 | Прозвенит ли вдали колокольчик, Колокольчик, во мгле убегающий, — Догорает ли месяц за тучкой, Там за тучкой, бледнеющей, тающей, — Наклоняюсь ли, полный печали, О, печали глубоко-мучительной! — Над водой, над рекой безглагольной, Безглагольной, безгласной, томительной, — Предо мною встаёшь ты, родная, Ты, родная и в сердце хранимая, — Вдруг я вижу, что ты не забыта, Позабытая, горько-любимая. |
Горячий день не в силах изнемочь, Но близится торжественная ночь И стелет мрак в вечерней тишине. Люби меня в твоём грядущем сне. Я верю, есть таинственная связь, Она из грёз бессмертия сплелась, Сплелась меж нами в огненную нить Из вечных слов: страдать, жалеть, любить. Ещё не всплыл на небо лунный щит, Ещё за лесом облако горит, Но веет ночь. — О, вспомни обо мне! Люби меня в твоём грядущем сне. |  |
Просто Мария
Её настоящее имя — Мария. Она родилась 19 ноября (2 декабря) 1869 года в Петербурге в дворянской семье. Мать — обрусевшая француженка, отец, Александр Лохвицкий, — профессор права, адвокат и редактор «Судебного вестника». Её младшая сестра Надежда возьмёт себе псевдоним «Тэффи» и станет писателем-сатириком.
Мирра закончила Александровский институт в Москве и в 21 год вышла замуж за архитектора Евгения Жибера, родив ему пятерых детей.
«И всё в ней было прелестно — звук голоса, живость речи, блеск глаз, эта милая лёгкая шутливость. Она и правда была тогда совсем молоденькая и очень хорошенькая. Особенно прекрасен был цвет её лица — матовый, ровный, подобный цвету крымского яблока. На ней было что-то нарядное, из серого меха, шляпка тоже меховая. И всё это было в снегу, в крупных белых хлопьях, которые валили, свежо тая на её щеках, на губах, на ресницах…» (Иван Бунин).
Говорят, что, умирая, прадед будущей «русской Сафо» Кондрат Лохвицкий произнёс — «ветер уносит запах мирры…». Возможно, узнав о семейном предании, Мария Лохвицкая и решила изменить своё имя. Прадед был мистиком, и когда Мирру Лохвицкую, умершую на 36-м году жизни, 27 августа (9 сентября) 1905 года, хоронили на Никольском кладбище в Петербурге, опять вспомнили его предсмертные слова…
Я хочу умереть молодой, Не любя, не грустя ни о ком; Золотой закатиться звездой, Облететь неувядшим цветком.
Более подробно прочитать о Мирре Лохвицкой можно на посвящённом ей сайте.
Дивертисмент
Моя подруга Ляля умерла тоже в 36 лет. Яркая небольшая тёмная родинка на спине, просвечивающаяся сквозь тонкий бежевый гольф, стала причиной смерти одной из самых красивых девушек нашего НИИ, а на мой взгляд — самой красивой.
Увидев её впервые, я забыла, зачем пришла к ним в отдел. Светлые, длинные прямые волосы до талии, и при этом — чёрные глаза, не карие, а именно чёрные, блестящие, как маслины. Смуглое лицо, высоко поднятые скулы, чуть вздёрнутый нос и точёная стройная фигура. Такой предстала передо мной моя будущая подруга.
Её короткую жизнь можно уложить в несколько строк. Выросшая в тени своего талантливого старшего брата под властным надзором матери, не дававшей ей вздохнуть самостоятельно, она даже не закончила института — да и зачем? Семейное самолюбие удовлетворялось успехами старшего сына. У своего мужа, с которым она училась в одной школе и в которого была безнадежно влюблена много лет, Лялька была третьей женой, пропустив вперёд двух своих более «удачливых» подруг.
Не успела Ляля родить дочь, как нелепо погиб её успешный брат, и её мать переключила всё внимание на дочь и внучку, первым делом убрав из Лялькиной жизни выстраданного многолетним ожиданием мужа. Вот, пожалуй, и всё…
Говорят, красота — главное оружие женщины. Возможно, но только не в руках Ляли.
