Предисловие

Некоторое время назад собрался-таки почистить компьютер от накопившегося и, в общем, уже бесполезного информационного мусора. Внимание привлёк большой видеофайл с записью выступлений на недавнем вильнюсском «Форуме свободной России» (так и не понял — нужны тут кавычки или нет?). Включил воспроизведение: сперва ведущий что-то там говорит, потом Каспаров начал. Всё как обычно:

В сущности, основная мысль многословного оратора проста и незамысловата: революционному захвату власти в стране очень бы поспособствовало её поражение в какой-нибудь войне. Конечно, исторические примеры показывают, что военная катастрофа гораздо чаще приводит не к революции, а к оккупации. Но ни самого Каспарова, ни его благодарных слушателей перспектива иностранной оккупации отнюдь не пугает: главное — это чтобы кровавый режим пал, а там хоть трава не расти. Оккупация собственной страны и даже её распад на много-много никому не опасных малюсеньких частей — это, конечно, зло, но… как бы это доходчивей сказать… это хоть и зло, но зло какое-то несерьёзное, зло всего лишь относительное, тогда как существование кровавого режима — это зло абсолютное, иррациональное, потустороннее, и родом оно непосредственно из самого ада.

Концепция Абсолютного Зла — это, во-первых, потомственная черта многих поколений русской интеллигенции. Целый век умнейшие наши люди, прочитавшие перед этим массу исторических книг, яростно боролись с царизмом. Целый век беззаветные наши патриоты видели в нём Абсолютное Зло, а в роли Сатаны поочерёдно выступали Николай I Палкин, Александр II «Освободитель» («"Народ освобождён, но счастлив ли народ?») и так далее.

Потом пришла очередь Николая II Кровавого. Всё сконцентрировалось на нём. Убрали. Опять что-то не то. В рядах интеллигентов произошла сумятица, но быстро выяснилось, что Абсолютным Злом является теперь уже не царизм (то есть он зло хоть и абсолютное, но уже не актуальное, но уже вроде как умозрительное), а власть капиталистов и помещиков. Потом Абсолютным Злом стал большевизм. Потом сталинизм. Потом коммунизм и Советский Союз в качестве «Империи Зла». Потом… потом даже уже не просто путинизм, а «путинская Россия»…

Концепция Абсолютного Зла — это, во-вторых, средство выживания пресловутой «русской интеллигенции». Не будь этой вселенских масштабов задачи борьбы с ним — с чем тогда бороться-то? А без борьбы какая жизнь? Неяркая какая-то жизнь получается без борьбы вселенских масштабов. Вроде как и работать придётся, скромно так работать, а не тусоваться по зарубежным форумам, талдыча в очередной раз банальности, да ещё и с умным видом… Ну, и какая же это жизнь?..

Концепция Абсолютного Зла — это, в-третьих, идеальный спасательный круг для совести, поскольку в борьбе с ним, с Абсолютным Злом, неизбежно приходится делать много всяких гадостей, не укладывающихся в общепринятые моральные нормы: грабить, убивать, лгать, лицемерить… или, если у самого кишка тонка, то рукоплескать тем, кто за тебя грабит, убивает, лжёт и лицемерит, — лишь бы всё это было не просто так, а ради святой и нечеловечески ведь трудной борьбы русской интеллигенции с очередным её Абсолютным Злом. Ленин дал чёткую и необычайно плодотворную формулу этого спасательного круга: «Нравственность — это то, что служит разрушению старого эксплуататорского общества».

И всё, и достигнута полная универсальность:

«Нравственность — это то, что служит разрушению…

и только успевай подставлять сюда нужное и актуальное:

…очередной инкарнации Абсолютного Зла»

Гибнут невинные люди, гибнут старики, женщины, дети. Это конечно, печально. Это, конечно, тоже в какой-то мере зло. Но зло всё же относительное и, по сути, зло необходимое и легко прощаемое — вполне достаточно выразить простое сожаление. Эти бомбы — чьи надо бомбы. Они высоконравственные, поскольку они — демократические и освободительные.

«Освободительные бомбы»… «Мы все страстно желаем победы врагу, какой бы он там ни был»… «Этот проклятый строй украл у нас всё, в том числе и чувство патриотизма»… А ведь и это всё уже было. И борцы беззаветные с очередным Абсолютным Злом истинной русской интеллигенции — были. И Сталин как очередное воплощение Сатаны — верховного жреца Абсолютного Зла. И катастрофическое военное поражение — было. И надежды были у той русской интеллигенции, и всяческие планы на прекрасную послеоккупационную жизнь. И Каспаров вовсе не случайно перескочил из 1917-го сразу в 1991-й, умолчав про 1941-й. Просто теперь не совсем ещё прилично говорить на «форумах свободной России» о том периоде, о тех предшественниках, об их огромных надеждах — тоже ведь на освобождение России извне, и об их колоссальных разочарованиях…

Яркие воспоминания и о самом том времени, и о том поколении беззаветных наших борцов с тогдашним Абсолютным Злом, об их надеждах и разочарованиях оставила одна из них — истинно русская интеллигентка Олимпиада Полякова, известная также под именем Лидия Осипова. Воспоминания эти не позднее 1950 года были оформлены ею в форме дневниковых записей. Они были опубликованы в 1954 году в журнале «Грани», который послевоенные русские эмигранты издавали тогда во Франкфурте-на-Майне (Западная Германия).

Взглянуть на события как бы глазами представителя тогдашней «несистемной оппозиции», принципиального борца с Абсолютным Злом своего времени, — очень интересно и, наверное, поучительно. Вниманию читателей «Солнечного Ветра» предлагается первая часть дневниковых записей, охватывающая период с 22 июня 1941 года по 31 января 1942 года. Публикация сопровождается подробными примечаниями и комментариями, которые, равно как и подзаголовки и иллюстративный материал, разделяющие текст, не являются составной частью «Дневника» Лидии Осиповой.

