Глазки открыла, поправила бантик в косичке,
Порвано платье, испачканный мишка в руках.
Вдруг слышит голос: «Ну вот ты проснулась, сестричка.
Нет, ты не бойся, забудь весь испытанный страх».

И оттирая от грязи и пыли ботинки
Краем потрепанной вязаной шапки своей,
Смело в ответ на слова повернулась Маринка,
Чтобы увидеть толпу незнакомых детей…

Каждый опрятен и будто сияет немного,
Все улыбаются ей, а у них за спиной
Тянется длинною лентою в небо дорога
И указатель обычный «Домой — по прямой».

Но непонятно Марише, зачем в этом свете,
Льющемся с серого неба на сумрачный тракт,
Встали колонной одетые в белое дети
И так приветливо с нею теперь говорят.

Вроде ведь только вела её мама за руку
Что-то спросила про ужин, уроки, отца.
Вдруг громкий шум и Марине уже почему-то
Больно ужасно и нет этой боли конца…

Ну а сейчас эти дети на старой дороге
К ней подошли, называют свои имена
И повторяют: «Маринка, в гостях ты у Бога,
Только немного ещё подождать ты должна».

И растерявшись от радости или печали
(как осознать глубину этих странных вестей?),
Сразу узнала детей, всех, что рядом стояли.
Вспомнила фото и сводки она новостей —

Тех, что тайком им учитель зачитывал в классе,
Как погибают невинные дети порой
В страшной войне, что сегодня идёт на Донбассе.
В детях узнала всех тех, кто уже не живой…

Им улыбнулась улыбкой приветливой самой,
Белое платье поправив, уселась в тени.
Ждала недолго, к ней тихо приблизилась мама —
Чуть припоздавшая жертва жестокой войны.

Встреча на небе родных — это дар для немногих.
Мама промолвила: «Что ты, малыш, заждалась?» —
И обнимая дочурку, пошла по дороге,
В прошлом оставив страдания, горе и грязь.

Спи, моя радость… усни.
Это не взрывов огни.
Это не стерва-страна.
Это не злая война.
Это не кровь, это сок.
Это не пуля в висок.
Нас не бомбят. Там не бой.
Господи! Не за тобой!
Деточка, это не в нас.
Это стреляют в Донбасс.
Смерти зачем малыши?
Деточка, только дыши!

Просто упала стена —
Глупых снарядов вина.
Просто осколок шальной —
Маленькой жизни ценой.
Смерть, уходи! Смерть, не смей
Трогать невинных детей!
Хочешь — меня. Прямо тут.
Ангелы сами уйдут.
Шелест невидимых крыл…
Кто тебе глазки закрыл?
Всё, моя радость. Лети.
Если сумеешь — прости.

Плакали собаки на руинах.
Плакали взахлёб, не понарошку.
По-собачьи целовали руки
За глоток воды и хлеба крошку.
Выли и за старым, и за малым.
За разрушенной обстрелом хатой.
Плакали на брошенных подворьях
В Угледаре и Ясиноватой.
Где-то на бумаге перемирье,
Только здесь стреляют, словно в тире.
И пока что слабая надежда
На рассказы о грядущем мире.
Вопиёт израненный Донбасс мой.
Каждый раз прощанье — слёзок блики.
Увожу девчонок и мальчишек
Да икону Спаса с пулей в лике.
Провожают, все как есть — гурьбою,
И клянусь приехать вновь слезами.
Здесь мой дом. Здесь люди с добрым сердцем
И собаки с грустными глазами.

Они лежат — всем нам живым в вину.
И даже в смерти держатся за руки.
Седая женщина и маленькие внуки.
И та, и эти рождены в войну.
И мужики срываются на вой.
И вновь хоть кулаки грызи от боли.
И выжжены глаза от слёзной соли.
И стонут Небеса над головой.
Они лежат, как павшие бойцы.
Как нашему безумию  преграда.
Они пытались выжить среди ада,
Донбасские старухи и мальцы.
Им звёзды на могилы упадут.
Деревья поломают ветви-руки.
И все погибшие — сыны, старухи, внуки
Судьёю Бога в наши души приведут.

