С записью этой беседы читатели варшавской «Газеты» («Gazeta Wyborcza Stołeczna») смогли познакомиться в феврале 2008 года. Как мы уже привыкли, разговор начинает Беата Кенчковска (перевод с польского — Валентин Антонов):

Вы хотели меня о чём-то спросить?

Можно ли мне сегодня не расточать тут обаяние собственных мыслей, а целиком процитировать не мой текст?

Ни в коем случае. Я не верю, что вы отказали бы себе в удовольствии поделиться своими мыслями. Но если так, вообще, — о чём идёт речь?

Дело вот в чём: хотя на мне и не было очков, но всё же я заметила в предыдущем номере «Газеты» большой заголовок — «Старости я не стыжусь». Мне стало интересно, кто этот бесстыдник, который, вместо того чтобы свернуться в клубочек и спрятаться от людских взглядов, ещё и осмеливается заявлять о себе.

Опираясь на костыли, я побрела за очками и вынула из уха аппарат, чтобы никто не смог помешать мне в чтении. «Нужно смириться с немощностью, полюбить её, посмотреть на себя с комической стороны», — пишет без малого 80-летний режиссёр, сенатор и депутат Казимеж Кутц. «Сила в голове! Я понял это, наблюдая за Храбалом, Лешеком Колаковским, Каролем Модзелевским, за всеми этими великими стариками» — добавляет он.

Мне хотелось бы поблагодарить автора этих слов. Я вовсе не великий старик, а всего лишь маленькая старушка, но я стараюсь, однако, жить согласно его советам. Жаль, что он не опубликовал их раньше, тогда бы мне не пришлось конгениально доходить до них самостоятельно. Для старушек с более коротким стажем я бы хотела процитировать их полностью, да девчонка мне этого не разрешила.

Девчонка — это вроде бы я?

А кому из нас двоих, барышня, вы дали бы такое определение? Для старого человека молодые остаются на том этапе, когда с ними познакомился. Есть такие профессора, которые ещё и сегодня видятся мне с сосками в обслюнявленных ротиках. А в 60-х годах в Клубе актёра крутился забавный такой, языкастый парень. На вопрос, кто это, следовал ответ: «Это Казя Кутц, режиссёр».

И подумать только, что он у нас вырос таким мудрым!..

На снимке Стефания Гродзеньска (в центре) в окружении польских актрис Ядвиги Анджеевской и Хелены Китаевич. Бал польского фильма 27 января 1939 года. Сияние улыбок, блеск остроумия, ей 24 года, и все ещё живы, и вся жизнь впереди. Всего через семь месяцев, когда ей исполнится 25, этот её довоенный мир исчезнет навсегда…

Теперь, семьдесят-то лет спустя, можно бы подвести какие-то итоги, не правда ли?..

Рассказ Стефании Гродзеньской , который мы с вами сегодня прочитаем, называется «Samotni w niedzielne popołudnie» (перевод с польского Валентина Антонова). Ранее в нашем цикле «Мир Стефании Гродзеньской» можно было познакомиться с рассказами «Лягушонок», «О бессилии», «Умная женщина», «Ежегодная ревизия», «Глупые мысли» и «Страшная история».

Одинокие в воскресенье вечером

В воскресенье вечером одинокие люди сидят дома и слушают радио. Слушают всё подряд. Как есть. И программу для сельских жителей, и популярную музыку, и радиотеатр. Радиотеатр трогает одиноких более всего тогда, когда там играют актёры, которых уже нет. Голос умершего одинокому более близок, чем голоса всех остальных. Всех остальных, которые некогда сыграли себе, а теперь вот, — думает одинокий, — они морочат мне голову своими голосами, создавая иллюзию своего присутствия, а на самом деле они весело проводят время не со мной. Во всяком случае, они сейчас где-то в другом месте. Где-то в другом месте, не в доме одинокого, — думает себе одинокий.

Фальшиво звучат в доме одинокого голоса живых — голоса, записанные когда-то, а потом оставленные их владельцами в коробочке с плёнкой и позабытые ими. Настоящими являются только голоса умерших исполнителей, потому что умершие исполнители, если где и находятся, то именно тут, в жилище одинокого.

Вот она я, одинокая. Сижу в кресле рядом с радио, а вокруг меня Кунина, Бучиньска, Жабчиньский, Ярковска, Горчиньска, Малина, Зельверович. Прошу вас, садитесь… может быть, кофе?

— Спасибо, но мы теперь заняты, вы разве не слышите, что мы играем? И вообще, мы не можем ни садиться, ни пить кофе. Теперь мы можем лишь играть свои роли в радиотеатре. Больше мы уж никогда и ничего не сможем делать.

