Все кругом говорили, что у Серёги Безменова злая жена. Злая, капризная и дура. Все это видели и понимали. Не видел и не понимал этого только Серёга. Он злился на всех и втайне удивлялся: как они не видят и не понимают, какая она самостоятельная, начитанная, какая она… Чёрт их знает, людей: как возьмутся языками чесать, так не остановишь. Они же не знали, какая она остроумная, озорная. Как она ходит! Это же поступь, чёрт возьми, это движение вперёд, в ней же тогда каждая жилочка живёт и играет, когда она идёт. Серёга особенно любил походку жены: смотрел, и у него зубы немели от любви. Он дома с изумлением оглядывал её всю, играл желваками и потел от волнения.

— Что? — спрашивала Клара. — Мм?.. — и, играя, показывала Серёге язык. И шла в горницу, будто нарочно, чтоб ещё раз показать ему, как она ходит. Серега устремлялся за ней.

…И они же ещё вякали про то, что она… О деревня! Серега молил бога, чтоб ему как-нибудь не выронить из рук этот драгоценный подарок судьбы. Порой он даже страшился: по праву ли свалилось на его голову такое счастье, достоин ли он его, и нет ли тут какого недоразумения — вдруг что-нибудь такое выяснится, и ему скажут: «Э-э, друг ситный, да ты что?! Ишь захапал!»

Серёга увидел Клару первый раз в больнице (она только что приехала работать медсестрой), увидел и сразу забеспокоился. Сперва он увидел только очки и носик-сапожок. И сразу забеспокоился. Это потом уж ему предстояла радость открывать в ней всё новые и новые прелести. Сперва же только блестели очки и торчал вперёд носик, всё остальное была — рыжая причёска. Белый халатик на ней разлетался в стороны; она стремительно прошла по коридору, бросив на ходу понурой очереди: «Кто на перевязку — заходите». И скрылась в кабинетике. Серёга так забеспокоился, что у него заболело сердце. Потом она касалась его ласковыми тёплыми пальцами, спрашивала: «Не больно?» У Серёги кружилась голова от её духов, он на вопросы только мотал головой — что не больно. И страх сковал его такой, что он боялся пошевелиться.

— Что вы? — спросила Клара.

Серёга от растерянности опять качнул головой — что не больно. Клара засмеялась над самым его ухом… У Сереги, где-то внутри, выше пупка, зажгло… Он сморщился и… заплакал. Натурально заплакал! Он не мог понять себя и ничего не мог с собой сделать. Он сморщился, склонил голову и заскрипел зубами. И слёзы закапали ему на больную руку и на её белые пальчики, Клара испугалась: «Больно?!»

— Да иди ты!.. — с трудом выговорил Серёга. — Делай своё дело, — он приник бы мокрым лицом к этим милым пальчикам, и никто бы его не смог оттащить от них. Но страх, страх парализовал его, а теперь ещё и стыд — что заплакал.

— Больно вам, что ли? — опять спросила Клара.

— Только… это… не надо изображать, что мы все тут — от фонаря работаем, — сказал Серёга сердито. — Все мы, в конце концов, живём в одном государстве.

— Что-что?

Ну, и так далее.

Через восемнадцать дней они поженились.

Клара стала называть его — Серый. Ласково. Она, оказывается, была уже замужем, но муж попался «варёный какой-то», они скоро разошлись. Серёга от одного того, что первый её муж был «варёный», ходил, выпятив грудь, чувствовал в себе силу необыкновенную. Клара хвалила его.

И в это-то время, когда он не знал, что бы такое своротить от счастья, они говорили, что жена его — капризная и злая. Серёга презирал их всех. Они же не знали, как она… О люди! Все иззавидовались, черти. Что такое, не могут люди спокойно выносить, когда кому-нибудь повезёт.

— Вы берите пример с животного мира, — посоветовал Серёга одному такому умнику. — Они же спокойно относятся, когда, например, одну какую-нибудь собачку берут в цирк выступать. Они же не злятся. Чего вы-то психуете?

— Да жалко тебя…

— Жалко у пчёлки… знаешь где? Вот так.

Серёга злился, понимал, что это ни к чему, глупо, и ещё больше злился.

— Не обращай внимания на пустолаек, — говорила жена Клара. — Нам же хорошо, и всё. Я их всех в упор не вижу.

Серёга поругался с роднёй, что они не пришли в восторг от Клары, с дружками… Бросил совсем выпивать, купил стиральную машину и по субботам крутил бельишко в предбаннике, чтоб никто из зубоскалов не видел. Мать Серёгу не могла понять: хорошо это или плохо. С одной стороны, вроде как-то не пристало мужику бабскую работу делать, с другой стороны… Шут её знает!

