«И была любовь»

Авель

Прародитель Авель вам оставил
горькое призвание любить
и завет — превыше прочих правил:
лучше быть убитым, чем убить.

Еве полагалось бы родить мальчика и девочку, а она, нарушив симметрию, родила подряд двух мальчиков…

Каин унаследовал и приумножил нечто слишком мужское, а Авель — иное, материнское, и примешал эти черты к своему облику. С тех пор и пошли разные мужские колена…

Ах, не ловите меня на слове — дескать, какое колено могло пойти от убиенного, не познавшего женщины Авеля?

Убиенного? Люди обладают удивительной способностью не замечать очевидного. Читают и перечитывают трагическую историю первых братьев и не чуют подвоха…

Давайте призадумаемся: у Адама и Евы два сына, чудо рождения произошло дважды, а смерть ещё неизвестна. Мог ли Каин задумать убийство, когда смерть даже не предполагалась? Мог ли брат, который непреложно существует, взять и перестать существовать? Разве существующее можно отменить? Отменить солнце, воздух, землю? Просто Каин впервые на земле ощутил чёрную зависть и с прискорбной непосредственностью выразил её в действии… Отвратительная картина, первая, но далеко не последняя — человек замахнулся на человека!

Пусть Каин не ведал, что творил, однако убийство есть убийство. Ведь сказано ясно: «И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его». Да, но обратите внимание — что происходит с убийцей? А ничего. Он ведёт себя так, будто он наш с вами современник, давно привыкший к убийствам, хотя произошло нечто доселе небывалое: живой человек перестал быть живым! Это потрясающее, необратимое, какое-то наоборотное чудо. Вряд ли предание умолчало бы о таком фундаментальном событии. Авель оказывается уже не Авель, и никакими усилиями его нельзя вернуть в прежнее состояние. Каин, наверное, сходя с ума от недоумения, переворачивал бы его, тормошил, окликал…

А тут ещё Господь Бог, наблюдавший всю эту сцену, почему-то спрашивает:

— Где брат твой Авель?

Почему он спрашивает, если жертва — вот она, лежит, раскинув руки, вся в крови? Тут наш сообразительный современник возразит: Каин закопал труп, потому его не видно… Закопал? Но, во-первых, от очей Божества ничего не скроешь, а во-вторых, откуда Каину было знать, что брат уже стал таким, что его надо закопать?

Тем не менее Каин отвечал:

— Не знаю; Разве я сторож брату моему!

Здесь-то как раз и тайна! Мой взор давно был прикован к этому эпизоду, потому что я с детства чувствовал себя потомком Авеля — как вам нравится этот аргумент? Я всматривался и увидел, что Каин, ослеплённый злобою, ударил брата камнем наотмашь, тот упал, из его белого тела совсем не белая, а ярко-алая жидкость потекла по земле, и вдруг Авель стал просвечивать, таять, несколько мгновений держались в воздухе его сквозные зыбкие очертания, потом он бесследно растворился — исчез.

Об этом в Писании не сказано, ибо Господь справедливо пожелал навечно оставить клеймо преступления на Каине, ибо нет и не может быть ему снисхождения и смягчающих вину обстоятельств, а об Авеле тайком позаботился — он был нужен ему для дальнейших дел.

Так вот, Авель исчез, а Каин немедленно сообразил, что это — как и всякое другое исчезновение или внезапное возникновение — не обходится без воли Господа, потому на риторический вопрос «где брат твой?» ответил несколько раздражённо — «не знаю». Чудеса, ясное дело, не по его, Каиновой, части. Да и откуда было ему знать, куда подевался брат? На земле, на траве — только алые пятна да брызги…

И сказал далее Господь: «Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли». Вот это точно, совершенно точно. Кровь осталась, и она — на Каине и на всех отпрысках рода его.

Сверхъестественность исчезновения брата была, в конечном счёте, весьма кстати для Каина — она избавляла его от больших затруднений. Родителям так и сказал: Господь, мол, прибрал моего братца. А родители, на чудесах воспитанные, конечно, не возроптали. Недаром Писание ничего не говорит о том, как отнеслись Адам и Ева к исчезновению Авеля…

Но Каин крепко запомнил то, что ему открылось, и передал это открытие всем своим потомкам. Открытие потрясающей простоты: человека легко ликвидировать. Достаточно стукнуть его посильней, и Господь его приберёт. В каждом Каиновом мозгу живёт эта чёрная точка — попробуй её выковырять оттуда! Это подлая, но подлинная истина, несчётное число раз подтверждённая всем опытом истории. И всё-таки это — величайшее из всех заблуждений.