Всё описываемые события происходят в городе Пушкине, который до 1918 года назывался Царское Село, — то есть там, где была старинная резиденция русских императоров, там, где находился знаменитый пушкинский Лицей.

Валентин Антонов, июль 2018 года

Мы все, вся Россия, страстно желаем
победы врагу, какой бы он там ни был

22.06.41

Сегодня сообщили по радио о нападении немцев на нас. Война, по-видимому, началась, и война настоящая. Неужели приближается наше освобождение? Каковы бы ни были немцы — хуже не будет. Да и что нам до немцев. Жить-то будем без них. У всех такое самочувствие, что вот, наконец, пришло то, чего мы все так долго ждали и на что не смели даже надеяться, но в глубине сознания всё же крепко надеялись. Да и, не будь этой надежды, жить было бы невозможно и нечем. А вот победят немцы — сомнений нет. Прости меня, Господи! Я не враг своему народу, своей родине. Не выродок. Но нужно смотреть прямо правде в глаза: мы все, вся Россия, страстно желаем победы врагу, какой бы он там ни был.¹⁾ Этот проклятый строй украл у нас всё, в том числе и чувство патриотизма.

28.06.41

Самое поразительное сейчас в жизни населения — это ненормальное молчание о войне. Если же кому и приходится о ней заговаривать, то все стараются отделаться неопределёнными междометиями.

30.06.41

Слухи самые невероятные. Началась волна арестов, которые всегда сопровождают крупные и мелкие события нашего существования. Масса людей уже исчезла. Арестованы все «немцы» и прочие «иностранцы». Дикая шпиономания. Население с упоением ловит милиционеров, потому что кто-то пустил удачный слух, что немецкие парашютисты переодеты в форму милиционеров. Оно, население, конечно, не всегда уверено в том, что милиционер, которого оно поймало, — немецкий парашютист, но не без удовольствия наминает ему бока. Всё-таки какое-то публичное выражение гражданских чувств. По слухам, наша армия позорно отступает.

05.07.41

Сегодня на площади около дворца парторг дворцовой ячейки Климашевский проводил митинг. Это была не речь, а истерический крик на тему: «Все как один на рытьё противотанковых окопов!» «Не сдадим врагу ни одного нашего дома, ни одного завода, ни одного учреждения — всё сожжем сами», — отсюда слушатели сделали вывод, что врага ждут и к нам, и довольно скоро. При призыве «все как один на работы по обороне» — слушатели, как по команде, стали придвигаться к воротам поближе, боясь, как бы они не захлопнулись и всех не погнали бы на окопы прямо с площади. Потому ли, что на митинге были, главным образом, старики и дети, или потому, что начальство не догадалось вызвать «бурный и неудержимый энтузиазм», ворота не захлопнулись. Ещё не успел оратор докричать последних лозунгов, как все собрались занимать очереди у продуктовых магазинов. В течение получаса весь недельный рацион магазинов был расхватан.

11.07.41

Многие убегают в Ленинград, боясь, что бои за него будут разыгрываться в его окрестностях. Да и рассчитывают, что там безопаснее будет пересидеть самый боевой период. А также боятся, что немцы придут туда раньше, чем к нам. […] Нас уже бомбят. Правда, всё пока военные объекты. Ленинград же, говорят, бомбят ежедневно. На днях с нами был такой, весьма характерный для нашей жизни, анекдот: началась воздушная тревога. Мы зашли в подворотню. Дом старинной постройки, так что это была даже и не подворотня, а глубокий каменный коридор. Стоим. Подходит к нам дворник и приказывает перейти в маленький деревянный сарайчик во дворе. На наше замечание, что здесь от бомб безопаснее, он ответил : «Не бомбы надо бояться, а начальства». И категорически потребовал, чтобы мы перешли в сарайчик. Против такого резона не попрёшь, мы перешли в сарайчик. И так-то вся наша жизнь проходит под страхом начальства, которое, конечно же, страшнее всякой бомбежки и бьёт без промаха.

15.07.41

[…] Господи, когда же всё это кончится!

Есть только боязнь не попасть к немцам

24.07.41

Очень красивы противовоздушные заграждения, которые каждый вечер поднимают над городом. Как огромные серебряные рыбы плавают в вечернем воздухе. Бомбят, а нам не страшно. Бомбы-то освободительные. И так думают и чувствуют все. Никто не боится бомб.

07.08.41

Сегодня мои именины, и к нам приехали из Ленинграда Ната и Толя. Я была этим чрезвычайно тронута. Хотя мы и росли вместе, но всё же приехать в такое время! Они рассказывали, как Ната и младший брат Вася ездили на рытьё окопов в Малую Вишеру. Нату мобилизовали, а Вася поехал с целью как-нибудь оттуда её вызволить. И им это удалось. […] Проводили их на вокзал. Коля печально оказал: «Может быть, больше не увидимся. Или вас немцы займут раньше, а нас куда-нибудь угонят, или наоборот». Стало очень печально. Почему-то ни у кого не является мысли, что ведь это же война, и с ними и нами могут случиться всякие ужасы. Есть только боязнь не попасть к немцам.

10.08.41

Муж Нины Фёдоровны²⁾, брат и многие другие идут добровольцами на фронт. Это отнюдь не энтузиазм, а расчёт. Семьям добровольцев обеспечивается довольно большое пособие, а мобилизуют всё равно, не через неделю, так через две. Вот люди и спешат в «добровольцы». Власть делает из этого пропагандную шумиху. И волки сыты, и овцы, если не сыты, то всё же имеют какой-то профит.