В нашем НИИ не было другой такой красавицы, чья доброта и благожелательность просто зашкаливали. Она была добра к женщинам, а это дорогого стоит. Она прощала своих обидчиц, находя для них оправдания в самых острых ситуациях. И напрасно кто-то думает, что к ней относились по делам её. Злословия, сплетен, домыслов она получала в свой адрес предостаточно — как же, красавица, да ещё разведённая. А Лялькина жизнь в это время укладывалась в несколько остановок метро между домом и НИИ, и единственным развлечением были вечера, которые организовывали у нас в институте к праздникам — так называемые корпоративные вечеринки.
«Слушай! А почему ко мне в метро никто не пристаёт? — грустно спрашивала у меня Лялька. — Ведь к другим же пристают?» Да, действительно, я видела, как в метро мужчины заговаривали с девушками, которые и в подметки не годились моей подруге!
Я долго размышляла над этим феноменом, и вдруг меня осенило: «Лялька! Да ведь им и в голову не может прийти, что у тебя никого нет! Ты же красавица, а красавица не может быть одна по определению!». «А что МНЕ делать? Ведь со мной рядом может ехать человек, с которым я могла быть счастлива, но который тоже не догадывается, что у меня нет никого?».
Что мне было отвечать на эти такие простые вопросы? Не было у меня ответа, да и сейчас нет. В итоге, насколько я знаю, у Ляльки случились после развода два кратковременных романа, которые ничем хорошим не закончились, а потом она просто умерла… Красавицу так никто и не полюбил — по-настоящему, всерьёз, на пределе возможного.
Когда мне захотелось написать о Мирре Лохвицкой, поэтессе и притом красавице, мне опять вспомнилась Лялька. Говорят, Бог посылает человека в наш мир с какой-то целью, программой, которую этот человек должен выполнить на земле. Ляля не писала стихов, она была красавицей и просто очень хорошим человеком.
«Не в красоте счастье», «Красавицы тоже плачут», «Красота спасёт мир»… Я повторяла про себя расхожие утверждения, но ответа на вопрос, что же связывает скромную чертёжницу из НИИ и известную поэтессу — двух женщин, умерших 36-ти лет от роду, так и не нашла.
А, может, дело в том, что мы должны быть бережнее к этому чуду красоты, ниспосланному нам Богом? Может, именно за свою красоту и расплачиваются некоторые красавицы повышенной ранимостью, чувствительностью, неумением примириться с жестокостью окружающих их людей? Может, в красоте не только сила, но и слабость, свидетельство отсутствия иммунитета перед сложностями жизни? Такое вот отклонение, которое мы пытаемся судить обычными мерками, демонизировать, приписывать ему несуществующие пороки? Как знать, как знать…
«О, яд несбыточных мечтаний…»
В представлении современной читающей публики имя Мирры Лохвицкой неразрывно связано с другим, не менее известным именем в истории «серебряного века» русской поэзии — с именем Константина Бальмонта (1867—1942).
Был ли это только поэтический роман или же реальная любовь двух поэтов, доподлинно неизвестно. В мемуарах их современников, собратьев по перу, об этом ни слова, никаких писем не сохранилось, и неизвестно, существовала ли вообще переписка между ними.
Теперь пишут, что-де общество отказывалось понимать, что-де разгорелся скандал… А где упоминания? Их нет. Всё, что мне удалось разыскать, представляется просто досужим вымыслом — ведь документально версия реального романа ничем не подтверждается.
Да, безусловно, существовал долгий поэтический диалог, с прямыми посвящениями, с узнаваемыми поэтическими образами в их стихотворениях. Многие стихотворения сопоставимы по времени. Более того, из содержания стихотворений видно, что людей действительно связывали глубокие чувства, — уж слишком велика эмоциональная насыщенность текстов. Неизвестна даже точная дата их знакомства — то ли 1897 год, то ли 1898-й. Необходимо также помнить, что Константин Бальмонт подолгу отсутствовал в России в это время, поэтому о частых реальных встречах не могло быть и речи. Но всё же, всё же…
Все знали, что Бальмонт — человек увлекающийся, что вокруг него всегда были женщины, много женщин. И он знал — ещё в 1897-м году.