Почему, собственно, Каин и его потомки решили, что жизнь человека — это как раз то, что исчезает легко и бесследно, раз и навсегда? Кажется, и дураку ясно, что жизнь — высшая форма энергии, куда там камню с его кинетической и потенциальной! Живая душа — мощнейшее средоточие энергии, особенно если речь идёт о какой-нибудь гениальной личности, о чудеснейшем сгустке её созидательной воли, скрытой за таким непрочным челом… А почему скрытой? Кто хоть раз видел глаза одарённого человека, тот знает, что излучают они, эти очи! Страшновато приковаться взглядом к глазам гипнотизёра, но грош цена его воздействию перед гением, чья работа в душе народа сравнима только с горообразованием. Энергия гения действует поверх времени и помимо пространства. И запас её неисчерпаем.

И вот какой-нибудь Каин умудряется уничтожить эту энергию, так сказать, на корню. Просто бьёт гения камнем по черепушке, и мгновенно весь неистраченный творческий заряд его энергии исчезает начисто, превращается в ничто. Мыслимо ли это? Выходит, неживая энергия переходит из одного вида в другой, а живая — ни во что не переходит! Несмотря на то, что она — высшая форма энергии? Очень убедительно! Любой пацан знает, что нельзя безнаказанно совать пальцы в электрическую розетку, а вот сунуть нож в человеческую душу — можно, тут нечего бояться короткого замыкания… А может быть, ты просто не заметил, под какую вспышку облучения ты попал, убивец? Неважно когда и как это аукнется, но ты уже приговорён.

Каин первый решил, что всё дозволено, если тебя никто не видит. Вот особенность, по которой можно распознать любого Каина: в момент, когда он уверен, что его никто не видит, он способен на любую пакость (Авель, как вы догадываетесь, ничуть не меняет своего поведения от того, видит его кто-нибудь или не видит!).

Каин непостижимым образом забывает, что всё видит Бог, видит его глазами, глазами самого человека, поскольку он человек. Как он сам от себя скроет то, что натворил? Потому-то Бог и развеял иллюзию Каина, будто никто ничего не видел, и выдал своё присутствие, — потому-то этот вопрос звучит всегда, будет громом греметь всегда:

— Где брат твой Авель?

А он, Авель, очнулся на берегу моря. Теперь оно называется Чёрным.

Авель убедился вскоре в полном своём одиночестве — первым на земле он узнал, что это такое. Ему пришлось заново осваивать мир, так и не разгадав тайну своего переселения. Голод не сделал его охотником, и он предпочитал питаться плодами и зеленью, лечился травами. Край, где он оказался, был благодатным, но Авель не мог там остаться. Тоска гнала его в путь, он всё шёл и шёл по берегу моря, надеясь, что эта черта, отделявшая землю и воду, непременно приведёт его к дому. Он всматривался в окружающее, всё примечал и обдумывал, узнавал повадки зверей и птиц, дружил с ними, по ночам разговаривал со звёздами, и они кое-что ему рассказывали. Авель стал первым путешественником, и именно этот первый путник дошёл до того места, где ныне мой город стоит…

Но сколько минуло времени, пока он дошёл!

Это был нескончаемо долгий путь, тысячи раз всходило и заходило солнце, десятки раз чередовались времена года, а берег делал всё новые и новые немыслимые повороты и ни к чему не приводил. Длинные волосы и борода Авеля побелели, он всё меньше и меньше проходил за день, всё чаще отдыхал. Но надо было вставать и идти, идти, тайная звезда вела его за собой.

И вот он, огибая пресный лиман, пустился вплавь через реку, но течение оказалось сильней, чем он ожидал (или он — слабей), и его отнесло в сторону лимана. Утомлённый Авель лёг на спину, отдавшись воле замедлявшегося течения, и глядел в чистое голубое небо. Ему казалось, что он парит под куполом. Так длилось долго. Когда он оглянулся — невдалеке виднелся берег, солнце тоже тихо склонялось туда.