12.08.41

[…] О Ленинграде слухи всё нелепее и чудовищнее. Говорят шепотком, что никого из него не выпускают. Что он обречён быть «крепостью и оплотом народного духа против фашистских агрессоров». Что биться за него будут «до последнего вздоха», а в то же время, что в нём крошечный гарнизон и что население должно само, своими силами отстаивать этот «оплот». Если все эти слухи и вздор, то они очень показательны для настроения населения. Пережила момент страшнее бомбежки. Пишу я свои заметочки и вдруг слышу за собой какое-то сопение. Оглядываюсь, а это за спиной стоит Катя Мамонтова и старается прочесть, что я написала. Хорошо, что она была слишком ленивая и не научилась читать по-писаному как следует. Учить же грамоте я её начала, чтобы как-нибудь от неё избавиться. Повадилась она ходить ко мне каждый день и торчала часами. Конечно, она имела задание. Но мне-то от этого не легче. И вот я и предложила ей заниматься с нею русским языком, так как она почти не умела читать. […] И вот она спрашивает: «Что это вы пишете?»

— Да свои приходы и расходы, Катя.

— Ну, какие уж теперь приходы и расходы? Скоро все магазины будут даром раздавать.

— Чепуха, и как вы, комсомолка, а верите всем этим бабьим сплетням.

— И ничего не бабьи сплетни. Нам сам секретарь говорил. Только это военный секрет, и вы никому не говорите.

— А раз секрет, зачем же вы мне-то сказали?

— Ну, вы своя!

— Всё равно. А приходы и расходы я всегда записываю. Вы это хорошо знаете. Я так привыкла.

Записочки эти придётся теперь вести по вечерам. Запираться днём — тоже вызовет подозрение, а все катьки всегда влезают без стука. А это тебе не приход с расходом, а вернейший способ вывести самих себя в расход. Писать же их ни за что не перестану. Такое счастье — отдыхать за ними. И, может быть, будущему историку освобождённого русского народа они послужат как живой и достоверный материал.

Когда же они придут к нам?

13.08.41

[…] Когда же они придут к нам? И придут ли? Последние часы перед выходом из тюрьмы всегда самые тяжёлые. Ленинград окружают, но к нему не приступают. Попадём ли мы в число городов окружения или останемся у нашей дорогой и любимой власти?

14.08.41

Вчера прибегал из Ленинграда студент, сын соседей, Боря. Принёс нам приветы от Наты и братьев. Звал нас с собой в Ленинград. Знает место, где можно пробраться, не нарвавшись на милицию. В Ленинграде говорят, что бои за него будут именно в нашем районе, и от Пушкина и «угольков не останется». Мы никуда не пойдём. […] Да и не верю я, чтобы мы вот так глупо погибли перед самым освобождением.

15.08.41

…Стелла говорит, что сейчас очень сильны антисемитские настроения. Мы не замечали. Но понятно, что ей, как еврейке, это больше бросается в глаза. Такой противный осадок на душе. Никакого антисемитизма или антикитаизма в русском народе нет, есть только антикоммунизм… И какой может быть антисемитизм, если мы страдаем с евреями от одних и тех же причин.

17.08.41

Объявлена общая эвакуация женщин и детей. Работает эвакуационное бюро. С необычайной отчётливостью наметилась грань между «пораженцами» и «патриотами». «Патриоты» стремятся эвакуироваться как можно скорее, а вторые, вроде нас, стараются всеми способами спрятаться от эвакуации. Да и прямой здравый смысл говорит за то, что «плановая эвакуация» опаснее войны и боёв. От этого ещё есть какая-то надежда спастись, а первая бьёт без промаха.

Конечно, Гитлер не такой уж зверь,
как его малюет наша пропаганда

18.08.41

Над. Владимировна устроилась в испанский детдом воспитательницей и будет с ним эвакуироваться.³⁾ Ну, ей-то прямой смысл. Трое детей, причём младшим двум вместе четыре года. Муж еврей и, хотя он сейчас в концлагере, а всё же кто его знает. Да и у них у всех ненависть к немцам за их антисемитизм. Если бы это были англичане или какая-нибудь ещё безобидная нация, конечно, и они остались бы. Советского патриотизма и в этой семье нет. Да и у всех. Есть ещё ненависть и боязнь немцев. Конечно, Гитлер не такой уж зверь, как его малюет наша пропаганда, и до нашего дорогого и любимого ему никогда не дойти, и не всех же евреев «поголовно» он уничтожает, но, вероятно, какие-то ограничения для них будут, и это противно. Но замечательно то, что все… жалельщики евреев в Германии, или негров в Америке, или индусов в Индии никогда не помнят о своём русском раскулаченном мужике, которого на глазах вымаривали как таракана.

Тем не менее, не все евреи верили. От многих евреев мы слышим такое: «Зачем мы будем куда-то уходить? Ну, посадят, может быть, на какое-то время в лагеря, а потом и выпустят. Хуже, чем сейчас, не будет». И люди остаются.

Полякова ничего об этом не пишет, но немедленно после освобождения русских интеллигентов немцы
уничтожили в Пушкине всех евреев. Их собирали здесь, у кинотеатра «Авангард». Сообщив, что после
регистрации их переведут в другое место для жительства, их погнали к Екатерининскому дворцу, где продержали в подвалах несколько дней без пищи и воды, а затем отдельными группами расстреляли

Среди населения антисемитские настроения всё же прорываются. От призывников можно услышать «идём жидов защищать». Самое же показательное, что эти высказывания не вызывают никакого отпора ни от властей, ни от партийцев. «Не замечают». Впечатление такое, что нашему дорогому и любимому зачем-то нужно развязать антисемитские настроения у черни… Эти высказывания инспирируются сверху. Может быть, мы ошибаемся, но очень на то похоже.