А мама качает сына и так до конца не верит,
Что там вдалеке зарницы от залпового огня…
И шепчет она ребёнку: «Не бойся огня, он — греет,
Ты глазки закрой и слушай, как бьётся в окно война».
За каплею каплей слёзы дорожки свои прочертят,
От грохота канонады ночами не спит малыш
И маме ладонь сжимает, боится ребёнок смерти,
И шепчет: «А если, мама, ты в этом огне сгоришь,
И я за тобой неспешно уйду, притворяя двери,
Когда уже умер, верно, ты медлишь и не спешишь?..»
А мама ответит сыну: «Не бойся огня, он — греет
И в пламени видишь сказки, пока от него горишь».
Но миловал Бог, и утром, совсем позабыв о вере,
О страшных ночных метаниях и долгих часах войны,
Малыш пробормочет тихо: «Не бойся огня, он — греет».
И, сунув под щёку ручку, посмотрит цветные сны…

И снова страх в глазах моих родных, друзей, соседей, прочих — незнакомых,
Когда сменилась прелесть выходных ночной бомбёжки стуком в окна дома.
Опять волной разбит стеклопакет, а тремор пальцев вторит ритму взрывов,
Закутан сын в подвале в старый плед, гадает: «Попадут?.. А может, мимо?..»
На улицах, украшенных весной, блестящих свежей, пахнущей разметкой,
Разносит ночью ветер эхом бой, цепляясь за кустов цветущих ветки,
Воруя пук георгиевских лент, запутавшись во флагах и знамёнах.
Так хочется остановить момент и записать врагов всех поимённо.
Оставить список внукам, как завет, стихи и фото приложить в комплекте,
Чтобы они, спустя десятки лет, не забывали о войне и смерти,
Пришедших ненароком в город наш. О том, как люди в ледяном подвале
Ночей не спали, как горел «Точмаш», как помощь в бывшей «Дружбе» выдавали,
Как плакала от страха детвора, прислушиваясь к грохоту разрывов,
Пугающих всю ночь и до утра. Как враг нахальный, жадный до наживы,
Копался в чемоданах и шкафах, отыскивая ценности и водку.
О том, как бывший друг, строча в сетях, на любящих Донбасс давал наводку,
Пытаясь показать, что он сейчас достойный представитель Украины,
Который понимать не хочет нас, мечтая превратить Донецк в руины.
Пускай же мир по улицам идёт, война и злоба разлетятся прахом,
Ведь каждый житель с нетерпеньем ждёт, когда в глазах дончан не будет страха.

Наши души болью мечены.
На домах войны печать.
Нам хоть каждый день под Градами
День рожденья отмечать.
И молиться, чтоб на кладбище
Вновь не слышать бабий вой.
И к мужьям одно прошение:
Чтобы просто был живой.
Мы уже не ждём отмщения.
Перестали обличать.
Нам свечами поминальными
Над ушедшими молчать.

Ложь от правды отличаем мы
И реалии от грёз.
Мы уже войной отсеяны
Через сито бед и слёз.
Но теперь нам люди старые —
Как один — отец и мать.
И любых мальцов готовы мы
Всех в охапку обнимать.
И пред ближними и Господом
Со своей стоять виной.
Наши души болью лечены.
Мы прозревшие войной.

Душа проходит болевой порог
И кажется порой:
Простилась с телом.
Но надо скорбь бороть
Привычным делом.
Идти одной из тысячи дорог.
Вновь строить дом.
Сажать цветы и сад.
И баловать, коль повезёт, детишек.
Читать им книжки.

Шить из плюша мишек,
При них войны не вспоминая ад.
А ночью снова будет не до сна.
Опять пойду в больничные палаты.
И будут сказками мои бойцы крылаты.
И буду говорить им, что весна.
О том, что кот по-мартовски бузит.
Последние снежинки в небе тают.
Как жаль, что ноги вновь не вырастают,
И то ли плачу, то ли дождь в окно грозит…

На войне и под обстрелом
Всё равно охота жить.
И в подвале всем подъездом
Обучаемся дружить.
Здесь нательный крест бронёю.
Кошкам можно по столам.
И с соседкой, бабой Шурой,
Хлеб и слёзы пополам.
На войне и под обстрелом
Говорим  про мир в ночи.
От разрушенного дома
Бережно храним ключи.

Здесь старухи тихо стелят
У икон молитвы пух
И стоят на страже детства
Мойдодыр и Винни-Пух.
И склоняет мать к коляске
Утомлённое лицо.
И шепнёт мужик порою
Нехорошее словцо.
А потом прощенья просит,
Гладя Тузика у ног.
На войне и под обстрелом
Где-то очень близко Бог.

***

В ныне заброшенном чешском селе Погоржи-на-Шумаве, вблизи ныне покинутого костёла, стоит и потихоньку разрушается памятник 45 жертвам Первой мировой войны — с надписью внизу, по-немецки: «Nie wieder Krieg!». Nie wieder — по-русски это значит Никогда больше. Никогда больше, никогда больше никакой войны… Фамилии на памятнике, в основном, немецкие: его и поставили-то там те чешские немцы, которые многими поколениями жили в этом селе и составляли там подавляющее большинство населения.

