Несколько лет читатели варшавской «Газеты» («Gazeta Wyborcza Stołeczna») могли регулярно узнавать мнение Стефании Гродзеньской о тех или иных событиях в стране и в мире, о статьях и заметках, которые её почему-либо заинтересовали. Обычно всё это происходило в форме непринуждённых бесед между Стефанией Гродзеньской и выступавшей от имени «Газеты» Беатой Кенчковской. Вот, к примеру, какой разговор состоялся между ними в марте 2008 года (перевод с польского — Валентин Антонов). Первый вопрос задаёт Беата Кенчковска:

Кто вам более симпатичен — маленький или большой?

Быть может, из-за моего роста — роста лежащей собаки — я всегда, видя конфронтацию маленького и большого, всем сердцем болею за маленького. Только не думай, что речь идёт о политиках. Они малы иначе, и пусть никто не ищет тут намёков… Я чувствую себя дооценённой, когда маленький оказывается стойким.

Что вы имеете в виду?

Прочитала в «Газете», что белки в Лазенковском парке кусаются, а гуляющие протестуют против этого. Директор парка поясняет, что-де гуляющие сами виноваты. Приманивают белок, протягивая к ним ладони, на которых нет орешков: «Обманутые белки аж трясутся от нервов и без всяких колебаний кусают». Соблюдая пропорции: вот ты отважилась бы дать пинка под зад носорогу?

Ну, раз белки подают пример…

Вот именно. При виде маленького, нежного, пушистого зверька, которого трясёт от нервов, у меня пробуждаются мои наилучшие инстинкты. Я чувствую тогда потребность приласкать малютку, успокоить его и убедить его в том, что иногда встречается и порядочный человек с орешком на ладони.

Мои мечты о том, чтобы гладить лохматые головки, нарушила соседняя заметка о поимке двух преступников. Заметка с названием: «Попались Кролик и Хомяк».

Cегодня мы представляем на суд читателей рассказ «O bezsilności». Сама Стефания Гродзеньска дала ему такой подзаголовок: «Это мой самый любимый рассказ». Другие рассказы из нашего цикла «Мир Стефании Гродзеньской» называются «Лягушонок», «Умная женщина», «Ежегодная ревизия», «Глупые мысли», «Страшная история» и «Одинокие в воскресенье вечером». Перевод с польского — Валентин Антонов.

О бессилии

Игнатий живёт у меня в ванне. Собственно говоря, он карп. Обстоятельства, которые связали наши судьбы, были так же просты, как просты чаще всего и бывают те обстоятельства, которые соединяют чьи-либо судьбы. Мы имеем на то достаточно примеров в литературе: знакомство во время вечеринки — Ромео и Джульетта, совместный отдых у моря — Тристан и Изольда, общее место работы — Вальчак и Петрашевска из произведения под названием "Предприятие вырабатывает", и это если ограничиться одними лишь классическими примерами.

С Игнатием всё происходило немного иначе лишь постольку, поскольку, как я уже сказала, Игнатий — это карп. Но вот для карпа обстоятельства были как раз достаточно типичные. Я купила его на праздники с расчётом умертвить, а затем, неживого, съесть. Наш дворник, однако, уехал в Козел к сыну, и ситуация осложнилась. Никто другой во всём доме не захотел умертвить Игнатия, и в итоге мне пришлось срочно купить в кулинарии какую-то замену на праздники, а Игнатий поселился в ванне. Случилось это девять лет назад.

Я всегда мечтала о каком-нибудь живом существе. Собаку я держать не могла, потому что нет условий. Приручила было трёх мышек в кухне, но потом подобрала замёрзшего маленького кота, который мне тех мышек и съел. Потеряв к коту всякий интерес, я отдала его дворнику. Впрочем, дворник забрал кота в Козел и подарил сыну, которому очень хотелось избавиться от мышей. В Козле, однако, кот охотно пожирал ветчину, а к мышам и не притрагивался, за что был выброшен на улицу и бесславно сгинул. Он сгинул поистине современной смертью: отчасти потому, что ел мышей, и отчасти потому, что их не ел.

После того, как само провидение спасло Игнатия, я решила вообще его не убивать. Впрочем, вскоре я к нему привязалась, и вот тут-то и начался настоящий конфликт.

Игнатий не обращал на меня ни малейшего внимания. Он никак не реагировал на меня. Я для него не существовала.

Прекрасно понимая, что напором ничего не добьюсь, я решила быть терпеливой. Кажется, карпы живут больше ста лет, так что времени у меня ещё много. По правде говоря, о его возрасте я ничего не знаю, но выглядит он молодо.

— Игнатий, — говорю я ему, присев у ванны, — Игнатий, это я.

И не говорю больше ничего, потому что в этом заключено всё.

— Игнатий, это я, Игнатий…

И я наклоняюсь над водой, чтобы он увидел меня одним из своих глаз.

Он меня видит. Всякий раз заново, я убеждаюсь в этом болезненным для меня образом: когда я протягиваю к нему руку, то он с омерзением убегает. Девять лет я протягиваю к нему руку самым мягким, самым тихим из жестов — в надежде, что однажды он приблизится и доверчиво ткнётся в мои пальцы своим мокрым ротиком.

— Игнатий, это я…

А он плавает в ванне, и я знаю, что ни один мой даже самый безумный или самый отчаянный поступок не сможет его тронуть. Он равнодушен как вещь. Более того. Он равнодушен как мужчина, который ушёл.

Но ведь прошло-то всего лишь девять лет. Может быть, он ещё переменится?

Когда за стеной кто-то терзает всегда одну и ту же сонату Моцарта, ошибаясь всегда в одном и том же месте, а за окнами падают мокрые хлопья мерзкого варшавского снега, я мечтаю. В своем воображении хозяйка я. Вот однажды я присяду около ванны и шепну:

— Игнатий, это я…

А Игнатий высунет голову из воды и скажет… нет, сказать-то он ничего не скажет, это уж слишком. Но он залает. Или засвистит. Да. Скорее всего, он засвистит. А когда я уеду в отпуск, он будет очень печальным.

— Ты и представления не имеешь, как он по тебе тоскует, — будут мне рассказывать домашние, — уж ты взяла бы его с собой в миске, в эту свою Ястарню, потому что здесь он не ест, не пьёт.

Это всё мечты. Но так, если по правде, мне бы вполне хватило, чтоб увидев меня, он, например, подмигнул. За столько лет нежности всего лишь один раз подмигнуть, — спросите вы, — и уже хорошо? Да, дорогие мои. Неужели вы и в самом деле этого не понимаете?