23.08.41

Вчера сильно бомбили Александровку. Одна бомба упала в Александровском парке, около «Слонов». […]

24.08.41

С питанием всё труднее. Запасов, конечно, ни у кого нет. Все воруем картошку на огородах. Предполагается, что эти огороды эвакуированных, но где же там ночью разобраться. За керосином очереди фантастические, и всё больше нужно изворотливости, чтобы избегать милиции. Дворцы и учреждения эвакуируются. […]

В нашей квартире радостное событие. Катька записалась на эвакуацию. Исчезла вместе с потомством. Прекратились шпионство, матерщина и прочие безобразия. Она исчезла потому, что всех комсомолок гонят на рытьё окопов. […] Рытьё окопов начинает принимать размеры настоящего народного бедствия. Всё население, непригодное к военной службе, все школьники старших классов и все полутрудоспособные женщины мобилизованы на рытьё противотанковых рвов, которые должны окружить «неприступным поясом Ленинград по радиусу в 50 километров». Творчество военного гения Ворошилова. Граждане воспрянули духом: значит, немцев ждут к Ленинграду, и скоро, судя по темпам, которые требуются от автогробокопателей, как их уже окрестило население. […] На некоторых участках, гл. обр. на которых работают школьники, дело поставлено ещё сносно. На всех же прочих ничуть не лучше, чем в лагерях. […] Говорят, что немцы расстреливают копателей пулемётами с самолётов.

25.08.41

Сегодня уехал на рытьё окопов Борис Николаевич. У него тяжёлый порок сердца. На войну не взяли, а на окопы взяли. А тяжёлая работа дли него хуже войны.

26.08.41

Сегодня все копаем противовоздушные щели. По состоянию здоровья я не подлежу никакой мобилизации. Но чтобы получить увольнительную записку, я должна идти в амбулаторию и проделать все формальности «в общем порядке», т. е. простоять в очереди несколько часов. […] Я не пошла в больницу, а пошла на работу. Это всё же легче. Таскаю доски, отгребаю землю. Вообще — ковыряюсь. Да и противно сидеть дома, когда все отбывают каторгу. Наша щель в Пушкинском садике. Всё время воздушные тревоги. Но бомбят пока только аэродром. По радио непрерывные сообщения о победе над немцами «части боевого командира такого-то». Ни названия, ни местности, ни даже направления. А бомбёжки всё ближе и чаще. […]

Ночью шёл дождь. Все вымокли. Дети кашляют. Поезда иногда подаются, но на них попадают только парт- и ответработники. Попытались было некоторые женщины организовать передачу кипячёной воды и горячей пищи детям, — запретили: советские граждане не нуждаются в частной благотворительности. О них заботится государство.

По этому поводу я, совершенно откровенно и безо всяких фиговых листков и умолчаний, поругаласъ с М. Н., моим врачом. Её муж сейчас является секретарём ячейки эвакуационного бюро. Воды нет, а вот ячейка уже готова. Конечно, ничего из моей руготни не вышло. Господи, когда же, наконец, придут немцы и прекратят этот бедлам. […]

Бомбят всё сильнее и сильнее.

28.08.41

Сегодня мимо нашего дома проехал грузовик, наполненный старыми табуретами, вешалками и прочей рухлядью. По-видимому, эвакуируется какая-то пошивочная, и директор ответственен за «инвентарь». И в то же время из Ленинграда непрерывно движется толпа людей с детскими колясочками и тележками. Для них транспорта нет, как не было его и для мастериц этой самой мастерской. Люди ищут спасения по-своему. Одни пробираются тайком в Ленинград, другие, тоже тайком, из него бегут. Всё это «своими силами», своим разумением. […]

Бомбят где-то очень близко. Сидим на полу и… играем в «слова»!

А потом сообщают о «немецких зверствах»…

29.08.41

Фронт катастрофически приближается. Мы решили никуда не уходить из города. Несколько боевых дней пересидим или в подвалах, или в щели. Благо М. Ф. зовёт в свою санаторию. Здесь хоть какая-то надежда на спасение и освобождение. А уйти, как теперь говорят, «на эвакуацию» — гибель по плану обеспечена. Да и от надежды попасть под «немца» уходить нам никак невозможно. […] Ни один поезд с беженцами не избегает бомбёжки, потому что «дорогое правительство» ко всем санитарным и беженским поездам прицепляет воинские эшелоны в надежде, что немцы этих поездов бомбить не будут. […] А потом в газетах и по радио сообщают о «немецких зверствах». Как после этого поверить, что это немцы уничтожают поголовно русское население?

А как приятно, наконец, написать такое! Правда, это ещё кукиш в кармане, но не будь войны, я бы никогда не посмела этот кукиш показать. А сейчас необычайно острое ощущение, что всё идёт под занавес. Да и у «бдителей» сильно трясутся поджилки, и бдительность сильно потускнела.

30.08.41

Сегодня милиция раздавала бесплатно соль населению. С каким удовольствием это делалось. Все молчали, но было совершенно ясно, что все, в том числе и милиционеры, радуются. Милиционеры, в конце концов, тоже население. И никакой толкотни не было. Добровольцы помогали насыпать мешочки, всё проходило удивительно гладко и… при полном молчании. «Как в церкви», — сказал какой-то дядька. И, правда, было похоже.

Вчера немцы сбросили листовки с предупреждением, что будут бомбить привокзальный район. Несмотря на все кары, которыми грозили за прочтение листовок, листовки всё же были прочтены. Некоторые хотели уйти из домов. Но район был оцеплен милицией, и не только никто не смел выселиться, но даже и за хлебом не пускали. Под угрозой пристрелить на месте. Посмотрим, будут ли бомбить этот район.

