Было начало осени, бежал по опустевшей Волге пароход «Гончаров». Завернули ранние холода, туго и быстро дул навстречу, по серым разливам её азиатского простора, с её восточных, уже порыжевших берегов, студёный ветер, трепавший флаг на корме, шляпы, картузы и одежды ходивших по палубе, морщивший им лица, бивший в рукава и полы. И бесцельно и скучно провожала пароход единственная чайка — то летела, выпукло кренясь на острых крыльях, за самой кормой, то косо смывалась вдаль, в сторону, точно не зная, что с собой делать в этой пустыне великой реки и осеннего серого неба.
И пароход был почти пуст, — только артель мужиков на нижней палубе, а по верхней ходили взад и вперёд, встречаясь и расходясь, всего трое: те два из второго класса, что оба плыли куда-то в одно и то же место и были неразлучны, гуляли всегда вместе, всё о чём-то деловито говоря, и были похожи друг на друга незаметностью, и пассажир первого класса, человек лет тридцати, недавно прославившийся писатель, заметный своей не то печальной, не то сердитой серьёзностью и отчасти наружностью: он был высок, крепок, — даже слегка гнулся, как некоторые сильные люди, — хорошо одет и в своём роде красив: брюнет того русско-восточного типа, что встречается в Москве среди её старинного торгового люда; он и вышел из этого люда, хотя ничего общего с ним уже не имел.
Он одиноко ходил твёрдой поступью, в дорогой и прочной обуви, в чёрном шевиотовом пальто и клетчатой английской каскетке, шагал взад и вперёд, то навстречу ветру, то под ветер, дыша этим сильным воздухом осени и Волги. Он доходил до кормы, стоял на ней, глядя на расстилавшуюся и бегущую серой зыбью сзади парохода реку, и опять, резко повернувшись, шёл к носу, на ветер, нагибая голову в надувшейся каскетке и слушая мерный стук колёсных плиц, с которых стеклянным холстом катилась шумящая вода. Наконец он вдруг приостановился и хмуро улыбнулся: показалась поднимавшаяся из пролёта лестницы, с нижней палубы, из третьего класса, чёрная дешёвенькая шляпка и под ней испитое, милое лицо той, с которой он случайно познакомился вчера вечером. Он пошёл к ней навстречу широкими шагами. Вся поднявшись на палубу, неловко пошла и она на него и тоже с улыбкой, подгоняемая ветром, вся косясь от ветра, придерживая худой рукой шляпку, в лёгком пальтишке, под которым видны были тонкие ноги.
— Как изволили почивать? — громко и мужественно сказал он на ходу.
— Отлично! — ответила она неумеренно весело. — Я всегда сплю, как сурок…
Он задержал её руку в своей большой руке и посмотрел ей в глаза. Она с радостным усилием встретила его взгляд.
— Что ж вы так заспались, ангел мой, — сказал он фамильярно. — Добрые люди уже завтракают.
— Всё мечтала! — ответила она бойко, совсем несоответственно всему своему виду.
— О чём же это?
— Мало ли о чём!
— Ой, смотрите! «Так тонут маленькие дети, купаясь летнею порой, чеченец ходит за рекой».
— Вот чеченца-то я и жду! — ответила она с той же весёлой бойкостью.
— Пойдём лучше водку пить и уху есть, — сказал он, думая: ей и завтракать-то, верно, не на что.
Она кокетливо затопала ногами:
— Да, да, водки, водки! Чёртов холод!
И они скорым шагом пошли в столовую первого класса, она впереди, он за нею, уже с некоторой жадностью осматривая её.
Он вспоминал о ней ночью. Вчера, случайно заговорив с ней и познакомившись у борта парохода, подходившего в сумерки к какому-то чёрному высокому берегу, под которым уже рассыпаны были огни, он потом посидел с ней на палубе, на длинной лавке, идущей вдоль кают первого класса, под их окнами с белыми сквозными ставнями, но посидел мало и ночью жалел об этом. К удивлению своему, он ночью понял, что уже хотел её. Почему? По привычке дорожного влечения к случайным и неизвестным спутницам? Теперь, сидя с ней в столовой, чокаясь рюмками под холодную зернистую икру с горячим калачом, он уже знал, почему так влечёт его она, и нетерпеливо ждал доведения дела до конца. Оттого, что всё это — и водка и её развязность — было в удивительном противоречии с ней, он внутренне волновался всё больше.
