельзя замечать войну, и никто из нас вслух не вспоминал близких. Нельзя. Но я уверена, что каждый вспомнил и немного поплакал в душе.

09.01.42

Опять приходил немец, который «купил» у нас золотые лепёшки. Мы его окрестили «крошка», так как ничего более громадного на двух ногах мы не видели. Пришёл как ни в чём не бывало и вытряхнул из портфеля один хлеб, пачку табаку, две горсти конфет и полпачки маргарину. Спрашивает: довольно? Может и довольно, говорим мы, мы не знаем. А вы, говорит, подумайте. Да и думать нечего. А сами молим Бога, скорей бы ушёл, чтобы начать хлеб есть. Столовая закрыта на праздники, и мы сегодня ничего не ели. Сидит, подлый, и культурные разговоры разговаривает. Наконец, вымелся. […] Теперь я понимаю древних, которые говорили: счастье внутри нас. Как положишь в живот побольше и повкуснее, так и счастлив. Только это и есть подлинное и реальное счастье. Всё прочее — выдумки.

10.01.42

Баню поставили в ремонт. Кончились наши страдания хоть на время. А главное, кончились страдания пленных, которых возили больных и умирающих в баню и на фиктивную дезинфекцию. А обратно отвозили по морозу в мокром обмундировании. […]

14.01.42

Сегодня прислали за нами в Управу и там объявили, что баня будет с завтрашнего дня обслуживать немцев. Поэтому она должна быть идеально чистой, и мы должны обслуживать немецких солдат как банщицы, если они этого потребуют. Потом оказалось наоборот — мы не должны даже в предбанник входить. И ни в коем случае не обслуживать их как банщицы, если даже этого будут требовать. Дезинфекцию производить не меньше двух часов. Пропади они пропадом, эти самые немцы! […]

15.01.42

Баню вылизали. […] Тошнит.

16.01.42

Большое удовлетворение: баня будет обслуживать опять военнопленных и русское городское население. Население, конечно, наберётся вшей и переболеет тифом. […]

17.01.42

Сегодня я была прямо счастлива. Приезжал комендант лагеря военнопленных и орал на Беднову, что мы плохо дезинфицируем, вшей не убиваем и в лагере развели тиф. Она с восторгом указала на меня как на виновницу всего. Тогда он стал орать на меня. Я сказала переводчику, что если господин комендант будет кричать, от этого вши не погибнут, но я с ним разговаривать не буду. […] Дальше я сказала переводчику, что у меня много что сказать по этому поводу. […] Я сказала, что мы, дезинфектора, неоднократно указывали конвоирам и на маломощность камеры, и на отсутствие столов и лавок для дезинфицирования белья и т. д. Самое же главное то, что господин комендант сам способствует распространению тифа тем, что присылает больных тифом в баню вместе со здоровыми. И было несколько случаев, когда больные умирали у нас в бане. […] Комендант меня поблагодарил и отбыл…

Только бы дождаться конца войны, а тогда
уж мы не дадим им подойти к власти

[…] Чем-то всё это кончится. Пока комендантом лагеря будет этот офицер, я буду иметь свой паёк в бане, а как только он сменится, меня Беднова и Управа слопают. Чёрт с ними, нет уже никакого терпения. Всюду у немцев пролезает самая дрянь и старается через этих дураков свести свои счёты с народом. Лизали пятки большевикам, а теперь мстят за это ни в чём не повинным людям. Пропади они все пропадом! Только бы дождаться конца войны, а тогда уж мы не дадим им и на пушечный выстрел подойти к власти. Да они и не смогут. Они только и умеют, что лизать чужие сапоги. Всё равно — советские, немецкие или готтентотские.

19.01.42

История в бане продолжается. Вчера приходил городской голова со свитой из врачей и очень недовольно меня расспрашивал обо всех моих «доносах» коменданту. […]

А красноармеец Павел Субботин, оказавшийся в плену 17 сентября, к этому времени был уже мёртв.
«Комендант лагеря начал нам присылать теперь не по одному, а по два хлеба…»
Впрочем, это не тот же самый лагерь, откуда Поляковой присылали хлеб

20.01.42

Комендант лагеря начал нам присылать теперь не по одному, а по два хлеба. Мы их делили между всеми служащими. И с этим хлебом было очень много подлости. Но писать об этом не хочется. Такие времена, как мы сейчас переживаем, являются лакмусовой бумажкой для пробы людей. Выдержит человек настоящий, превратится в животное — нестоящий. Только одно меня теперь и утешает — моё чучелко. Он всегда со мной одного мнения. Не грызёт меня за бурный темперамент и за постоянное сражение с мельницами. Я сейчас только двух человек в мире и уважаю: из покойников Дон-Кихота, из живых — Николая.