01.09.41

Бомбили, и зверски! И бомбили, как обещали, только привокзальный район и вдоль железной дороги на Павловск. Да ещё и наш около аэродрома, который бомбят всегда. У нас только двое легко раненых, а там, говорят, сотни. Ну, не сотни, но и десятка вполне достаточно. А ведь этих жертв можно было бы избежать…

02.09.41

К нам во двор заехали какие-то военные машины, спасаясь от артиллерийского обстрела, начавшегося сегодня с ночи. Публика просто места себе не находит. С одной стороны, от радости, что уже скоро немцы придут сюда, а с другой — от страха. Снаряды маленькие. Знатоки говорят, что обстрел производится большими танками. Стрельба довольно интенсивная, и снаряды густо ложатся по городу. И всё же стрельба совсем не производит впечатления большого боя. Поэтому было странно слышать, как шофёр одной машины с большим почтением повторял: «И где он, гад, столько снарядов берёт. Жарит и жарит». Если это вызывает такую реакцию у военных, то что же будет, когда начнутся настоящие бои? Пожилой офицер, который был начальником отряда, разговаривал с нами с большим и заметным напряжением. Видно было, что он боялся, что мы начнём расспрашивать о положении на фронте или его комментировать. А чего уж там расспрашивать или комментировать, когда и так всё ясно. Скоро конец!

На прощанье он нам посоветовал выбираться из нашего района куда-нибудь подальше. Сказал, что он самый опасный в случае боев за город. Пойдём в щель!

03.09.41

Вчера вечером переселились в щель, потому что стрельба очень заметно усилилась. Бежали под огнём. Добежали благополучно, если не считать порезанных подошв на башмаках, так как вся улица сплошь покрыта битым стеклом. М. Ф. оставлена в санатории «за коменданта». Коля зачислен к ней в дворники, иначе он не смог бы попасть в щель. […]

Щель наша замечательная: сухая, чистая, с электричеством и уборными. Над головой три наката брёвен с землёй. Для себя строили! Чуть не забыла, а записать надо. Интересно: дня за два до нашего переселения сюда мы как-то пошли вечером к С. М. Задержались дотемна.⁴⁾ Началась стрельба, и они оставили нас ночевать у себя. У них живёт писательница Н. Ф. Мы с нею просидели всю ночь и проговорили. Было уже всем ясно, что большевики кончаются. Она бегала всё время из своей комнаты на помойку соседнего двора с охапками красных томов Ленина.

Н. Ф. написала какую-то колхозную пьесу…

Помойка — во дворе у гр. Толстого. Дом свой он передал для дома отдыха Союзу Писателей. Нет, даже не для дома отдыха, а для «Дома Творчества». Для разной писательской мелкоты, которая живёт не в особняках, как сам Толстой, а по комнатам и коммунальным квартирам. Условия для «творчества» не совсем подходящие. Вот им и предоставляется право за плату в 400 руб. в месяц иметь «условия».

Н. Ф. жила рядом с ними, в крошечной комнатушке, со своей дочкой. У Над. Вл. двое маленьких детей за стенками, собака, кошка, Марк, непрерывный поток различного люда. Гвалт в квартире перманентный. Но у неё не было 400 р., чтобы заплатить за «творческие условия». Завидовала она соседям и ненавидела их люто. И вот теперь со сладострастием она бросала в помойку этого «Дома творчества» компрометирующие красные тома. Правда, месть была платоническая, потому что все творцы давно разбежались.

Судьба Н. Ф. очень интересна и характерна для многих наших женщин. Муж её⁵⁾ был редактором большой краевой газеты, т. е., значит, партийцем. Сама она была сотрудником этой газеты. Во время ежовщины мужа её расстреляли, её немедленно выгнали со службы и из её прекрасной квартиры. С двумя сыновьями. Дочка жила в это время со своим отцом, первым мужем Н. Ф.⁶⁾, в Ленинграде. Ей пришлось без документов бежать в деревню к матери и там как-то спасаться. После того как стали расстреливать тех, кто расстрелял её мужа, ей позволили вернуться к жизни и ехать, куда она хочет. Она выбрала Ленинград и приехала к мужу с дочкой. Но по какой-то странной случайности стала жить не с ним, а с его братом, и дочка называет обоих, и отца и дядю — «папа».⁷⁾ Здравомыслящему человеку всё это понять не так-то легко, но партийная этика породила много таких уродливостей.

Н. Ф. написала какую-то колхозную пьесу⁸⁾ и получила за неё премию в 10.000 р. Ждала она этих денег страстно, потому что живёт она теперь совершенно по-нищенски. Ни белья, ни платья, ни посуды. И вот началась война, и из банка выдают только по 200 р. в месяц. Во-первых, ничего на эти деньги сделать нельзя, а во-вторых — банки поразбежались. Вот и ещё раз подтвердилось наше правило — не верь советской власти. Никогда и ни копейки не держи в банке.

Таская на помойку сочинения величайшего гения, Н. Ф. забегала к нам перекурить и поговорить. Жаловалась на свою судьбу и… на советскую власть. Значит, дела этой самой власти очень неважные: Н. Ф. не из тех, кто поддаётся эмоциям. Не такое она получила воспитание, сначала на вершинах партийной лестницы, а потом на её низах. Все эти переживания в духе «солнечной конституции» сделали её абсолютно циничной, не верящей ни в коммунистический чох, ни в идеалистический сон. Забавно её наблюдать. Немцев-то ей, конечно, есть чего опасаться: жена трёх евреев⁹⁾, дочка полуеврейка. У самой рыльце в коммунистическом пушку…

05.09.41

Сегодня наша замечательная газета уже не вышла. Еды всё меньше. Питаемся исключительно картошкой, за которой бегаем на огороды в перерывах между стрельбой. Варим её в подвалах санатория. Стрельба всё ближе и чаще, и, пока картошку сваришь, сто раз из тебя душа выскочит. М. Ф. и Николай ведут себя так, как будто бы это не стрельба снарядами по их головам, а весёлый фейерверк. […] Дежурят уже теперь не милиционеры, а военные патрули. Говорят, что эта мера вызвана тем, что в привокзальном районе нашли двух зарезанных милиционеров.