— Ну-с, ещё по единой, и шабаш! — говорит он.
— И правда шабаш, — отвечает она в тон ему. — А замечательная водка!
Конечно, она тронула его тем, что так растерялась вчера, когда он назвал ей своё имя, поражена была неожиданным знакомством с известным писателем, — чувствовать и видеть эту растерянность было, как всегда, приятно, это всегда располагает к женщине, если она не совсем дурна и глупа, сразу создаёт некоторую интимность между тобой и ею, даёт смелость в обращении с нею и уже как бы некоторое право на неё. Но не одно это возбуждало его: он видимо, поразил её и как мужчина, а она его тронула именно всей своей бедностью и простосердечностью. Он уже усвоил себе бесцеремонность с поклонницами, лёгкий и скорый переход от первых минут знакомства с ними к вольности обращения, якобы артистического, и эту наигранную простоту расспросов: кто вы такая? откуда? замужняя или нет? Так расспрашивал он и вчера — глядел в сумрак вечера на разноцветные огни на бакенах, длинно отражавшиеся в темнеющей воде вокруг парохода, на красно горевший костёр на плотах, чувствовал запах дымка оттуда, думая: «Это надо запомнить — в этом дымке тотчас чудится запах ухи», — и расспрашивал:
— Можно узнать, как зовут?
Она быстро сказала своё имя-отчество.
— Возвращаетесь откуда-нибудь домой?
— Была в Свияжске у сестры, у неё внезапно умер муж, и она, понимаете, осталась в ужасном положении…
Она сперва так смущалась, что всё смотрела куда-то вдаль. Потом стала отвечать смелее.
— А вы тоже замужем?
Она начала странно усмехаться:
— Замужем. И, увы, уже не первый год…
— Почему увы?
— Выскочила по глупости чересчур рано. Не успеешь оглянуться, как жизнь пройдёт!
— Ну, до этого ещё далеко.
— Увы, недалеко! А я ещё ничего, ничего не испытала в жизни!
— Ещё не поздно испытать.
И тут она вдруг с усмешкой тряхнула головой:
— И испытаю!
— А кто ваш муж? Чиновник?
Она махнула ручкой:
— Ах, очень хороший и добрый, но, к сожалению, совсем не интересный человек… Секретарь нашей земской уездной управы…
«Какая милая и несчастная!» — подумал он и вынул портсигар:
— Хотите папиросу?
— Очень!
И она неумело, но отважно закурила, быстро, по-женски затягиваясь. И в нём ещё раз дрогнула жалость к ней, к её развязности, а вместе с жалостью — нежность и сладострастное желание воспользоваться её наивностью и запоздалой неопытностью, которая, он уже чувствовал, непременно соединится с крайней смелостью. Теперь, сидя в столовой, он с нетерпением смотрел на её худые руки, на увядшее и оттого ещё более трогательное личико, на обильные, кое-как убранные тёмные волосы, которыми она всё встряхивала, сняв чёрную шляпку и скинув с плеч, с бумазейного платья, серое пальтишко. Его умиляла и возбуждала та откровенность, с которой она говорила с ним вчера о своей семейной жизни, о своём немолодом возрасте, и то, что она вдруг так расхрабрилась теперь, делает и говорит как раз то, что так удивительно не идёт к ней. Она слегка раскраснелась от водки, даже бледные губы её порозовели, глаза налились сонно-насмешливым блеском.
— Знаете, — сказала она вдруг, — вот мы говорили о мечтах: знаете, о чём я больше всего мечтала гимназисткой? Заказать себе визитные карточки! Мы совсем обеднели тогда, продали остатки имения и переехали в город, и мне совершенно некому было давать их, а как я мечтала! Ужасно глупо…
Он сжал зубы и крепко взял её ручку, под тонкой кожей которой чувствовались все косточки, но она, совсем не поняв его, сама, как опытная обольстительница, поднесла её к его губам и томно посмотрела на него.
— Пойдём ко мне…
— Пойдём… Здесь, правда, что-то душно, накурено!
И, встряхнув волосами, взяла шляпку.
Он в коридоре обнял её. Она гордо, с негой посмотрела на него через плечо. Он с ненавистью страсти и любви чуть не укусил её в щёку. Она, через плечо, вакхически подставила ему губы.