Я знал
Я знал, что, однажды тебя увидав, Я буду любить тебя вечно. Из женственных женщин богиню избрав, Я жду и люблю бесконечно…
Какая женщина, пусть даже она красавица и сама признанная талантливая поэтесса, останется равнодушной к таким стихам, прямо ей посвящённым?!
Надо сказать, что стихотворений, над которыми стоит имя Мирры Лохвицкой, или же таких, где это имя угадывается без особых затруднений, у Бальмонта было довольно много. В краткой биографии, предваряющей подборку его стихотворений в сборнике «Три века русской поэзии», говорится, что «в десятилетие 1895—1905 гг. Бальмонт был едва ли не самым известным среди русских поэтов; позднее его популярность падает».
Мне кажется, что не в последнюю очередь — именно из-за его нашумевшего «романа» с Лохвицкой.
Бальмонта обвиняли в манерности и самолюбовании, а ведь это могло быть бессознательным или осознанным желанием слить две поэтические реки в одну, максимально приблизившись в стиле и образности к поэтической манере избранной им «богини». Позже эти две реки станут расходиться, сходиться, обрушиваться водопадами неприязни, даже вражды, но безразличия не будет никогда. Не будут видеться люди, написавшие те или иные стихотворения, но вот сами эти стихотворения будут «видеть» друг друга не только до трагической смерти Мирры, но и после, когда в текстах Константина Бальмонта нет-нет, да и промелькнут знакомые мотивы, образы, настроения.
Ну а пока судьба свела «ветреника» Бальмонта, чьи романы и увлечения давали много пищи современникам, и мать троих детей, рождённых один за другим, примерную жену, чья бунтарская натура находила выход исключительно в поэзии. Вот такая житейская ситуация, к которой стоит и подходить с житейскими мерками, невзирая на громкие имена, разве что с учётом публичности героев поэтического «романа», тем не менее, имевшего трагические последствия как для них самих, так и для их потомков, о чём позже. Примем во внимание также то обстоятельство, что Мирра Лохвицкая была правнучкой деда-мистика, жила в то время, когда мистицизмом, интересом к потустороннему миру увлекались многие её современники.
Роман с Бальмонтом нарушил её внутренний мир, лишил покоя — и это видно хотя бы из текстов нижеприведённых стихотворений.
* * *
Эти рифмы — твои иль ничьи, Я узнала их говор певучий, С ними песни звенят, как ручьи Перезвоном хрустальных созвучий, Я узнала прозрачный твой стих, Полный образов сладко-туманных, Сочетаний нежданных и странных, Арабесок твоих кружевных. И внимая напевам невнятным Я желаньем томлюсь непонятным: Я б хотела быть рифмой твоей, Быть, как рифма, — твоей иль ничьей. |
Но не тебе
В любви, как в ревности, не ведая предела, — Ты прав, — безжалостной бываю я порой, Но не с тобой, мой друг! С тобою я б хотела Быть ласковой и нежною сестрой. Сестрою ли?.. О, яд несбыточных мечтаний, Ты в кровь мою вошёл и отравил её! Из мрака и лучей, из странных сочетаний — Сплелося чувство странное моё. Не упрекай меня, за счастие мгновенья Другим, быть может, я страданья принесу, Но не тебе, мой друг! — тебе восторг забвенья И сладких слёз небесную росу. |
А ведь Мирра Лохвицкая была просто провидицей… Стихотворение Константина Бальмонта 1905 года — в нём и забвение, и слёзы.