Опять приходил «Крошка». Принёс табаку,
хлеба, маргарину, конфет

23.01.42.

Опять приходил «Крошка». Принёс табаку, хлеба, маргарину, конфет.³¹⁾ Чего-то повертелся, поговорил, попросил показать ему наши остальные комнаты, внимательно осмотрел наше книгохранилище, поковырялся в барахле, которое валяется в пустой и холодной, как ад, комнате, в ожидании тёплых дней и разборки. Что-то помычал. Собрался уходить и вдруг достаёт из кошелька наше золотишко и отдаёт его нам. Причём бормочет что-то непонятное на тему, что ему этого мало, что надо больше. Я в отчаянии говорю ему, чтобы он забирал всё, что принёс, а что вернуть того, что мы съели, мы не можем. Но он как-то странно поболтал руками, что-то невнятное пробормотал и ушёл. Что это было за выступление, понять невозможно.

25.01.42

Татьянин день! Где-то теперь Ната? Если они не уехали из Ленинграда, то, судя по слухам, им там никак не выдержать. Там ещё хуже, чем у нас. Судя по тому, как их бомбят и обстреливают и плюс ещё осада, У нас тут прямо рай. Когда же это кончится?

Моё бедное чучелко ходит ко мне в баню каждый день, чтобы меня проводить домой. Мы боимся расстаться хоть на минуту. Тем более что большевики придумали для нас новое развлечение: обстрел по часам. Если первый интервал между снарядами был в четверть часа, то и весь день стреляют через четверть часа, если полчаса — стреляют через полчаса. И т. д. По силе выматывания нервов у населения — это самая действительная вещь. […] Вот он и ходит ко мне ежедневно, стараясь проскочить в промежутке между залпами. И весь город так живёт. В награду он получает здесь кусочек хлебца от нашего комендантского завтрака. Так приятно делить свой кусочек и знать, что хоть что-то ему достанется.

Какие стихи, экспромты, шутки!
Лучше не вспоминать

Сегодня же особенно хочется быть вместе. Этот день мы всегда проводили у Наты. Какой это был чудесный день! Сбрасывали гнёт теперешней жизни, и снимались вечные защитные маски с лиц и душ. Мы были сами собой. Веселились от души. И какое это было изящное веселье. Какие стихи, экспромты, шутки! Лучше не вспоминать. И как подумаешь, что эта тонкая, прелестная семья переживает все муки голода и всю эту унизительную волынку осады и нищеты и ужасов войны…

27.01.42

Пришли немцы и «попросили» у нас пианино «до конца войны». Отдадут, когда война кончится. Видали нахалов!³²⁾ Странно слышать, что вот здесь, около нас, на фронте, есть ещё и другая жизнь. Клуб, танцы, концерты. Дико и фантастично.

28.01.42

Мне сегодня повезло. Получила проценты с культурности. Немецкие кралечки продают из солдатских кухонь картофельную шелуху. За ведро шелухи требуют новое шерстяное платье или новые туфли и т. д. А я купила ведро шелухи, да ещё и около двух десятков картошек там было, за 20 конвертов. Лепёшки из шелухи, если к ней ещё прибавить немного картошки или муки и хорошенько подрумянить на плите, — чудо что такое!

Замечательно, что мы совершенно не болеем от попорченной пищи. Вот только от турнепсов у меня бывает воспаление слёзных желёз. Как поем, так и хожу с физиономией величиной с арбуз. Но это примерно через неделю проходит. Турнепс тоже вкусно, но его почти невозможно достать. Всё резервировано немцами для тех четырёх коров, которые имеются в городе. Предполагается, что молоко от этих коров идёт в детский дом. На самом же деле его пьют немцы. А интересно, каков вкус настоящего коровьего молока?