В полусвете каюты с опущенной на окне сквозной решёткой она тотчас же, спеша угодить ему и до конца дерзко использовать всё то неожиданное счастье, которое вдруг выпало на её долю с этим красивым, сильным и известным человеком, расстегнула и стоптала с себя упавшее на пол платье, осталась, стройная, как мальчик, в лёгонькой сорочке, с голыми плечами и руками и в белых панталончиках, и его мучительно пронзила невинность всего этого.
— Всё снять? — шёпотом спросила она, совсем, как девочка.
— Всё, всё, — сказал он, мрачнея всё более.
Она покорно и быстро переступила из всего сброшенного на пол белья, осталась вся голая, серо-сиреневая, с той особенностью женского тела, когда оно нервно зябнет, становится туго и прохладно, покрываясь гусиной кожей, в одних дешёвых серых чулках с простыми подвязками, в дешёвых чёрных туфельках, и победоносно пьяно взглянула на него, берясь за волосы и вынимая из них шпильки. Он, холодея, следил за ней. Телом она оказалась лучше, моложе, чем можно было думать. Худые ключицы и рёбра выделялись в соответствии с худым лицом и тонкими голенями. Но бёдра были даже крупны. Живот с маленьким глубоким пупком был впалый, выпуклый треугольник тёмных красивых волос под ним соответствовал обилию тёмных волос на голове. Она вынула шпильки, волосы густо упали на её худую спину в выступающих позвонках. Она наклонилась, чтобы поднять спадающие чулки, — маленькие груди с озябшими, сморщившимися коричневыми сосками повисли тощими грушками, прелестными в своей бедности. И он заставил её испытать то крайнее бесстыдство, которое так не к лицу было ей и потому так возбуждало его жалостью, нежностью, страстью… Между планок оконной решётки, косо торчавших вверх, ничего не могло быть видно, но она с восторженным ужасом косилась на них, слышала беспечный говор и шаги проходящих по палубе под самым окном, и это ещё страшнее увеличивало восторг её развратности. О, как близко говорят и идут — и никому и в голову не приходит, что делается на шаг от них, в этой белой каюте!
Потом он её, как мёртвую, положил на койку. Сжав зубы, она лежала с закрытыми глазами и уже со скорбным успокоением на побледневшем и совсем молодом лице.
Перед вечером, когда пароход причалил там, где ей нужно было сходить, она стояла возле него тихая, с опущенными ресницами. Он поцеловал её холодную ручку с той любовью, что остаётся где-то в сердце на всю жизнь, и она, не оглядываясь, побежала вниз по сходням в грубую толпу на пристани.
5.X.40
«Он, холодея, следил за ней…»
«Было начало осени, бежал по опустевшей Волге пароход «Гончаров»… Тот самый пароход «Гончаров», который вы видите сейчас на чудом сохранившейся старой открытке. Нижняя палуба, третий класс, и каюты первого класса вверху. Да, вот тут-то всё и произошло… А что же, собственно, произошло-то?..
Сюжетная канва рассказа, на первый взгляд, очень проста. Для известного писателя — это очередное и уже такое для него привычное «дорожное влечение к случайным и неизвестным спутницам», для «милой и несчастной» женщины — пусть и непривычная для неё, но всё же ведь вполне заурядная супружеская измена.
Но это только лишь на первый взгляд всё так просто и даже банально. Недаром же сам Бунин относил свой рассказ к числу «пронзительных». О предыстории его создания Бунин вспоминал:
В июне 1914 года мы с братом Юлием плыли по Волге от Саратова до Ярославля. И вот в первый же вечер, после ужина, когда брат гулял по палубе, а я сидел под окном нашей каюты, ко мне подошла какая-то милая, смущённая и невзрачная, небольшая, худенькая, ещё довольно молодая, но уже увядшая женщина и сказала, что она узнала по портретам, кто я, что «так счастлива» видеть меня. Я попросил её присесть, стал расспрашивать, кто она, откуда, — не помню, что она отвечала, — что-то очень незначительное, уездное, — стал невольно и, конечно, без всякой цели любезничать с ней, но тут подошёл брат, молча и неприязненно посмотрел на нас, она смутилась ещё больше, торопливо попрощалась со мной и ушла, а брат сказал мне: «Слышал, как ты распускал перья перед ней, — противно!»
Всё это я почему-то вспомнил однажды четыре года тому назад осенью и тотчас…
(«Литературное наследство», т. 84. «Иван Бунин», кн. 1. М., Наука, 1973. С. 394; рукопись в ЦГАЛИ).
