… И каждый смотрит в темноту ночную,
как будто разглядеть стремится там
свою надежду давнюю, живую,
не сдавшуюся пыткам и годам.
И вот уж за спиною вёрсты странствий,
вот, наконец, гремит гудка раскат…
Мелькнуло Подмосковье. Здравствуй! Здравствуй!
В рассветной дымке вставшая Москва.

Высокий негр улыбкою светлеет,
испанец руку сжал в кулак свою,
как будто перед матерью своею
немую клятву дав стоять в бою.
Москва! Москва! Их будущее в этом.
Их этот новый мир спаял, сроднив.
Они отсюда понесут по свету
своих сердец зажжённые огни.

Мы приходим к нему за советом,
приходим за помощью
и в прозрачное утро,
и в полдень,
а бывает, и полночью.

Он выходит навстречу,
всегда аккуратен и собран,
невысокого роста, приветлив
и скромно одет:
крепко жмёт тебе руку,
и смотрит знакомо и добро,
и совсем по-домашнему
вводит к себе в кабинет.

Тонко звякает ложка
в стакане остывшего чая.
Вот рассветный дымок
за окном тишину обволок;
а беседа течёт,
до последней звезды не стихая,
входит в самое сердце
знакомый его говорок.

Мы встречаемся с ним ежедневно,
и в будни, и в праздники,
может быть, и не так,
не по строчкам стиха моего,
и, наверно, у всех
эти встречи проходят по-разному,
но попробуй представить себя
хоть на миг без него.

И когда нам в дороге
порою приходится трудно,
если горек туман,
если парус едва не поник,
разве мы не приходим к нему —
чтобы ветер попутный,
чтобы силу извлечь
из испытанных временем книг.

Всё, что создано нами прекрасного,
создано с Лениным,
всё, что пройдено было великого,
пройдено с ним…
Он приходит, простой и любимый,
сквозь все поколения,
начиная свой путь
из далекой симбирской весны.

В этот день, улыбаясь листвою зелёной,
даже в самую даль пробивается май.
В этот день вся земля расцветает знамёнами,
словно это весна их раскрыла сама.

И по улицам всех городов и местечек
разливаются морем весенние речи.

Только в штабах войны, затаившись, молчат.
И укрывшимся там, в глубине за бетоном,
до чего ж ненавистен разлив кумача
и идущие майской дорогой колонны.

Им бы мраком тюрьмы, им бы громом войны
задушить, уничтожить весеннее шествие…
Но всё ярче, светлее улыбка весны,
всё чеканнее поступь людей и торжественней.

Если ж вдруг поджигатели, сталью гремя,
вновь надумают ринуться к нам за кордоны,
пусть им вспомнится эта большая семья,
боевыми знаменами осенённая.

Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет,
когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведёт.
Надежда, я останусь цел: не для меня земля сырая,
а для меня — твои тревоги и добрый мир твоих забот.

Но если целый век пройдёт, и ты надеяться устанешь,
Надежда, если надо мною смерть распахнёт свои крыла, —
ты прикажи, пускай тогда трубач израненный привстанет,
чтобы последняя граната меня прикончить не смогла.

Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,
какое новое сраженье ни покачнуло б шар земной,
я всё равно паду на той, на той единственной Гражданской,
и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной.

Вы слышите: грохочут сапоги,
и птицы ошалелые летят,
и женщины глядят из-под руки —
вы поняли, куда они глядят?

Вы слышите, грохочет барабан?
Солдат, прощайся с ней, прощайся с ней.
Уходит взвод в туман-туман-туман…
а прошлое ясней-ясней-ясней.

А где же наше мужество, солдат,
когда мы возвращаемся назад?
Его, наверно, женщины крадут
и, как птенца, за пазуху кладут.

А где же наши женщины, дружок,
когда ступаем мы на свой порог?
Они встречают нас и вводят в дом,
а в нашем доме пахнет воровством.

А мы рукой на прошлое — враньё!
А мы с надеждой в будущее: свет!
А по полям жиреет вороньё,
а по пятам война грохочет вслед.

И снова переулком — сапоги,
и птицы ошалелые летят,
и женщины глядят из-под руки…
В затылки наши круглые глядят.