Публика с нами сидит почти сплошь неинтеллигентная

09.09.41

Дни походят один на другим. Совершенно отрезаны от города и не знаем, что делается на свете. С нами сидят и Ивановы-Разумники. Его жена работала у меня счетоводом и была, если это только возможно, счётным работником ещё хуже меня. Он был в ссылке и вернулся перед самой войной. Квартира у них во дворе санатория. Теперь сидим все вместе в щели. Ив.-Раз. очень помогает не бояться. Как только начинается сильная стрельба по нашему участку, он начинает делиться своими литературными воспоминаниями. А так как он был близок почти со всеми символистами, акмеистами и представителями многих других литературных течений, то его рассказы очень интересны.¹⁰⁾ А рассказывает он необыкновенно увлекательно (не дай Бог, если ему не удастся выскочить из теперешней переделки и все его воспоминания пропадут). Или читает нам свои и чужие стихи, которых он помнит великое множество. Или Коля пускается в какой-нибудь исторический экскурс.¹¹⁾ И мы совершенно забываем, что ежесекундно может упасть снаряд прямо на наше литературное общество и от нас и мокренько не останется. Сидеть здесь было бы очень интересно, если бы не так тесно, особенно по ночам. Здесь мы начинаем уже ощущать первое, едва уловимое, приближение свободы. Так как публика с нами сидит почти сплошь неинтеллигентная, то она смотрит на нас, как на каких-то полуумных, «малохольных», которые вместо того, чтобы корчиться от страха, занимаются идиотскими и малопонятными «стишками». Мы же можем говорить и говорим уже много такого, чего до войны и в щели ни за что не сказали бы ни во сне, ни в пьяном виде полузнакомым людям. Это — как в тюрьме, когда удаётся хоть в щёлочку подышать свежим воздухом. Дневник свой я пишу уже совершенно открыто. Никого это не интересует. Бдительность отсутствует в теперешнем нашем обиходе.

10.09.41

Электричество погасло. То ли станция сгорела, то ли все разбежались. […] Уже два дня курим перед дверью по очереди. Открывать двери можно только на очень короткое время из-за стрельбы. Что-то большое упало на соседний с нами зигзаг. Потолок прогнулся. Там никого нет. […] Едим только хлеб с водой в очень ограниченном количестве. Экскурсии за картошкой пришлось прекратить из-за стрельбы. Вода из противопожарного пруда. Быть у нас тифу и дизентерии. Вода грязная и вонючая. Снарядами разбило дом во дворе. Боли мои начинают уже очень усиливаться. Но я всё же никак не ожидала, что буду таким молодцом, как до сих пор.

11.09.41

Сегодня стрельба тише. Вылезли во двор. На нашей щели лежат: телеграфный столб, принесённый с улицы, беседка, принесённая из сада. На зигзаге, что прогнулся, — воронка от снаряда. Вот так щёлочка. Хотя снаряды и маленькие, а всё же. Вот так строили! […] Сейчас опять началась жестокая стрельба. Я сегодня поругалась в прах с М. Ф. С самого начала войны во всех учреждениях введены круглосуточные дежурства служащих. В санатории сеичас дежурят по 12 часов по очереди наши «дворники» Коля и ещё один старик. Дежурство состоит в сидении около калитки. […] Коля всегда просится в ночные дежурства и прекрасно спит в будке. У него непостижимая способность спать под стрельбу, как под дождь. Только крепче спит. И спать в будке, конечно, не в пример удобнее, чем в щели, где мы лежим вплотную друг к другу и не можем повернуться всю ночь. […] С сегодняшнего дня эти дурацкие дежурства прекращаются, калитка заколачивается наглухо, а если кому приспичит выйти или войти, то он может это прекрасно проделать через… громадные дыры в заборе, которые мы же и проделали, когда разбирали забор на помост у пруда и на дрова.

Только бы свободы дождаться

Нельзя представить большего идиотизма, как заставлять людей рисковать жизнью из-за дырявых заборов. Коля говорит: «чистейший фикционализм». Он составил цельную и продуманную теорию насчёт большевистских фикций. Как будет жалко, если эта теория умрёт вместе с ним, не дождавшись возможности оглашения. Да мало ли ещё каких теорий у нас имеется! И не у нас одних. Есть ещё и кроме нас много умных людей в России. Только бы свободы дождаться. А то — мир «ужаснётся», когда мы выступим на мировую арену со своим свободным творчеством. Ведь сейчас всё лучшее: наука, литература, искусство — всё лежит под спудом и дожидается своего времени. И неужели же это время почти уже пришло? Дух захватывает! Одних непечатающихся прекрасных поэтов скольких мы знаем!

12.09.41

Ив.-Раз. и Коля ходили в город, но не дошли и до дворцов из-за стрельбы. Она такая, какой ещё ни разу не было. Бьют и по нас. Но главный огонь по Колпино. От нас ясно видны попадания снарядов в заводы. Бьют тяжёлыми. Если начнут бить такими же по нашему сектору — нам крышка. Никакая щель не спасёт. Одна надежда на то, что объект малоценный. По дороге они встретили д-ра М., и он рассказал им, что произошло в Екатерининском дворце в одну из ночей. В подвалах дворца каждую ночь набирается много народу — главным образом женщины с детьми. Прячутся от стрельбы и бомбёжек. С ними всегда сидит кто-нибудь из партийного начальства дворцового или городского. […] Часу в первом ночи к начальству пробрался человек с фонарём и передал телеграмму. Начальство её прочло и огласило: «Все должны немедленно идти домой, взять с собой по чемодану и не позже как через час от настоящей минуты прибыть на вокзал, где ждут поезда, приготовленные для эвакуации». Откуда телеграмма и кем подписана — указано не было. Огласив телеграмму, начальство скрылось. Люди кинулись к выходам, но из подвалов их не выпускала милиция, которой о телеграмме не было ничего известно, а приказ о том, чтобы никто не выходил из подвалов, отменён не был. Все вернулись в подвалы. Через несколько минут где-то в другом подвале стали что-то заколачивать и раздался женский крик: «Они нас здесь заколачивают, а потом взорвут дворец с нами. И будут писать о немецких зверствах! Как с китайским театром»

