Вместо предисловия

Философские размышления маститого писателя, зрелого человека, перешагнувшего 50-летний порог, о жизни и смерти, и в то же время переживания обычного человека, одного из многих, кому был поставлен страшный диагноз — вот что такое повесть «Приговор».

Судьба оказалась милостива к Владимиру Солоухину, подарив ему ещё 23 года для жизни и творчества:

О чём из покидаемого на земле человек жалеет, когда приходится умирать? Как ни странно (и тут — парадокс), он больше жалеет о том, что уже успел узнать, увидеть и пережить, нежели о том, что осталось пока неизведанным и непознанным. В самом деле, ведь меньше человек жалеет о том, что не успел увидеть, как в Гренландии зарождаются айсберги, сползая и откалываясь от ледяного массива, и плюхаются в воду, нежели о том, что не придётся больше сходить по грибы в туманный осенний денёк, не придётся больше искупаться ранним утром в прозрачной речке, рвать цветы, смотреть на облака, целоваться с женщинами.

Да, я не ловил морских черепах, не охотился на китов и крокодилов, не бурил землю, не водил паровозов, не был лётчиком-испытателем, не строил домов, не разводил кроликов, не мудрил в химических лабораториях, не был на Соломоновых островах, не работал в угрозыске, не ел бизоньей губы, не сражался с акулами, не бастовал вместе с докерами, не стоял у власти, не был в Ла Скала, не спал с негритянками, не летал на воздушном шаре, не прыгал с лыжного трамплина, не был вратарём сборной СССР, не опускался под воду в батисфере, не стоял под секвойями, не видел Айи-Софии и египетских пирамид, не путешествовал по Японии, Индии и по множеству других стран. Я не был даже на Камчатке и на Байкале… Теперь бы и проснуться острому сожалению, что вот не увидел, не сделал, не попробовал. Нет же, в горле перехватило, когда я вспомнил батумские дожди и когда я подумал, что, может быть, не услышу больше их напористого бурного шума, не окунусь в синюю солёную влагу…

Я читала повесть, а в голове звучало стихотворение Юрия Левитанского:

Так и жили — наскоро,
и дружили наскоро,
не жалея тратили,
не скупясь дарили.
Жизнь прошла — как не было.
Не поговорили.

Ведь приговор объявляют не только тому, кто уходит, но и тем, кто остаётся…

«Не поговорили…» А я вспоминаю свою покойную бабушку, и мне который год стыдно. Не за привычное невнимание, не за грубость, которая тоже, увы, бывала неоднократно. Мне стыдно, что моя дочь училась в хореографической школе, но на очередной итоговый концерт бабушку в театр привела не я, а её соседка по квартире, у которой тоже училась там дочь. Бабушка умерла не по приговору, а от старости. А если бы по приговору? Была бы я добрее к ней, внимательнее?.. Ей оставалось жить несколько дней, и по телевизору передавали «Поучения Владимира Мономаха»: «Господи, прибавь мне год к году, чтобы впредь, в остальных грехах своих покаявшись, исправил жизнь свою». Почему-то именно в этот момент я впервые осознала, что бабушка уходит, впервые заплакала о ней…

А если приговор объявлен человеку, ближе которого для тебя нет на свете? Что чувствует он, о чём думает? Что делать, кроме того, что молиться об отсрочке? Успокаивать? Не давать думать о неизбежности? Сожалеть о том, что нельзя разделить остаток дней пополам? А твоё здоровье при этом — такое непозволительно крепкое, непозволительно дерзкое… Понятно, что приговор может быть и отменён, как это случилось с Владимиром Солоухиным. Никто не знает своей судьбы. Удивительно, что чем значительнее человек, чем больше ему дано от Бога, тем проще его желания. Успеть что-то сделать, успеть ещё раз увидеть какое-то любимое место на земле, успеть поговорить, в конце концов.

Вспоминает Тамара Толчанова («Литературная Россия», № 24, 15.06.2001):

Я знаю, что в последние годы жизни Владимир Солоухин очень дружил с редакцией «Литературной России», входил в состав редсовета газеты и высоко отзывался о «ЛР».

А я вспоминаю своё общение с писателем. Мы познакомились ещё в начале 1970-х годов, когда я работала во Всесоюзном бюро пропаганды художественной литературы.

Конечно, за двадцать с лишним лет общения было разное.

Не забуду, как в середине 70-х годов по Москве прошёл страшный слух: у Солоухина рак. Поводом послужила повесть писателя «Приговор», напечатанная в апрельском номере журнала «Москва» за 1975 год

Этот номер журнала был раскуплен буквально за два дня и передавался из рук в руки с условием «на одну ночь». Так и я прочла, нет, буквально «проглотила» за одну ночь.

В повести Солоухин подробно рассказал, как он узнал о своём заболевании раком, как потом ходил по кабинетам врачей-онкологов. По сути, это был рассказ о состоянии человека, которому вынесли смертный приговор.

Но если у рядового читателя повесть Солоухина вызвала чувства сострадания к больному, то в Онкологическом центре на Каширке к этому произведению отнеслись резко отрицательно. Профессор А. Чаклин передал мне просьбу академика Н. Блохина организовать встречу онкологов с писателем. Солоухин ответил согласием.

Встречу договорились провести в Малом зале Центрального Дома литераторов. Но желающих услышать писателя оказалось так много, что вечер был перенесён в Большой зал. Да и там смогли сидеть не все. Многие стояли в дверях.