— Но он же не пьёт! — сказала Клара свекрови. — Чего вам ещё? Он занят делом.

— Дак а ты возьми да пожалей его: возьми да сама постирай, он неделю-то наломался, ему отдохнуть надо.

— А я что, не работаю?

— Да твоя-то работа… твою-то работу рази можно сравнить с мужниной, матушка! Покрути-ка его день-деньской (Серёга работал трактористом) — руки-то какие надо! Он же не двужильный.

— Я сама знаю, как мне жить с мужем, — сказала на это Клара. — Вам надо, чтобы он пил?

— Зачем же?

— Ну и всё. Им же делаешь хорошо, и они же ещё недовольны.

— Да ведь мне жалко его, он же мне сын…

— Вам не жалко, когда они под заборами пьяные валяются? Жалко? Ну и всё. И не надо больше говорить на эту тему Ясно?

— Господи, батюшка!.. — опешила мать. — И слова не скажи. Замордовала мужика, а ей и слова не скажи.

— Хорошо, я скажу, чтобы он пошёл в чайную и напился с дружками. Вас это устраивает?

— Да чо ты извязалась с пьянкой-то! — рассердилась мать. — Он и до тебя не шибко пил, чо ты с пьянкой-то? Заладила: «пьянка, пьянка».

— Хорошо, я скажу ему, что вы не велите стирать, — объявила Клара. И даже поднялась, и книжку медицинскую отложила в сторону.

Мать испугалась.

— Ладно! Сразу — «скажу». Только бы бегать жалиться.

— Хорошо, что вы предлагаете? — Клара через сильные очки прямо смотрела на свекровь. — Конкретно.

— Ничего. Только вижу я, милая, не век ты собралась с мужем жить, вот что. Если б жить думала, ты бы его берегла. А ты, как… не знаю, как ксплотаторша какая: заездила мужика. Неужели же тебе тяжело хоть воды-то натаскать! Он и так целый день там руки-то выворачивает, а придёт домой — снова запрягайся. Да когда же ему отдохнуть-то, бедному?

— Повторяю: я о нём думаю. И когда мне его пожалеть, я сама знаю. Это вы тут… распустили мужчин, потом не знаете, что с ними делать.

— Господи, господи, — только и сказала мать. — Вот какие нынче пошли жены-то! Ай-яй!

Знал бы Серёга про эти разговоры! У Клары хватало ума не передавать их мужу.

А Серёге это одно удовольствие — воды натаскать, бельишко простирнуть… Забежит в дом, поцелует жену в носик, подивится про себя мощному и плавному загибу её бёдер. А то попросит её надеть белый халат.

— Ну заче-ем? — мило капризничала Клара. — Что за странности какие-то?

— Я прошу, — настаивал Серёга. — Я же тогда тебя в халатике увидел, первый раз-то. Надень, погляжу: у меня вот здесь опять ворохнётся, — он показывал под сердце. — Я прошу, Кларнетик, — он её называл — Кларнетик. Или — Кларнет, когда надо громко позвать.

Клара надевала халат, и они баловались.

— Где болит? — спрашивала Клара.

— Вот здесь, — показывал Серёга на сердце.

— Давно?

— Уже… семьдесят пять дней.

— Разрешите, — Клара прижималась ухом к Серёгиной груди. Серёга вдыхал запах её крашеных волос… И снова, и снова у него чуть кружилась голова от волнения и радости. Он стискивал «врача» в объятиях, искал губами её милый носик — любил почему-то целовать в носик.

— Ну-у, — противилась Клара, — врача-то!.. — ей, наверно, слегка уже надоели одинаковые ласки мужа.

«Господи, за что мне такое счастье! — думал Серёга, выходя опять во двор к стиральному аппарату. — Я же могу не вынести так. Тронусь, чего доброго. Или ослабну вовсе».

Он не тронулся. Случилось другое, непредвиденное.

Приехал на каникулы двоюродной брат Серёгин, Славка. Славка учился в большом городе в техническом вузе, родня им хвасталась, и, когда он приезжал на каникулы, дядя Николай, отец Славкин, собирал вечер. Так было уже два раза, теперь Славка перешёл на третий курс. Ну, собрались опять. Позвали Серёгу с Кларой.