Поднялась паника. Ринулись к дверям. Милицию смели. Какой-то милиционер хотел стрелять. Его обезоружили и избили. Многие, не заходя домой, бросились к вокзалу. Никаких поездов не было. И на вокзале их было арестовала новая милиция, но через полчаса вся куда-то скрылась. Вокзальное начальство ничего ни о каких поездах и их отправлении не знало. Бросились искать партийное начальство, но выяснилось, что все куда-то смотались. Совершенно ясно, что занавес опускается. Во всей этой истории самое замечательное и показательное — это «доверие населения к правительству». Ну где, в какой другой стране возможно, что население поверит в то, что его собственное правительство будет замуровывать в подвалах, а потом взрывать. А вот у нас верят! И слава Богу, что верят.

У нас они будут примерно через два часа

15.09.41

Все дни сидели в щели, не вылезая. Даже ночью нельзя было выйти. Тяжела духота. Сейчас абсолютная тишина. Нигде не видно и не слышно ни души. Кто-то сказал: «А что если во всём городе одни мы и остались?». Стало неуютно. В город пойти ещё не решаемся. За картошкой сбегали. Тишина давит и пугает больше стрельбы. Прошла кучка солдат без командиров и без оружия. Впечатление полной растерянности. Мы спросили: где немцы? В Кузьмине. Значит, у нас они будут примерно через два часа.

17.09.41.

До сих пор никаких немцев. Ходили в город. Тишина подавляющая. Никогда бы не поверила, что буду хотеть стрельбы. В городе никакого намёка на начальство нет. Если оно и есть, то попряталось. Все боятся проронить хотя бы одно слово о происходящем. Как будто бы так и полагается — ходить по улицам, вымощенным стёклами и кирпичами от разрушенных домов, сидеть по подвалам и щелям. И все трясутся, что придут наши, а не немцы. Никаких эксцессов, грабежей или чего-либо подобного. Все понимают, что решается общая судьба: придут немцы — какие-то незначительные, с нашей точки, ограничения, а потом свобода. Придут красные — и опять безнадежное прозябание и какие-нибудь новые изобретения советской юридической мысли: лагеря, а может быть, и смерть. Придут они, конечно, разъярённые, что население видело их трусость, слабость и бездарность. А этого они не прощают.

18.09.41

Немецкие самолёты сбрасывали пропагандные листовки. Мы одну подобрали. Какое убожество, глупость и подлость! А главное, бездарность. «Морда просит кирпича». «Бей жида, политрука» и пр. И какой вульгарный и исковерканный язык! И не только на нас, интеллигентов, они произвели кошмарное впечатление. У всех настроение, как перед смертью. Неужели же мы и здесь ошиблись, и немцы то самое, что о них говорит советская пропаганда? Ив.-Раз. высказал предположение, что это большевики, чтобы скомпрометировать немцев, под их марку выпустили такие листовки. Мы вздохнули с облегчением и опять стали надеяться на лучшее.

«Бедные, какие молоденькие, голодные!..»

19.09.41

Свершилось. Пришли немцы! Сначала было трудно поверить. Вылезли мы из щели и видим: идут два настоящих немецких солдата. Все бросились к ним. У одного в руке лопнувшее куриное яйцо, и он очень боится разбить его окончательно. Несёт на ладони. Бабы немедленно нырнули в щель и принесли немцам конфеты, кусочки сахара, белые сухари. Все свои сокровища, которые сами не решались есть. А вот солдатам принесли. Немцы, по-видимому, были очень растеряны. Но никакой агрессии не проявляли. Спросили, где бы умыться. Мы отвели их к нашему пруду. Немец с яйцом всё не знал, куда его положить. Кто-то взял яйцо у него из рук и обещал сохранить, пока он будет мыться. И он во время мытья всё время оборачивался и глядел с беспокойством на свою драгоценность. Бабы начали вздыхать и жалеть их: «Бедные, какие молоденькие, голодные. Гляди, как яйцо-то бережёт. Вот и наши так же на фронте. Небось и этим так же хочется воевать, как и нашим бедолагам. А что поделать», и пр. Немцы по интонациям поняли, что им симпатизируют, и немного поручнели. Ненормально обрадовались шутке: когда мы шли от пруда, я указала им на стёкла, покрывающие двор, и сказала: «Это ваша работа». Смеялись дольше, чем заслуживала щутка. Разрядилось какое-то напряжение. Никакого воинственного впечатления эти немцы не произвели. И вообще наше «завоевание» произошло как-то совсем незаметно и неэффектно. Даже немного обидно: ждали, волновались, исходили смертным страхом и надеждами, и пришёл какой-то немец с разбитым куриным яйцом в руке, и яйцо для него имело гораздо большее значение, чем все мы с нашими переживаниями. Мы даже слегка надулись на немцев. И всё же красных нет! Свобода!

Такой была Янтарная комната до войны. Немцы её куда-то вывезли, и после войны её так и не нашли

21.09.41

Опять началась стрельба. Но теперь стреляют большевики. Фронт проходит между Фёдоровским городком и Кузьминым. Но это, конечно, ненадолго. Какое огромное наслаждение и удовлетворение открыто признать себя врагом этого проклятого строя! Ведь теперь начинается совершенно новая жизнь. Должна начаться. А на душе противный холодок недоверия. Вот не вижу я как-то вашей новой жизни. Вероятно, это от усталости. Война скоро кончится, и тогда начнётся нечто непредставляемое. Только нам всем отдохнуть надо.