У М. Ф. начался «шоколадный» бред. Ей смертельно хочется шоколада. Время от времени теперь у всех начинаются вот такие «тематические» вкусовые бреды. Одна женщина буквально выла от того, что ей хотелось солёного огурца.

У нас с Колей пока ещё не тематические и не вкусовые бреды, а просто голодные. Сознание направлено только на то, чтобы что-нибудь положить в желудок. И когда это удаётся, наступает полное счастье. Вот когда наступила переоценка ценностей.

Между прочим, совершенно нет
случаев самоубийства

Между прочим, совершенно нет случаев самоубийства. Кажется, обстановка самая подходящая. Боюсь, что мы недолго вынесем. Всё больше и больше начинаем мы уделять внимания нашим голодным бредам и страданиям. И мои записи становятся всё длиннее. Я могу здесь сколько угодно рассуждать всё о той же проблеме — питательной. И так, по-видимому, все. Даже Иванов-Разумник стал менее интересен. Только Коля не сдаётся. Чем дальше, тем у него всё больше появляется интересных мыслей и теорий.

31.01.42

Событий никаких, если не считать того, что число умирающих возрастает с каждым днём. Но мы все к этому привыкли, и это не считается событием.

Попробую обрисовать наше существование с птичьего полёта. На кровати лежит распухший мужчина. Если поднимет колени, то за животом не увидит. Лицо всё заросло. Глаза неестественно блестят. На диване, напротив, лежит такая же распухшая женщина. Только без бороды. Говорят очень слабыми голосами. Всегда на одну и ту же тему: какова будет жизнь, когда немцы победят, война кончится и большевиков разгонят. Имеется уже совершенно разработанный план устройства государства, программы народного образования; землеустройства и социальной помощи. Вообще предусмотрены все случаи жизни.

Горит коптилка в лучшем случае. Чаще освещаются печкой. За стенами — разрушенный город. Свистят снаряды. Некоторые падают во дворе. Иногда вылетают все стёкла, и тогда приходится вставать и затыкать окна тряпками и картонками. Если нужно встать и пойти в тёмную и холодную кухню «по нужде», человек терпит елико возможно, потому что встать — это большой и тяжёлый труд. И над всем этим — беспрерывное, сверлящее чувство голода. Того голода, который разрывает внутренности и от которого можно начать выть и биться. И непрерывно мозг сверлит одна мысль: где и как достать еды?

Верим в будущее освобождение

И вот как-то в один из таких вечеров я спросила всех наших: М. Ф., Витю, Колю: «А что, ребята, если бы сейчас пришёл к нам какой-нибудь добрый волшебник и предложил бы нам перенестись в советский тыл. И там была бы довоенная жизнь, и белый хлеб, и молоко, и табак, и всё прочее. Или сказал бы, что мы до конца дней наших будем жить вот так, как сейчас. Что бы вы выбрали?» И все в один голос, ещё я не успела докончить фразы, сказали: оставаться так, как сейчас.

Ну, мы с Колей понятно. Мы всё предпочтём советской власти. А вот Витя, воспитанник этой самой власти. Я спросила у него — почему? Очень спутанно и сбивчиво он смог всё-таки дать понять, что там, в прежней жизни, не было никаких надежд, а теперь он видит надежду на лучшее.

А М. Ф., которой при советской власти уж не было совсем-то плохо жить? Она просто обругала меня, чтобы я не приставала с глупостями. «Всякому понятно, почему…»

Может быть, я выживу и этот дневник уцелеет. И, вероятно, я сама буду читать эти строки с сомнением и недоверием. Но было всё именно так, как я сейчас записала.

Мы предпочитаем все ужасы жизни на фронте без большевиков мирной жизни с ними. Может быть, потому, что в глубине сознания мы верим в нашу звезду. Верим в будущее освобождение. И уж очень хочется дождаться времени, когда можно будет работать во весь дух. А работы будет очень много. И работники будут нужны.

И ещё поддерживает мстительное желание посмотреть на конец «самого свободного строя в мире». Испытать радость, при мысли о которой дух захватывает.³³⁾ Только страшно, что резать будут много и, как всегда, не тех, кого надо. Зарежут и нас, вероятно.