Шло сперва всё хорошо. Клара была в сиреневом платье с пышными рукавами, на груди медальон — часы на золотой цепочке, волосы отливают дорогой медью, очки блестят… Как любил её Серёга за эти очки! Осмотрится по народу, глянет на жену, и опять сердце радостью дрогнет: из всех-то она выделялась за столом, гордая сидела, умная, воспитанная — очень и очень не простая. Серёге понравилось, что и Славка тоже выделил её из всех, переговаривался с ней через стол. Сперва так — о чём попало, а тут так вдруг интересно заговорили, что все за столом смолкли и слушали их.

— Хорошо, хорошо, — говорил Славка, улавливая ухом, что все его слушают, — мы — технократия, народ… сухой, как о нас говорят и пишут… Я бы тут только уточнил: конкретный, а не сухой, ибо всё во главе угла для нас — господин Факт.

— Да, но за фактом подчас стоят не менее конкретные живые люди, — возразила на это Клара, тоже улавливая ухом, что все их слушают.

— Кто же спорит! — сдержанно, через улыбочку, пульнул технократ Славка. — Но если всё время думать о том, что за фактом стоят живые люди и делать на это бесконечные сноски, то наука и техника будут топтаться на месте. Мы же не сдвинемся с мёртвой точки!

Клара, сверкая стеклом, медью и золотом, сказала на это так:

— Значит, медицина должна в основном подбирать за вами трупы? — это она сильно выразилась; за столом стало совсем тихо.

Славка на какой-то миг растерялся, но взял себя в руки и брякнул:

— Если хотите — да! — сказал он. — Только такой ценой человечество овладеет всеми богатствами природы.

— Но это же шарлатанство, — при общей тишине негромко, с какой-то особой значительностью молвила Клара.

Славка было засмеялся, но вышло это фальшиво, он сам почувствовал. Он занервничал.

— Почему же шарлатанство? Насколько я понимаю, шарлатанство свойственно медицине. И только медицине.

— Вы имеете в виду самовольные аборты?

— Не только…

— Знахарство? Так вот, запомните раз и навсегда, — напористо и сердито, и назидательно заговорила Клара, — что всякий, кто берётся лечить даже насморк человека, но не имеет на это соответствующего права, есть потенциальный преступник, — особенно чётко и страшно выговорилось у неё это «преступник». И это — при бабках, которые вовсю орудовали в деревне всякими травками, настоями, отварами, это при них она так… Все смотрели на Клару. И тут понял Серёга, что отныне жену его будут уважать и бояться. Он ликовал. Он молился на свою очкастую богиню, хотелось заорать всем: «Что, съели?! А вякали!..» Но Серёга не заорал, а опять заплакал. Чёрт знает, что за нервы у него! То и дело плакал. Он незаметно вытер слёзы и закурил.

Славка что-то такое ещё говорил, но уже и за столом заговорили тоже: Славка проиграл. К Кларе потянулись — кто с рюмкой, кто с вопросом… Один очень рослый родственник Серёгин, дядя Егор, наклонился к Серёге, к уху, спросил:

— Как её величать?

— Никаноровна. Клавдия Никаноровна.

— Клавдия Никаноровна! — забасил дядя Егор, расталкивая своим голосом другие голоса. — А, Клавдия Никаноровна!..

Клара повернулась к этому холму за столом.

— Да, я вас слушаю, — чётко, точно, воспитанно.

— А вот вы замужем за нашим… ну, родственником, а свадьбу мы так и не справили. А почему вообще-то? Не по обычаю…

Клара не задумывалась над ответами. Вообще, казалось, вот это и есть её стихия — когда она в центре внимания и раздаёт направо и налево слова, улыбки… Когда все удивляются на неё, любуются ею, кто и завидует исподтишка, а она всё шлёт и шлёт, и катит от себя волны духов, обаяния и культуры. На вопрос этого дяди Егора Клара чуть прогнула в улыбке малиновые губы… Скользнула взглядом по технократу Славке и сказала, не дав даже договорить дяде Егору:

— Свадьба — это ещё не знак качества. Это, — Клара подняла над столом руку, показала всем золотое кольцо на пальце, — всего лишь символ, но не гарантия. Прочность семейной жизни не исчисляется количеством выпитых бутылок.

Ну, она разворачивалась сегодня! Даже Серёга не видел ещё такой свою жену. Нет, она была явно в ударе. На дядю Егора, как на посрамлённого бестактного человека, посыпалось со всех сторон:

— Получил? Вот так.

— Что, Егорша: спроть шерсти? Хх-э!..

— С обычаем полез! Тут без обычая отбреют так, што… На, закуси лучше.