Рукопись тут обрывается, но и того, что мы прочитали, вполне достаточно, чтобы увидеть, сколь извилист и долог бывает путь литературного шедевра. Незначительный эпизод из жизни писателя терпеливо, где-то в подсознании, ожидал своей очереди, чтобы четверть века спустя обернуться «пронзительным» рассказом… о чём же, всё-таки?..
Нет, это рассказ не о любви. Чтобы понять, о чём он, надо найти ответ на два главных вопроса.
Первый: а почему, собственно, Бунин выбрал именно такое название — «Визитные карточки»? Неужели гимназическая мечта женщины из обедневшей дворянской семьи — иметь свои визитные карточки, пусть даже ей «совершенно некому было давать их» — неужели именно это, по мнению автора, наилучшим образом отражает суть его рассказа?..
Второй вопрос: а почему, собственно говоря, наш известный писатель, наблюдая за тем, как женщина, которую он только что «чуть не укусил в щёку» в порыве страсти, раздевается, чтобы через мгновение полностью отдаться ему, — почему же по мере приближения к своей заветной цели он вдруг начинает испытывать некую муку и следит за женщиной, «мрачнея всё более» и даже «холодея»?.. Какая такая «невинность» этой замужней женщины, далеко не молоденькой и с «испитым» лицом (Бунин к ней беспощаден!), которая всеми же силами демонстрировала свою готовность отдаться ему и ощутить с ним «неожиданное счастье», его вдруг смутила?..
«Визитные карточки»… Они ведь есть у всякого человека, его «визитные карточки». Нет, не те кусочки картона, вовсе нет. В стопке этих «карточек» — вся жизнь человека, все его взлёты и все его падения. На одной красиво написано: «Любил». А на другую и смотреть не хочется: «Совершил подлость». Слабеющие пальцы перебирают стопку: «Был на Канарах»… «Имел тридцать женщин»… «Написал два романа»… «Добился признания»… «Переспал с малолетней»… «Отдалась двоим в один вечер»… «Выгодно женился»… «Свела с ума десять мужиков»… «Живу в благополучной стране»… «Удачливый бизнесмен»… «Добился признания»… И уж совсем коротко и неприятно: «Мародёр»…
А вот интересно: смогла бы наша «милая и несчастная» женщина — от жуткой же скуки, от беспросветности своей жизни! — отдаться не известному писателю, а первому встречному приказчику или, скажем, какому-нибудь мужику из той артели, что на нижней палубе?.. Честно говоря, почему бы и нет: «А я ещё ничего, ничего не испытала в жизни!» — разве для многих подобных женщин, тем более молодых, такой мотив не является вполне достаточным?.. Что-то такое испытать — для них ведь тоже своего рода «визитная карточка», ну а уж если известный писатель… будет что вспомнить. «Спеша угодить ему и до конца использовать всё то неожиданное счастье, которое вдруг выпало на её долю…» — в принципе, секс сам по себе был ей не особенно и нужен (ей вполне хватило бы целого дня, проведённого в обществе известного писателя, хватило бы его интересных рассказов о том прекрасном мире, в котором он живёт, хватило бы подаренной им книги с тёплым автографом и предложения писать ему, когда только она захочет), но ведь она прекрасно понимает, что вот у них — так принято, что это неизбежно и что предельная близость с почти небожителем лишь украсит её тайную «визитную карточку» роскошными вензелями.
Олимпийцы часто спускались к земным женщинам, но вряд ли те воспринимали их как обычных мужчин. Бог — он и есть бог. Нужно с благодарностью принимать его неожиданную милость, а для успокоения собственной плоти всегда найдётся кто-нибудь более… земной. Вот и наша героиня: во время секса она не чувствовала ровным счётом ничего, и головы она не теряла — вместо этого она «с восторженным ужасом» косилась на оконные решётки и вслушивалась в «беспечный говор и шаги» за окном, с упоением осознавая, что вот она — да ведь она же! — оказалась способной на столь восхитительный разврат. Впрочем, всё это далось ей очень нелегко, словно бы в аффекте… и потребовало от неё всех сил. Свою «визитную карточку» она завоевала в борьбе с самою собой.