23.09.41

Сегодня нас немцы выгнали из щели. А стрельба по городу не только не утихла, но стала ещё интенсивнее. И вот иди в дом и жди, когда в тебя попадёт. Всё было вежливо, но непреклонно. В нашей щели будут немецкие окопы, пока немцы будут здесь. Было бы несомненно приятнее, чтобы они были где-нибудь под Москвой, а не около нас. Но ведь это ненадолго. Беседовали с двумя молоденькими офицерами. Один сказал по поводу Евангелия: «Моё Евангелие — труды фюрера, и фюрер мой Бог». Что же это? У них то же, что и у нас? Не ошибаемся ли мы в них? Хотя какое нам дело до них, а им — до нас?

Живём теперь с Ниной Фёдоровной
и её дочкой Тасей

Переселились в квартиру Н. В., так как в нашу комнату попал снаряд. Снаряд небольшой, но всё поковеркано и поворочено — жить невозможно. Кое-какое барахлишко всё же уцелело. Хорошо, что нас не было дома. Всё судьба. Живём теперь с матерью Над. В., Ниной Фёдоровной и её дочкой Тасей.

25.09.41

Не успели приспособиться к новому положению, как от коменданта приказ: всем к завтраму быть готовым к эвакуации. Брать только по одному чемодану или узлу на человека. Неужели же они дальше не пойдут? Стали паковаться, и оказалось, что у нас нет ничего такого, что нам было бы жалко бросить, кроме денег и нескольких вещиц. Среди них наши литые иконки.

26.09.41

Эвакуация по каким-то непостижимым причинам отменяется. Ходили сегодня разыскивать убитых лошадей. Нашли прекрасную верховую лошадь, только что убитую снарядом. Вырезали килограмм десять мяса и четыре жиру. Мясо приготовили с морковкой и перцем. Получилось великолепное блюдо. […]

30.09.41

Начались первые заморозки. У нас при советской власти никогда не было столько топлива, сколько имеем сейчас. Рядом с нами Дом отдыха профсоюзов, и там остались прекрасные берёзовые дрова. Таких мы не видали со времени нэпа. Мы два дня перебрасывали их через забор, и теперь сарай наш наполнен этими чудными дровами. Топи, сколько хочешь. Это тебе не «норма»: по ордеру четверть метра сырой осины на месяц. С другой стороны нашим соседом является особняк Толстого, в котором был «Дом литератора», — оттуда натаскали угля. Зима вполне обеспечена. И экономить не надо. Если бы где-нибудь достать мешка два муки и картошки, то мы прожили бы всю зиму как баре.

В свободной России мы скоро всё наверстаем!

Сегодня нам принесли немного селекционных семян со станции Вавилова. Съедобны только фасоль, горох и соя. Но их очень мало. Всё это в селекционных мешочках. И у меня сердце защемило: люди трудились годами, чтобы вывести эти сорта, а теперь это пойдёт на два-три супа. Ничего! В свободной России мы скоро всё наверстаем!

Страшно не хватает курева. Начинаем собирать окурки, брошенные немецкими солдатами, но их очень мало. Обстрел города непрерывный. Хорошо, что у большевиков на этом участке маленькие пушки. […] Немцы пока ещё абсолютно ничем себя не проявляют. Только нельзя после темноты выходить из дому и запирать на ночь двери. В любое время дня и ночи военные патрули могут ввалиться к тебе в комнату и проверить, нет ли у тебя в постели немецкого солдата, а под постелью большевистского шпиона. Но это война.

Сегодня опять объявлена эвакуация.

01.10.41

Эвакуация отменена.

В доме Толстого стояли немцы и вчера ушли. Сегодня мы с Н. Ф. пошли пошарить «в рассуждении чего бы покушать».¹²⁾ Нашли какие-то супы в порошках. Один гороховый, другой ржаной. И пачку маргарина. Н. Ф. попробовала было заявить, что всё это есть нельзя: «Может быть отравлено». Иначе, мол, немцы ни за что не забыли бы таких драгоценностей. Мы на неё все насели. Во-первых, какой смысл немцам прибегать к таким кинематографическим эффектам, когда они могут просто перестрелять нас. Да и никому в городе немцы не сделали ещё ни малейшего вреда. Суп употребили в полное удовольствие. Ничего особенного, но с голодухи приятно.

Немецкий маргарин хуже русского.

Начинается свободная и правовая жизнь

05.10.41

Немецкая идиллия кончилась. Начинается трагедия войны. Вчера немцы повесили против аптеки двух мужчин и одну девушку. Повесили за мародёрство. Они ходили в запретную территорию между немецкими и русскими окопами и грабили пустые дома. В приказе сказано, что они сигнализировали большевикам. Кто его знает! Скорее всего — просто страсть к барахлу. И хотя это война и мы на фронте, но всё же какая-то тёмная туча легла над городом. У всех настроение мрачное. Начинается новая свободная и правовая жизнь. А тут публичная казнь! Население спокойно и терпеливо переносит все бытовые и военные невзгоды, оправдывая их войной.

Компенсировалось это надеждой на новую, свободную жизнь. Теперь надежды как-то сразу угасли. Многие начинают самостоятельно уходить к немцам в тыл. Некоторые же пытаются перейти фронт и идти к «своим». Что-то их там ждёт. Морозы усиливаются, а бои приостановились. По-видимому, немцы собираются здесь задержаться. С едой всё хуже и хуже. […] Уже давно не горит электричество. Освещаемся коптилками или бумажными факельчиками из печки. Странно, но лучину ни мы и никто из наших знакомых не умеет делать. А обычно-наколотые щепки не горят. Воду достаём из пруда Александровского парка. […]

Перейти к продолжению: «Октябрь — декабрь»