— Ну, а вдруг? Может, кто-нибудь из вас сделает для меня исключение и навестит меня лично? Ну, пожалуйста! В конце концов, нельзя же так изнурять себя работой! Есть такая пословица, да я и сама её часто вспоминаю, что-де отдохну только лишь в гробу. А вы по-прежнему трудитесь, да ещё и так напряжённо. Вот вы, например, уважаемая пани… вас я слышу уже второй раз за неделю.

— Что поделаешь… Само собой, это мучительно, но, говоря откровенно, я довольна тем, что часто играю. Хотя бы и в вашем радио.

Нет, никакой ошибки. Передо мной сидела покойная уже несколько лет актриса, чей голос минуту назад я слышала по радио.

— Ах, как же мне приятно, что вы меня навестили! Может, по коньячку?

— Благодарю вас, я никогда не пью во время работы, а у меня там в конце есть ещё реплика, — и она указала на радио.

— Ну, раз так, то не буду настаивать. Но разговору с вами я искренне рада. Вам и в самом деле важно, чтоб вы играли?

— И очень даже. Для какой актрисы это не важно?

— Безусловно. Но мне казалось, что в вашей… гм… ситуации, если можно так выразиться, подобным вещам уже не придаётся значения.

— Ну, знаете!.. — возмутилась покойная. — А чему я, по-вашему, должна придавать значение? Вчера одна из коллег опять подложила мне свинью. Ей-то хорошо: тот режиссёр, что её проталкивал, умер ещё раньше и теперь продолжает подбирать репертуар под неё. А мой директор, бедняга, ещё жив, к сожалению, так что обо мне там у нас подумать некому. Играю одни лишь эпизодические роли.

— Как я понимаю, вы и там пребываете среди давних своих коллег, но не все же, однако, вы там вместе? Ведь вас же там разделили и, в зависимости от прегрешений и заслуг, направили, как бы это получше сказать, в два разных места пребывания…

— Вы имеете в виду рай и ад? Но всё это вовсе не так, как вы себе тут представляете. Нет никаких двух разных мест. Есть один загробный мир для всех.

— А как же вопрос вины и наказания? Благодеяния и вознаграждения?

— О, это просто. Нежизнь в общем загробном мире складывается для каждого по-разному: для одного это рай, а для другого ад. Кто что заслужил. Для грешника гораздо более мучительным наказанием является быть несчастным не среди таких же несчастных, а рядом с теми, кому во всём везёт.

— А… если позволите спросить… вот вы удовлетворены своим пребыванием там?

— Удовлетворена ли я? Должно быть, вы шутите. Разве вы не видите, как плохо я выгляжу? У меня руки трясутся от волнений. Временами я даже теряю охоту к нежизни.

— Но отчего же это?

— Нас, актрис, и без того-то слишком много, а тут ещё и новые постоянно умирают, и каждая хочет играть. Женских ролей в пьесах мало, потому что вечно ставят всё больше про войну. Сплошь мужской состав. Поверьте, я уж и не помню, когда в последний раз играла что-либо приличное. Хорошо ещё, если у какой-то есть кто-нибудь…

— Да что вы говорите! Неужели ж и там такие вещи…

— Боже сохрани, я не имела в виду ничего аморального. Я говорю о мужьях. Впрочем, уже несколько лет и на земле пропихиваются жёны, а не подружки. Эх, да что говорить, и у прессы тоже неплохо получается доставлять неприятности. Мы все там дрожим, чтоб не умер один варшавский рецензент — хорошо же мы будем выглядеть. К счастью, он здоров.

— Действительно, тяжёлая у вас жизнь.

— Да разве это жизнь?!. Я вам больше скажу. С началом сезона опять должны быть увольнения. И как в таких условиях не волноваться?

Актриса расплакалась.

— Как мне жаль, дорогая… Но чем вы заслужили для себя ад?

— Ад? Что вы такое говорите! Это рай!

— В таком случае, в чём для вас заключался бы ад?

— В том, что я не была бы актрисой.

Радиопостановка близилась к концу. Актриса встала с места.

— Мне пора возвращаться, скоро моя реплика. Спасибо вам за приятную беседу, и — до свидания в своё время. Навестите меня там, — сказала она и через глазок индикатора вошла в мой радиоприёмник.

Очевидно, она успела вовремя, потому что вскоре я услышала оттуда её голос.

Я задумываюсь в воскресенье вечером.

Что будет для меня раем, а что — адом?