Серёга — в безудержной радости и гордости за жену — выпил, наверно, лишнего. У него выросли плечи так, что он мог касаться ими противоположных стен дома; радость его была велика, хотелось обнимать всех подряд и целовать. Он плакал, хотел петь, смеялся… Потом вышел на улицу, подставил голову под рукомойник, облился и ушёл за угол, под навес, — покурить и обсохнуть. Темнеть уже стало, ветерок дёргал. Серёга скоро отошёл на воздухе и сидел, думал. Не думал, а как-то отдыхал весь — душой и телом. Редкостный, чудный покой слетел на него: он как будто куда-то плыл, повинуясь спокойному, мощному току времени. И думалось просто и ясно: «Вот — живу. Хорошо».

Вдруг он услышал два торопливых голоса на крыльце дома; у него больно ёкнуло сердце: он узнал голос жены. Он замер. Да, это был голос Клары. А второй — Славкин. Над навесом была дощатая перегородка, Славка и Клара подошли к ней и стали. Получилось так: Серёга сидел по одну сторону перегородки, спиной к ней, а они стояли по другую сторону… То есть это так близко, что можно было услышать стук сердца чужого, не то что голоса, или шёпот, или возню какую. Вот эта-то близость — точно он под кроватью лежал — так поначалу ошарашила, оглушила, что Серёга не мог пошевельнуть ни рукой, ни ногой.

— Чиженька мой, — ласково, тихо — так знакомо! — говорила Клара, — да что же ты торопишься-то? Дай я тебя… — чмок-чмок. Так знакомо! Так одинаково! Так близко… — Славненький мой. Чудненький мой… — чмок-чмок. — Сладенький…

Они там слегка возились и толкали Серёгу. Славка что-то торопливо бормотал, что-то спрашивал — Серёга пропускал его слова, — Клара тихо смеялась и говорила:

— Сладенький мой… Куда, куда? Ах ты, шалунишка! Поцелуй меня в носик.

«Так вот это как бывает, — с ужасом, с омерзением, с болью постигал Серёга. — Вот как!» И всё живое, имеющее смысл, имя, — всё ухнуло в пропасть, и стала одна чёрная яма. И ни имени нет, ни смысла — одна чёрная яма. «Ну, теперь всё равно», — подумал Серёга. И шагнул в эту яму.

— Кларнети-ик, это я, Серый, — вдруг пропел Серёга, как будто он рассказывал сказку и подступил к моменту, когда лисичка-сестричка подошла к домику петушка и так вот пропела: — Ау-у! — ещё спел Серёга. — А я вас счас буду убива-ать.

Дальше всё пошло мелькать, как во сне: то то видел Серёга, то это… То он куда-то бежал, то кричали люди. Ни тяжести своей, ни плоти Серёга не помнил. И как у него в руке очутился топор, тоже не помнил. Но вот что он запомнил хорошо: как Клара прыгала через прясло. Причёска у Клары сбилась, волосы растрепались, когда она махнула через прясло, её рыжая грива вздыбилась над головой… Этакий огонь метнулся. И этот-то летящий момент намертво схватила память. И когда потом Серёга вспоминал бывшую свою жену, то всякий раз в глазах вставала эта картина — полёт, и было смешно и больно.

В тот вечер всё вдруг отшумело, отмелькало… Куда-то все подевались. Серёга остался один с топором… Он стал всё сознавать, стало нестерпимо больно. Было так больно, даже дышать было трудно от боли. «Да что же это такое-то! Что же делается?» — подумал Серёга… Положил на жердину левую руку и тяпнул топором по пальцам. Два пальца — указательный и средний — отпали. Серёга бросил топор и пошёл в больницу. Теперь хоть куда-то надо идти. Руку замотал рубахой, подолом.

С тех пор его и прозвали на селе — Беспалый.

Клара уехала в ту же ночь; потом ей куда-то высылали документы: трудовую книжку, паспорт… Славка тоже уехал и больше на каникулы не приезжал. Серёга по-прежнему работает на тракторе, орудует этой своей культей не хуже прежнего. О Кларе никогда ни с кем не говорит. Только один раз поругался с мужиками.

— Говорили тебе, Серьга: злая она…

— Какая она злая-то?! — вдруг вскипел Серёга. — При чём тут злая-то?

— А какая она? Добрая, что ли?

— Да при чём тут — добрая, злая? В злости, что ли, дело?

— А в чём же?

— Ни в чём! Не знаю, в чём… Но не в злости же дело. Есть же другие какие-то слова… Нет, заталдычили одно: злая, злая. Может, наоборот, добрая: брату хотела помочь.

— Серьга, — поинтересовались, — а вот ты же это… любил её… А если б счас приехала, простил бы?

Серёга промолчал на это. Ничего не сказал.

Тогда мужики сами принялись рассуждать.

— Что она, дура, что ли, — приедет.