Примечания и комментарии

²¹⁾ «Не уйду, пока не получу какого-нибудь яду…» Интересный путь к суициду. «Дал морфий. Только, вероятно, на двоих мало». Мало. К счастью, Николай Николаевич едва ли претендовал на тот морфий… Вспоминает Вера Панова:

Днём приходят муж и жена Поляковы. Они тоже усаживаются рядом, чтобы быть убитыми вместе. У жены — приступ её тяжких бруцеллёзных болей, а морфий кончился, и достать негде, и она говорит:

— Пусть убьют лучше…

Вот такие дела… По-видимому, из-за своей болезни Полякова немного «подсела» на морфий, вследствие чего порою буквально теряла голову.

²²⁾ Святая правда. Всё что ни делает настоящий русский интеллигент, он делает только и исключительно по принципиальным основаниям.

²³⁾ Так, совершенно случайно присутствовала. Но какие, в самом деле, секреты могут быть между своими? Друг с другом «они» говорить не боятся — в этом едва ли не главное преимущество нацистской Европы.

²⁴⁾ Вероятно, Полякова имеет в виду Александра Ниловича Карцова — видного сановника Российской империи, действительного статского советника и камергера, руководителя двух крупных банков, секретаря Общества ревнителей русской истории. В 1941 году А. Н. Карцову было 77 лет.

²⁵⁾ Бедняги, конечно… Но какие всё же люди! И вот что тут скажешь: и им тоже, кажется, большевики не дают житья. Прям ужас какой-то.

²⁶⁾ Согласно другим источникам, писатель-фантаст Александр Беляев («Голова профессора Доуэля», «Человек-амфибия», «Ариэль» и другие популярные романы) умер 6 января 1942 года, в канун православного Рождества по новому стилю. Полякова в качестве даты его смерти приводит 23 декабря 1941 года — тоже ведь канун Рождества, но только если называть даты по старому стилю.

Таким образом, точная дата смерти писателя Беляева неизвестна. Точное место его захоронения также неизвестно.

²⁷⁾ «Всё остальное вымерло»… См. примечание 13.

²⁸⁾ Да уж… Настоящая фронтовая дружба — что может быть дороже? И нужно ли напоминать, с какой именно стороны фронта у истинного русского интеллигента только и могут быть «фронтовые друзья»?..

²⁹⁾ А потому что мы принципиальные. Не прохвосты какие-нибудь. Всё делаем только по принципиальным основаниям.

³⁰⁾ Сергей Николаевич Чернов, выдающийся русский историк, исследователь движения декабристов, скончался практически одновременно с Александром Беляевым. Когда именно и где похоронен — точно так же неизвестно.

³¹⁾ Пора, наконец, сказать два слова и о милом увальне по прозвищу «Крошка», и о гостеприимном организаторе новогодней ёлки Давыдове, трудившемся «переводчиком у немцев при СД», и о самой этой СД, подкармливавшей чету Поляковых своими вкуснейшими супами в ноябре, — «это какая-то ихняя секретная полиция, но не из самых свирепых, а помягче».

Не из самых свирепых, да… СД, Sicherheitsdienst, или попросту «служба безопасности», входила в состав пресловутой РСХА на тех же самых правах, что и гестапо, и занималась в РСХА политической разведкой — с лета 1942 года её бессменным руководителем станет небезызвестный Вальтер Шелленберг.

А насчёт «Крошки»… В конце февраля выяснится, что у «Крошки» есть фамилия, Пайхель, и есть репутация — что-де «это самый страшный из всех следователей СД. Просто зверь! Бьёт всех допрашиваемых немилосердно».

Вот такие дела. Но какие всё же супы были в том СД! «Это такая роскошь, за которую не только первородство продашь!»

³²⁾ Как тонко чувствуют язык настоящие русские интеллигенты! Какое удачное слово подобрала Олимпиада Полякова! «У-у-у, противный!.. Нахал вы этакий!..» — и легонько так, полузакрытым веером, да по ручке!..