Шагов за сто от земли он увидел сквозь прозрачную воду песчаное дно и, коснувшись его пальцами ног, вдруг преисполнился чувством необыкновенного покоя, давнишнее напряжение души растворилось, глаза увлажнились слезами. С чего бы это? Никакой особенной красоты и величия не предстало его взору. Спокойная гладь воды, даже не голубоватой, а просто чистой, прозрачной, с едва уловимым золотистым отливом, за ней — ровный, местами мягко всхолмленный берег, рощицы, кусты, стаи непуганых птиц — вот, пожалуй, и всё. Если не считать ещё чего-то, совокупного, составленного из единственного в своём роде сочетания неба, земли и воды, похожего на зов и подсказку — вот, мол, три части целого, недостает ещё одной части — тебя. Тогда получится именно то, чего ты хочешь, хотя ты ещё не понял, чего хочешь…

Авель, смутно волнуясь, медленно вышел из воды и сел на прибрежный камень. Он на мгновение смежил глаза, но, наверное, заснул, потому что, приоткрыв веки, увидел, что блистательный солнечный шар уже коснулся земли. Молодая богиня шла по берегу прямо на Авеля. Её длинные волосы не висели, а, колыхаясь, плыли в воздухе, но босые ноги оставляли ясные следы на мокром песке.

Это явление его ослепило, он крепко зажмурился, но на тёмном внутреннем фоне век проступило багровое круглое пятно солнца и белая светящаяся фигурка девушки. Авель, задохнувшись от счастья и ужаса, вновь открыл глаза. Тут и девушка заметила его, вскрикнула, побежала и скрылась в рощице. И вот её нет, словно и не было. Но между «нет и не было» и «нет, но было» есть колоссальная разница.

Её нет, но уже невозможно с этим согласиться. Однако, встать и погнаться за ней было ещё невозможней. Потому что Авель никогда не был охотником и уже навсегда постарел…

Что же оставалось? Сидеть, окаменев, на камне и молча звать её, звать всей болью угасающей жизни…

Авель, знавший повадки птиц и зверей, угадал, что она, скрывшись, наблюдает за ним. И он не шевелился и даже взгляд отвёл в сторону. Потом еле слышно запел. Этому он давно научился у птиц и у звёзд, научился разговаривать песней лучше, чем полузабытыми словами. Он пел, незаметно, плавно усиливая голос, всем существом понимая, что он поёт так в первый и последний раз, что теперь песня — это всё, что в состоянии быть после него.

Он просил, манил, обещал, притягивал, но главное в песне было то, что она была чудом, была именно песней, то есть чем-то живым и прекрасным. Потому и Авель, поющий песню, стал прекрасен и излучал такое сильное притяжение, что воздух вокруг него засветился. И девушка сама не заметила, как постепенно вышла из укрытия и стала тихо приближаться, и улыбка появилась на её губах. Она ещё помнила, что надо опасаться чужого, что с тех пор, как она ушла далеко от дома и заблудилась, не встречала ни одного существа, подобного её родне, да и вообще праотец Адам говорил, что, кроме них, нет людей, ибо он был первым и единственным их родоначальником.

А потом она и этого не помнила. Она очарованно и благодарно приближалась к Авелю, словно в песне самое важное — быть как можно ближе к ней. Словно надо прикоснуться к существу, от которого песня исходит.

Вот она в двух шагах от него присела, заслушавшись. Овечья шкура внакидку пересекает её тело наискосок, одна грудь со вздёрнутым соском простодушно обнажена, и изгиб ноги выступает до самого бедра. Девушка жадно впитывает в себя прекрасную песню седого человека, губы полуоткрыты и пытаются схватить и повторить эти необыкновенные звуки, но это почти не удаётся, потому что дыхание стеснено от восторга. От неё исходит такое милое и глупое тепло, что Авель чувствует угрозу — песня может замутниться, оборваться, и тогда разверзнется пустота и через неё нельзя будет переступить. И потому в песню вторгается боль: я шёл к тебе вдвое, втрое больше времени, чем ты живёшь на земле, я обошёл море длиною в жизнь, я не позволил себе умереть, не увидев тебя, но сейчас у меня ничего не осталось, кроме песни, она поманила тебя ко мне, и до тебя рукой подать, и этот последний шаг ты должна сделать сама, иначе твоя дикая молодость, твои резвые ноги прочь тебя унесут, и я закричу, и мой крик заставит тебя содрогнуться и убежать ещё дальше. Видишь, тень твоя достигла моих ног, воздух порозовел от заката, вечерний ветер рябью пробежал по воде, я всей спиной чувствую, что в высоте появилась острая, как дрожь, первая звезда…