— А что? Подумает — любил…

— Ну, любил, любил. Он любил, а она не любила Она уже испорченный человек — на одном всё равно не остановится. Если смолоду человек испортился, это уже гиблое дело. Хоть мужика возьми, хоть бабу — всё равно. Она иной раз и сама не хочет, а делает.

— Да, это уж только с серёдки загнить, а там любой ветерок пошатнёт.

— Воли им дали много! — с сердцем сказал Костя Бибиков, невзрачный мужичок, но очень дерзкий на слово. — Дед Иван говорит: счас хорошо живётся бабе да корове, а коню и мужику плохо. И верно. Воли много, они и распустились. У Игнахи вон Журавлёва — тоже: напилась дура, опозорила мужика — вёл её через всю деревню. А потом на его же: «А зачем пить много разрешал!» Вот как!..

— А молодые-то!.. Юбки эти возьми — посмотришь, идё-ёт… Тьфу!

Серёга сидел в сторонке, больше не принимал участия в разговоре. Покусывал травинку, смотрел вдаль куда-то. Он думал: что ж, видно, и это надо было испытать в жизни. Но если бы ещё раз налетела такая буря, он бы опять растопырил ей руки — пошёл бы навстречу. Всё же, как ни больно было, это был праздник. Конечно, где праздник, там и похмелье, это так… Но праздник-то был? Был. Ну и всё.

«И думалось просто и ясно:
«Вот — живу. Хорошо»

История старая, как мир. И бессилие понять — старое, как мир. «Какая она злая-то?! — вдруг вскипел Серёга. — При чём тут злая-то?» — «А какая она? Добрая, что ли?» — «Да при чём тут — добрая, злая? В злости, что ли, дело?» — «А в чём же?» — «Ни в чём! Не знаю, в чём…».

Добрая, злая… Восемь столетий назад совершенно так же, как Серёга Безменов, «вскипел» неизвестный нам Даниил по прозвищу Заточник:

… Не мужь в мужех, иже кимъ своя жена владѣеть, не жена в женах, иже от своего мужа блядеть…

Добра жена — вѣнець мужу своему и безпечалие, а зла жена — лютая печаль, истощение дому. Червь древо тлить, а зла жена домъ мужа своего теряеть. Лутче есть утли лодии ездѣти, нежели злѣ женѣ тайны повѣдати… Лѣпше есть камень долоти, нижели зла жена учити…

Что лва злѣй в четвероногих и что змии лютѣй в ползущихъ по земли? Всего того злѣй зла жена…

Добрая, злая… Не добрая и не злая — любимая. И — нелюбимый. Но «Беспалый», один из лучших рассказов Шукшина, он даже не о любви. Как и многие другие его рассказы, он о тех удивительных людях, которые внешнюю красоту путают с «драгоценным подарком судьбы», которые плачут и при этом боятся «тронуться» от счастья, которые не стелят соломку, а просто живут — играючи, словно дети. О тех не умеющих жить шукшинских «чудиках», без которых все остальные, «нормальные», люди потеряли бы, быть может, что-то главное, что-то очень-очень важное в своей жизни.

Сцена из спектакля Алвиса Херманиса «Рассказы Шукшина»:
Евгений Миронов (Серёга) и Чулпан Хаматова (Клара)

В конце 2008 года известный латвийский режиссёр Алвис Херманис поставил в Москве спектакль «Рассказы Шукшина» — по мотивам десяти лучших шукшинских рассказов, в том числе, конечно, и «Беспалого». Главные роли в спектакле исполняют Евгений Миронов и Чулпан Хаматова. Спектакль тот наделал много шуму, получил хорошую прессу и много премий, был показан во многих городах у нас и за рубежом, и билеты на него с трудом можно достать и по сей день.

Конечно, немного обидно и стыдно, что Шукшин у нас теперь вроде бы подзабыт, что иные наши критики считают его чуть ли не «полуинтеллигентом», что потребность именно сейчас вновь обратиться к его пронзительным рассказам о «чудиках» ощутил хоть и модный, но всё же иностранный режиссёр, заявивший с укором: «Это ваше золото, это ваша валюта»…

В связи с постановкой спектакля актриса Чулпан Хаматова сказала в интервью:

Мы слишком быстро живём, пьём из пластиковых стаканчиков, пишем смс-ки, не общаемся — и вообще не понимаем, что такое жизнь. Вообще!..

Парадокс: мы приходим к мысли, что пониманию жизни надо бы учиться у людей, которые сами-то жить вроде как бы и не умеют… «И думалось просто и ясно: «Вот — живу. Хорошо».

Ну и всё.

Валентин Антонов