Ну, а что же наш писатель?.. Поставим себя на его место: этот пароход «Гончаров» еле хлопает по воде своими колёсами, скукота страшная, поговорить не с кем, одна-единственная ошалевшая чайка «бесцельно и скучно» летает кругами, а тут — «милая и несчастная» женщина, которая, к тому же, «не совсем дурна и глупа», позволяет ему затрагивать в разговорах всё более и более интимные темы и даже, по-видимому, поощряет его на большее… Ну так и что же — отбиваться от неё руками и ногами, что ли?.. Да что он, монах, что ли?.. Нет, он не монах: «Она впереди, он за нею, уже с некоторой жадностью осматривал её…».
Писатель наш, хоть и не успел ещё привыкнуть к славе, но «уже усвоил себе бесцеремонность с поклонницами, лёгкий и скорый переход от первых минут знакомства с ними к вольности обращения, якобы артистического». Правда, те его поклонницы играли с ним в одну и ту же игру, они сознательно и легко шли на контакт с ним — вовсе не от безысходности своей жизни, в свой «чёрный час», раздавленные судьбой… Он отбросил прочь все свои колебания в тот момент, когда она, «совсем не поняв его, сама, как опытная обольстительница», поднесла к его губам свою руку и «томно посмотрела на него»…
Нет, он не монах. Но и тут есть одна загвоздка: выходец из купцов, он попал в «высшие сферы» недавно, и сам он ведь тоже мечтал о своей «визитной карточке» — правда, немного иной. Он прекрасно понимал, что эта женщина — добыча для него лёгкая: серая жизнь с опостылевшим мужем ей осточертела, и она сама «стопчет» (какое слово!) с себя платье, но!.. Но так вот просто, без затей, взять и… фи, как это пошло, не возвышенно — да что он, приказчик полуграмотный, что ли?.. Он — известный писатель и не должен ни на минуту об этом забывать.
Он и не забывает. «Это надо запомнить — в этом дымке тотчас чудится запах ухи», — машинально фиксирует он заготовки для будущих своих творений, одновременно продолжая — с видимым участием — расспрашивать свою «лёгкую добычу» о её житье-бытье. Он писатель даже в блуде, потому что ведь и у него есть свои кумиры, потому что ведь и для него есть — у них так принято. И вот наш писатель, дабы не показаться самому себе заурядным самцом, машинально, почти неосознанно хватается за соломинку её пусть какой-нибудь, пусть даже и мнимой, необычности: «Его умиляла и возбуждала та откровенность, с которой она говорила с ним вчера о своей семейной жизни...». И вот теперь он уже вроде бы и не рядовой бабник, а тонко чувствующий известный писатель. Теперь уже и «сладострастное желание воспользоваться её наивностью и запоздалой неопытностью» можно трактовать по-иному: ведь теперь он уже вовсе и не мародёр, а наблюдательный, жалостливый, нежный и всё понимающий небожитель, великодушно спустившийся с Олимпа.
Она была робка и молчалива, Но, ваша честь, от вас не утаю: Вы, несомненно, сделали счастливой Её саму и всю её семью…
Весь его олимпизм безнадежно рушится в те секунды, когда он видит, как она раздевается перед ним. Милая, несчастная, бедная, наивная, простосердечная, растерянная, неопытная, трогательная — все эти эпитеты и прежде мелькали в его голове, но только увидев, как она «стоптала с себя» платье, он вдруг сообразил, что на этой его «визитной карточке» будет навсегда написано — «Мародёр». И только тут ко всем перечисленным выше эпитетам Бунин добавляет новый: «Его мучительно пронзила невинность всего этого».
Дальше он следил за нею уже молча, «мрачнея всё более» и «холодея». Он понял: возвышенное проиграло в его душе сражение с низменным. И он сдался — и просто дал волю своей похоти.
Каждый из них получил «визитную карточку» — ту, которую заслужил. И эти их карточки останутся теперь с каждым из них «где-то в сердце на всю жизнь». Любовь?.. Да какая там любовь…
Впрочем, называйте это, как хотите.
Валентин Антонов
В оформлении заголовка использована фотография Сергея Прокудина-Горского из собрания «Российская империя в цвете» (снимок сделан С. М. Прокудиным-Горским на Волге приблизительно в 1910 году).
А снимок внизу сделан уже через сто лет после описанных Буниным событий. На этой фотографии — печальные останки того, что когда-то было роскошным пароходом «Гончаров» с его каютами первого класса и «визитными карточками»…