На смерть М. А. Лохвицкой
О, какая тоска, что в предсмертной тиши Я не слышал дыханья певучей души, Что я не был с тобой, что я не был с тобой, Что одна ты ушла в океан голубой…
«Я желаньем томлюсь непонятным: я б хотела быть рифмой твоей…», «О, яд несбыточных мечтаний…» — вот такая коллизия, вот такой внутренний конфликт.
«Смесь вакханки и Матрёны, чуть цыганки и матроны», — так написал Евгений Евтушенко в стихотворении, посвящённом Лохвицкой, и, я бы сказала, грешащем излишней хлёсткостью.
Да, знаменитая красавица была не совсем светской женщиной, как ни странно. Литературные салоны, по свидетельству их завсегдатаев, посещала не так уж и часто, а когда болели дети, то все мероприятия приносились в жертву материнскому чувству.
Стоит привести несколько отрывков из воспоминаний людей, близко знавших Мирру Лохвицкую в разные периоды её жизни, начиная с первого появления в качестве юной 15-летней поэтессы. Именно в это время с ней познакомился Василий Иванович Немирович-Данченко (1844/45—1936), известный писатель и журналист, старший брат основателя МХАТа.
Родилась и выросла в тусклом, точащем нездоровые соки из бесчисленных пролежней Петербурге — а вся казалась чудесным тропическим цветком, наполнявшим мой уголок странным ароматом иного, более благословенного небесами края…
Как будто ко мне залетала радостная, вся в жару белым ключом бьющейся жизни, птичка. Из-за гор и морей, из-за пустынь, вся ещё овеянная дыханием солнечных пышных рощ. Чудилась душа, совсем не родственная скучному и скудному, размеренному укладу нашей жизни. И мне казалось: молодая поэтесса и сама отогревается в неудержимых порывах вдохновения, опьяняется настоящею музыкою свободно льющегося стиха…
— Я, может быть, скоро выйду замуж.
— Вы любите?
— Нет… А впрочем, не знаю. Он хороший… Да. Разумеется, люблю. Это у нас, у девушек, порог, через который надо переступить. Иначе не войти в жизнь…
Мы виделись еще несколько раз. Но она уже была «вся чужая».
Те невидимые нити, которые связывали нас, — всё человечество опутано ими — оборвались и отмерли. Говоря друг с другом, мы уже не испытывали сладкого трепета в душе. Нас не тянуло — остаться у камина вдвоём и, глядя в огонь, точно читать в нём непередаваемые заревые строки… Только встречая в журналах того времени её новые стихи, я в их нежной ласке и горячих призывах, в звучном мастерском ритме, в этом свободном языке страстной неудержимой фантазии, узнавал Мирру, Мирру моих воспоминаний…
Прошло ещё несколько времени, я уже не видел её. Мало жил в Петербурге. То и дело судьба кидала меня из одного знойного края в другой, в паузах приходилось работать, не складывая рук. В жизни каждой женщины два периода: до замужества и после. Обещания первого никогда не исполняются вторым. Как много способных и талантливых девушек — и непонятно, почему так мало даровитых жён. Неужели все свои способности они разматывают в супружеских постелях? И стоят ли в самом деле тюфяки и перины таких жертв? Может быть семья (не очень-то дорого это удобрение человечества) и выигрывает, но высшие интересы культуры и искусства страшно теряют…
Иван Бунин:
Воспевала она любовь, страсть, и все поэтому воображали её себе чуть не вакханкой, совсем не подозревая, что она мать пятерых детей, большая домоседка, никогда не говорит с поэтической томностью, а, напротив, болтает с большим остроумием, наблюдательностью и чудесной насмешливостью.
Критик Аким Волынский:
В домашнем быту это была скромнейшая и, может быть, целомудреннейшая женщина, всегда при детях, всегда озабоченная хозяйством. Она принимала гостей на еврейский лад: показывала своих детей, заботливо угощала вареньем и всяческими сластями. В Лохвицкой блестящим образом сочетались черты протоарийской женщины с амуреточными импульсами, изливающимися лишь в стихах.
Посмотрим теперь на «героя романа», дав слово ему самому.