Nie wieder… Никогда больше… А потом, по окончании уже Второй мировой войны, все немцы были отовсюду в Чехии депортированы. И вот теперь в селе Погоржи-на-Шумаве осталось, помимо костёла с памятником, всего 6 домов при общем населении — аж 2 человека…

Nie wieder… Никогда больше… На территории немецкого концентрационного лагеря Дахау есть памятник, на котором написано то же самое: «Nie wieder». Надпись эта — видимо, для большей убедительности — повторена там ещё на четырёх языках. На иврите повторена, на французском языке, на английском…Ну, и по-русски, конечно, тоже: «Никогда больше»…

Никогда больше… Памятник, большая фотография которого приведена на заставке, сооружён на территории бывшего шахтёрского посёлка Лидице — по странному совпадению, тоже в Чехии, сравнительно недалеко от Праги. Те из читателей «Солнечного ветра», которые знакомы с нашей статьёй «Пик „Гейдрихиада”. 2. Летальная доза», несомненно, хорошо помнят и это название, и связанный с ним эпизод Второй мировой войны.

С начала 1939 года Чехия представляла собой протекторат Германии — находилась, можно сказать, под её покровительством. Хотя всеми делами там заправлял назначаемый из Берлина особый наместник, но формально страна сохранила все признаки суверенного государства: и правительство своё там было, и все государственные структуры, и даже свой президент — всенародно избранный в 1938 году Эмиль Гаха. Нацисты успешно проводили в стране политику «кнута и пряника». Чешским рабочим и крестьянам нужно было лишь добросовестно трудиться ради победы Рейха в войне, и за это их и кормили по нормам Рейха, и посылали особо отличившихся в специально созданные для этой цели дома отдыха и санатории.

Дома отдыха и санатории организовал чешским рабочим Рейнхард Гейдрих — очередной берлинский наместник, обергруппенфюрер СС, второе человек в СС после самого Гиммлера. Большинство чешского населения охотно приняло его политику «кнута и пряника», и Гейдрих безо всякой охраны разъезжал по Праге, словно по Берлину.

В начале июня 1942 года практически в центре Праги произошло возмутительное покушение, закончившееся смертью Гейдриха. Террористы, правда, были не из местных: их подготовило и тайно сбросило на парашютах эмигрантское правительство, нашедшее приют далеко от Чехии — в Лондоне. Оказавшиеся на месте покушения простые чешские граждане законопослушно и самоотверженно пытались задержать террористов, покусившихся на обергруппенфюрера СС, но тем в суматохе удалось всё же ускользнуть.

Как говорится, всем миром начали их искать. Поступила информация, что «население посёлка Лидице близ Кладно помогало преступникам и сотрудничало с ними. Этот факт был доказан, несмотря на то, что жители посёлка отрицают его… Все мужчины посёлка были расстреляны, женщины направлены в концентрационные лагеря, а дети — в соответствующие учреждения для перевоспитания. Здания посёлка сровняли с землей, а его название предано забвению».

«Соответствующим учреждением для перевоспитания» лидицких детей стал концлагерь в Польше. Там вскоре и нашли свою смерть большинство детей, вывезенных из посёлка Лидице…

Спустя три года, когда нацизм был сокрушён и наступила пора всеобщего прозрения, для демократической и антифашистской общественности всей Европы и всей Америки само название «Лидице» стало символом сотворённых нацистами чудовищных зверств. На месте, где некогда был шахтёрский посёлок, соорудили мемориальный музей и памятный розарий, в котором растут цветы из нескольких десятков стран. Там же находится и представленный на фотографии памятник — бронзовые фигуры восьмидесяти двух убитых нацистами лидицких детей…

Nie wieder… Никогда больше… Убийства детей нельзя оправдать никакими соображениями. Абсолютно никакими. Ни высшими государственными интересами, ни единством нации, ни её благополучием, ни европейским или каким-либо иным выбором — абсолютно ничем. Полный и безусловный нравственный запрет.

Каждодневным методичным убийствам детей из шахтёрских посёлков и городов Донбасса — нет оправдания. Украинским артиллеристам, весёлым здоровякам и жизнерадостным патриотам, перешедшим по воле своих руководителей к тактике устрашения и массового террора, — нет ни малейшего оправдания. Это не какое-то там военное преступление, это — грех. Гореть им в аду…

Стихотворения: Ирина Вязовая-Быковская (2, 3, 4, 7, 8, 9) и Алина Баева (1, 5, 6).

Валентин Антонов, июнь 2015 года