Прекрасной песне почему-то больно, так больно, что непременно надо коснуться её ладонями, а лучше просто прижаться. И когда девушка делает это, сразу наступает тишина, но это не значит, что песня пропала — она вошла в неё и в него, потому её и не слышно, она замкнулась в них, как жемчужина в створках раковины. Песня вошла в неё и в него, но это одна и та же песня, она сливается в одно русло, и небо кружится от заката до первой звезды. Сильное, молодое, согласное чудо торжествует на земле, и на последнем высшем всплеске наконец замирает время. Песня допета, солнце село, среди множества высыпавших звёзд появилась ещё одна…

Счастливая девушка лежит на земле и не спешит открыть глаза. Она во чреве чувствует тепло, а в сердцевине этой тёмной теплоты мерцает остриё новой звезды.

Она долго прислушивается к себе и только много времени спустя вспоминает того, кто пел песню. Она приподымается, оглядывается, а его нет нигде. Она его кличет, бежит то к берегу, то от берега и, набегавшись, засыпает у камня, где он сидел. Ночь прохладна, но камень, прогретый солнцем, ещё дышит теплом.

Долги дни она всё ищет того, кто пел песню, пока не догадывается, что он скрылся в неё, что он и есть та самая острая искорка, которая хочет расти в её глубине. И тогда, улыбнувшись, она ласково поглаживает лоно своё и уходит…

И она вернулась в Адамов род и подарила ему мальчика. Она говорила сыну:

— Мы пели песню. — И добавляла: — Он — это ты. Неужели ты не помнишь ничего?

И мать часто пела сыну — ту ли песню, или пересочинила по-своему — кто знает? Мальчика назвали не Авелем, а иначе, но матери по ночам что-то снилось, она вскакивала, тревожно вглядывалась в лицо сына, будила его, трясла за плечи:

— Как тебя зовут? Ну, скажи! Вспомни!

Он пугался, она покрывала его поцелуями, пела на ухо, успокаивала. И рассказывала, что где-то далеко плещется море, а у моря есть речной залив, а на берегу — камень, который дышит теплом даже в холодную ночь:

— Ты помнишь, ты сидел на том камне, ты был седой и усталый, ты устал от первой жизни и хотел начать вторую, а для этого нужна была тебе я. Я была глупая, не понимала, ты мне песней объяснил. Расти скорее, пойди туда, и ты сразу всё вспомнишь. И скажешь мне своё имя, и расскажешь, кто ты такой…

Пришло время, мать умерла, и он забыл её просьбу. Верней, не забыл, а как-то заслонил бесконечными мелкими хлопотами, которые, как всегда, выглядят крупней…

Колена Адамовы множились и расселялись по земле. У сына Авеля уже были дети и внуки, когда во сне пришла к нему мать и сказала ему, что пора идти, больше нельзя откладывать, время жизни его уже истекает… И указала ему путь.

На рассвете он собрал своих, и они отправились к морю.

Они пришли через много дней и ночей, и он сразу узнал и берег, и холмы, и камень. Солнце клонилось к закату, волны плескались тихо, птицы кричали. Камень действительно был тёплый.

Тогда внук Авеля, сам уже немолодой, глянул на отца, упал на колени и воскликнул:

— Ты и вправду он. Ты сидишь на камне седой и усталый. Пришло время вспомнить и петь.

… Так воскресает песня, когда угасает жизнь. Так через песню передаётся дальше вечная нить, которая никогда не обрывается.

Так потомки Авеля открыли мой будущий город и возвели первое жилище.

Так среди человеческой пестроты есть мужчины и женщины Авелева рода и Каинова рода. Я их легко распознаю.

Мы любим новизну,
А больше — повторенье:
За волнами волну,
За ночью — пробужденье.
Молитва или песнь,
Признанье или праздник,
Раз повторенье есть,
То жизнь ещё прекрасна!
Как молнии разряд
Влюблённость. Что откуда?
Оттуда! Первый взгляд
Мгновенно вспомнил чудо.
За миг и мир возник!
Любовь и вдохновенье —
Неповторимый миг,
А словно — повторенье.
И жизнь, и жизнь сама,
Вселенной блик случайный,
Ещё сведёт с ума
Своей бессмертной тайной.
Пусть, как в засаде рысь,
Готовит смерть развязку,
Мы жизнь, как в детстве сказку,
Попросим: повторись!

Кирилл Ковальджи