Константин Бальмонт. Из записной книжки (1904):
Как странно перебирать старые бумаги, перелистывать страницы, которые жили — и погасли для тебя, их написавшего. Они дороги и чужды, как лепестки подаренных увядших цветов, как письма женщин, в которых ты пробудил неприятность, что зовётся любовью, как выцветшие портреты отошедших людей.
Вот я смотрю на них, и многое в этом старом удивляет меня новизной. В свете мгновений я создавал эти слова. Мгновенья всегда единственны. Они слагались в свою музыку, я был их частью, когда они звенели. Они отзвенели и навеки унесли с собой свою тайну. И я другой, мне перестало быть понятным, что было так ярко-постижимо, когда я был их созвучной и покорной частью, их соучастником. Я другой, я один, мне осталось лишь несколько золотых песчинок из сверкавшего потока времени, несколько страстных рубинов, и несколько горячих испанских гвоздик, и несколько красных мирровых роз.
Я живу слишком быстрой жизнью и не знаю никого, кто так любил бы мгновенья, как я. Я иду, я иду, я ухожу, я меняю и изменяюсь сам. Я отдаюсь мгновенью, и оно мне снова открывает свежие поляны. И вечно цветут мне новые цветы… Все Стихии люблю я, и ими живёт моё творчество.
Оно началось, это длящееся, только ещё обозначившееся творчество — с печали, угнетённости и сумерек. Оно началось под северным небом…
От бесцветных сумерек к красочному Маю, от робкой угнетённости к Царице-Смелости с блестящими зрачками, от скудости к роскоши, от стен и запретов к Цветам и Любви, от незнания к счастью вечного познанья, от гнёта к глубокому вздоху освобожденья, к этой радости видеть и ласкать своим взором ещё новое, вот ещё и ещё, без конца…
Земная женщина-мать, хранительница семейного очага, при этом талантливая поэтесса, при этом богатое воображение, полёт фантазии, эмоциональность. И нужно скрывать свои чувства, не прельщаться иллюзиями, не питать надежд — можно только писать стихи и только в них изливать свою любовь, которая была определённо.
А её поэтического, в определённой степени реального возлюбленного (ведь что было там на самом деле — уже никто и никогда и не узнает) в это время окружают другие женщины («И вечно цветут мне новые цветы»).
Теперь говорят, что Мирра Лохвицкая умерла от туберкулёза, хотя и этому нет документальных подтверждений. Просто сбылось её предсказание — «Я хочу умереть молодой…».
Константин Бальмонт. На заре (1929):
Первые стихи моего «Северного неба» обусловили моё знакомство и длившуюся много лет поэтическую дружбу с Миррой Лохвицкой. Светлые следы моего чувства к ней и её чувства ко мне ярко отобразились и в моём творчестве, и в творчестве её…
«Поэтическая дружба» — а женщина, мать троих старших, а потом ещё двух, родившихся в 1900 и 1904 годах, сыновей, умирает на 36-м году жизни…
Вот могила Мирры Лохвицкой на Никольском кладбище в Петербурге.
И опять из области мистики.
Когда в 1905 году у Константина Бальмонта родилась дочь, он назвал её Миррой.
Уже в Париже, куда Бальмонт с семьёй эмигрировал в 1921 году, к ним в дом пришёл Измаил Жибер-Лохвицкий, молодой офицер, четвёртый сын Мирры Лохвицкой, названный так в память о Бальмонте, в связи с одним из его стихотворений. Измаил влюбился в юную Мирру Бальмонт (во всяком случае, так считал её знаменитый отец), а позже застрелился. Никто не знает причины самоубийства. В предсмертном письме он просил передать Мирре пакет, в котором были его стихи, записки и портрет его матери.
Рассказ о Мирре Лохвицкой мне бы хотелось закончить цитатой Ф. М. Достоевского («Идиот», часть первая): «Такая красота — сила, — горячо сказала Аделаида, — с этакою красотой можно мир перевернуть!». И эта цитата так трагически опровергается всей её короткой жизнью…
Палома, декабрь 2006 года