Виновник событий сидел справа на боковом сиденье, а я сидела слева через одного человека, и мне удобно было наблюдать за автором. Первое слово ведущий предоставил академику Блохину.

Я запомнила основную суть его выступления.

Обращаясь к автору повести, Блохин высказал сожаление, что Солоухин не обратился лично к нему, тогда, как считал академик, обследование прошло бы не так болезненно и писатель не был бы уязвлён увиденным. Академик сетовал на большую загруженность медицинского персонала.

В конце своей речи Блохин сказал: «Должен Вам сообщить, я интересовался Вашим диагнозом — рака у Вас нет».

Я посмотрела на Солоухина. Он сидел, закрыв глаза, и ни один у него мускул не прореагировал на сказанное.

Я готова была встать и громко заявить академику: «Как это можно — одни ставят диагноз «рак», а Вы утверждаете «нет». Чему верить?

В зале тоже прошёл шумок.

Ведущий встречи стал успокаивать сидящих:

«Товарищи, мы сегодня обсуждаем не состояние здоровья писателя. Мы собрались поговорить о повести «Приговор».

Едва была произнесена эта фраза, как на сцену выбежал человек преклонного возраста, небольшого роста и буквально набросился на автора:

«Повесть, Вы говорите «повесть». Да это — клевета, это — антисоветчина (я записала его выступление и пишу почти достоверно). Автор — аморальный тип.

Ведущий прервал выступающего: «Простите, Вы назовите себя. Я должен объявить, кто выступает».

«Я — профессор института, всеми уважаемого института, которого обозвал автор «Каширка». Спросите у сидящих врачей, меня все знают. И вот этого типа — он указал на сидящего в зале Владимира Алексеевича — все запомните. Он оскорбляет в своей повести всех врачей. Он называет нас обманщиками и лгунами. Он обвиняет нас, что мы не говорим больным правды. Так вот, я скажу ему и всем сидящим всю правду, что он из себя представляет. Я узнал, он имеет жену и двух дочерей, а в своей повести он с любовницей развлекается на море. Он развратник, а не советский человек. (В зале шум.) Да, развратник. Я предлагаю здесь, сегодня поставить вопрос перед правительством — вынести решение (в зале шум усиливается) — выгнать, — буквально выкрикнул оратор, — такого писателя из страны.

«Что он пишет, — уже кричал выступающий, стараясь заглушить уже бушевавшие голоса сидящих в зале. — Он пишет, что, умирая, ему жаль покинуть любовницу, вино и блаженство, а не Родину, которая его вырастила и выучила».

Зал негодует.

Я смотрела на автора повести. Он также сидел с закрытыми глазами и лишь изредка бросал взгляд на выступающего.

«Взгляните на него, — оратор опять показывает рукой в сторону Солоухина. — Сидит, будто его это не касается, — уже кричит профессор. Вон его, вон его из страны».

«Долой со сцены», — раздаётся чей-то громкий мужской голос, его подхватывают ещё несколько голосов: «Долой со сцены». И несколько человек из зала мгновенно вбегают на сцену, подхватывают профессора под руки и уносят со сцены. В зале шум, смех, выкрики.

Ведущий в растерянности.

На сцене один за другим появляются писатели. Они успокаивают сидящих в зале, сообщая, что повесть — художественное произведение и автор имеет право придумывать сюжет, может написать от собственного имени, может выдумать героев, их страдания, их мысли. Надо уметь разбираться в сюжетной правде и вымысле. А если автор написал, что ему, умирая, жаль расстаться с возлюбленной, — что тут плохого, аморального.

Несколько выступлений было в защиту автора, но голос из зала: «Почему автор онкологический институт назвал «Каширкой»?

Ведущий: «Мне кажется, надо попросить на сцену Владимира Алексеевича, и пусть он нам всё пояснит».

В зале раздались аплодисменты.

Солоухин открыл глаза, внимательно обвёл взглядом сидящих в зале. Внимание же всего зала было направлено в его сторону. Сделав «свой выбор», автор медленно направился на сцену.

Он отыскал в зале академика Блохина, поклоном головы попривествовал его.

«Уважаемый Николай Николаевич, Вы сетуете, что я не обратился к Вам за помощью. Да вот так, не обратился, и не сожалею об этом. Если бы я обратился, не увидел бы того, что написал в повести, не пережил бы, что пришлось пережить.

Я всю жизнь пытался писать со всей откровенностью и в этой повести пишу всю правду. Может, Вы сделаете вывод, и другим не придётся испытать, что испытал я. А в чём читатель может меня обвинить — сырая повесть, недоработанная. Отдал в журнал, боялся, что при моей жизни не напечатают, — так люди и не узнают правды. Поспешил, не думал, что буду вот так стоять на сцене и выслушивать, что обо мне говорят. Вот так».

Он хотел уже уходить, но остановился: «А «Каширкой» Ваш институт называют все больные — вот и я так назвал. Да, Николай Николаевич, Вы сказали: «Рака у меня нет», так пошто мне хирурги пол ляжки отхватили?»

Блохин растерялся.

А Солоухин после врачебной ошибки прожил ещё двадцать лет.

Текст повести публикуется по изданию: Солоухин В. А. Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Рассказы; Приговор: Повесть. М.: «Художественная литература», 1984. — сс. 429—525.

Палома, май 2007 года