³³⁾ Увы, самой Олимпиаде Поляковой так и не довелось испытать эту радость. По мере приближения конца войны люди Шелленберга (те самые «друзья из СД») стали использовать чету русских интеллигентов всё более и более плотно. В ноябре 1943 года Поляковы оказались в Риге, где стали активно работать в газете с названием «За Родину» (все текстовые иллюстрации здесь взяты именно из этой газеты):

Наконец мы переехали; в самую Ригу. И немедленно же зажили другой и полной жизнью. Масса знакомых. Живём в том самом гетто, из которого только недавно вывезли евреев. И это несколько омрачает наше существование…

Наиболее известный её газетный псевдоним — «О. Кравич»: «Мои статьи все печатаются. И я очень довольна, что, наконец, имею возможность отвести душу. Всё же нас не принуждают говорить то, чего мы не хотим».

К концу июня 1944 года в Ригу подтянулись из Пушкина и другие соратники:

Появилась на горизонте М. Ф. Её вывезли из Царского Села на мызу к латышскому крестьянину. Здесь же где-то и наш павловский городской голова и много ещё других. Всё это уже совершенно не интересно…

Ненависть к большевикам как абсолютному злу ещё каким-то непостижимым образом совмещалась в ней со всё возраставшей ненавистью к незадачливым освободителям как злу всё же относительному:

Старшее поколение ждёт избавления от немцев. И никакими силами нельзя заставить их поверить, что они живут сейчас как в раю по сравнению с тем, что им принесут большевики. Что бы немцы ни делали с народами, как бы они ни были подлы, им далеко до большевиков. Никогда они не сумеют так зажать все духовные истоки народов, как эти. И мы будем с немцами до конца.

А конец стремительно приближался. Вскоре супруги Поляковы вынуждены были покинуть Ригу и перебраться в лагерь беженцев под Мюнхеном, где срочно превратились из Поляковых в Осиповых. Вера Пирожкова, их молодая сотрудница по газете «За Родину», встретилась там с ними и поразилась произошедшей с Поляковой метаморфозе: «Теперь она рвала и метала против немцев и заявила, что всех их надо засадить в концлагерь. Я переспросила: „Всех?“. Она подумала секунду и ответила твёрдо: „Всех“»…

Лидия Осипова в 1949 году

Тем не менее, доживать свой век ей пришлось в Западной Германии, что, впрочем, вполне естественно для русского интеллигента. После войны Олимпиада Полякова — теперь уже как Лидия Тимофеевна Осипова — стала активисткой антисоветского Народно-трудового союза и сотрудничала с примыкавшим к НТС журналом «Грани», который и опубликовал в 1954 году её «Дневник коллаборантки».

Там же, в Западной Германии, Лидия Осипова скончалась — в 1958 году. Её супруг, Николай Поляков-Осипов, тот самый «Коля», два года спустя подготовил и издал в Мюнхене сборник её статей, критически обозревавших послевоенную советскую литературу (сборник был назван им «Явное рабство и тайная свобода»). Среди прочего, «Коля» поместил в сборник и работы, посвящённые трём романам Веры Пановой — той самой «Н. Ф.», с которой он когда-то, давным-давно, ходил по утрам «в парк за мясом»…

Cборнику предпослан эпиграф, позаимствованный Николаем Николаевичем из Книги Премудрости Иисуса, сына Сирахова (12:13):

Кто пожалеет об ужаленном заклинателе змей?..

По словам её мужа, покойная Лидия Осипова часто повторяла это, говоря о советской литературе. Но, по-видимому, ветхозаветная эта фраза допускает и гораздо более широкое толкование…

Николай Николаевич (или Николай Иванович — как лучше?) тоже, впрочем, не дожил до освобождения России от большевиков. А вот более молодая Вера Пирожкова — дожила. Она совершенно свободно вернулась в свободную Россию и в начале 90-х годов прочитала курс лекций сначала в Московском, а затем и в Санкт-Петербургском университетах.

В настоящее время любой желающий может у нас без труда подписаться на журнал «Грани». Однако это уже мало кому интересно. Абсолютное Зло, хоть оно и сменило теперь кардинально свой облик, но оно ведь всё равно никуда не делось.

А кто же лучше интеллигенции способен выучивать важные уроки истории?

Вековечная борьба истинных русских интеллигентов с Абсолютным Злом — она теперь продолжается и с новыми надеждами, и с новой силой…

Перейти к началу: «Июнь — октябрь»