Моя любимая, мой опустелый дом, Моя бессонница, зима метельная… Сама не ведая, сама не зная, что — Что ты наделала, что ты наделала. Моя любимая, я виноват вдвойне, Но я ведь знать не мог, что оголтелая Эта беда моя — станет бедой твоей. Что ты наделала, что ты наделала. Моя любимая, моя любимая, Боль ежедневная, еженедельная — Видеть не те глаза. Слышать не те слова. Что ты наделала. Что ты наделала. Моя любимая. Вокруг тебя друзья, И за столом твоим гульба артельная. Но одиночество — твоё второе я. Что ты наделала, что ты наделала?

Моя любимая! Моя любимая! 
Расколоти об пол стекло зальделое 
И не люби меня. И не люби меня! 
Что ты наделала, что ты наделала…

Поэтом Александр Вишневой был от Бога. Вероятно, он с трудом представлял себе, как это вообще можно заниматься чем-либо ещё, кроме как писать стихи. Приехав из своего Симферополя покорять Москву, он в 1977 году с лёгкостью, несмотря на конкурс в 120 человек на место, поступил в очень престижный тогда Литературный институт: маститый советский поэт С. В. Смирнов, ведший там семинар, сразу выделил его среди множества абитуриентов.

Несколько слов по этому поводу: интересно, многие ли сегодня помнят не то чтобы стихи, но хотя бы само имя Сергея Смирнова? Старейший наш поэт Кирилл Ковальджи, один из постоянных авторов «Солнечного ветра», — он, конечно, хорошо его помнит:

Его сборник «Откровенный разговор» (1951) был для меня открытием. Я увлекся его стихами — живыми, светлыми, выгодно отличавшимися от потока тогдашних пафосных виршей своим мягким юмором, живыми деталями… С годами он стал писать всё хуже (я, честно говоря, перестал читать, потерял к нему интерес), ворвались в поэзию шестидесятники, оттеснили его скромный дар, он озлобился, подался к мракобесам и заслужил эпиграмму, которая его пережила: Смирнов горбат. // Стихи его горбаты. // Кто виноват? // Евреи виноваты…

Всего лишь через год после триумфального поступления Александра Вишневого в Литинститут тот же самый С. В. Смирнов на долгие годы определит судьбу своего первоначального любимца, недрогнувшей рукой написав о его стихотворениях такой отзыв: «Они, эти вещи, просто-напросто аполитичны, хотя в них присутствуют абсолютно все сегодняшние слова, фразы и понятия. Нет, нет и ещё раз нет! — говоришь этим стихам. Их никто не напечатает и они, похоже, никому не понадобятся, окромя сочинившего их».

Мы знакомы с тобою две тысячи лет,
Ты пришла ниоткуда, ушла никуда,
Мимолетные ливни замыли паркет,
Это стоило им небольшого труда.

Мы знакомы с тобою две тысячи дней,
И у каждого лёгкая придурь твоя,
Мимолетные птицы напомнят о ней
Тем золотоволосым осинам, что я

Посадил на осеннем сыром пустыре
Под горою, которую с разных углов
Мимолётные звёзды пасут на заре.
Мы знакомы с тобою две тысячи слов.

Это ведь только Александр Вишневой испытывал «священный ужас перед глубиной слова» и ничего в своей жизни, кроме поэзии, не признавал. А маститый советский поэт С. В. Смирнов, успевший испытать ужас совсем иного рода, на рубеже 70-х и 80-х годов видел жизнь во всей её многогранности и нелитературности. Как бы там ни было, но в положенный срок защитить дипломную работу Вишневому не позволили: ещё долгих три года «поэт от Бога» мотался между Симферополем и Москвой, всякий раз привозя на суд маститых коллег по перу всё новые и новые её, дипломной работы, варианты — с одинаковым неуспехом. В конце концов, диплом поэту выдали, но — как литературоведу, а не как поэту.

Я найду её однажды
Умирающей от жажды
И скажу: бери, вода.

А потом урою на хер,
Как Шумахер,
господа, —

Рифмовала говорли-
Вая роща, журавли
Колобродили, звезда

Выпадала из гнезда,
Прижималась животом
К животу и бёдра в бёдра.

Не рассказывай потом, —
Говорила, козья морда.
Заневестилась чере-

Милосердый Боже! — пица,
И не радует столица
Запятыми и тире.

Хотя сборники его стихов нигде не печатались, но стихи эти передавались из рук в руки, многие их знали, и Вишневой вернулся на родину с высоко поднятой головой. Вспоминает Ирина Легкодух:

Он вёл себя как большой белый лебедь, временно приземлившийся в довольно тесном пруду. Вначале он относился к этому, как к некоей свободе, как к возможности никак не утруждаться никакой прозой жизни, не устраиваться в социуме, то есть, как к возможности просто ходить по улицам, общаться с друзьями, писать стихи, пить вино, любить женщин, быть поэтом и ничего кроме этого. То есть — быть тем, чем он и был на самом деле.

Шли годы. Рушились границы и устанавливались новые. Рушилось всё вокруг, а Вишневой оставался всё тем же, прежним.

Он просто жил и просто писал стихи, которые многие знали, но мало кто видел их напечатанными.

У моего карандаша
Читаю фразу: «Как просила,
Боялась, верила душа,
Когда, египетская сила,

Куда-то шли часы, потом
Неторопливо возвращались
И уходили вновь, текла
Из пальцев медленная роза!»

Какая, к черту, проза, Клугер,
Остались пепел и зола.
Отныне только ветер будет
Раскачивать колокола.

Провинциальная зима
Свивает снежные волокна
И занавешивает окна.
Не дай мне Бог сойти с ума!

Ирина Легкодух продолжает:

Со временем все его друзья и знакомые начали добиваться каких-то жизненных позиций, как-то устраиваться и в бытовом, и в карьерном смысле. А Саша, в глазах большинства окружающих, продолжал оставаться, на одних и тех же нескольких симферопольских улицах, — смешно стареющим «солнечным мальчиком», всё ждущим какого-то чуда, которое должно произойти само собой, умеющим ловко и ненавязчиво у кого-то пообедать, у кого-то пожить, у кого-то получить немножко денег, а у кого-то старый свитер.

И люди, которые вначале принимали за честь знакомство либо дружбу с Шурой, постепенно стали относиться к нему иронично, затем насмешливо, а в последние годы — иногда издевательски и с открытой неприязнью. С ним всё больше и больше переставали церемониться.

Он никогда не подавал виду и никогда не сутулил спину, смеялся, — внешне казалось, что всё в порядке и с него — как с гуся вода, но, на самом деле, он был болезненно чувствительным человеком и переживал своё положение очень тяжело…

Друзей вокруг оставалось всё меньше и меньше, а он просто жил, следуя своим раз и навсегда избранным путём, и просто писал стихи.

Не для себя прошу — для Бога:
Окороти её, вели
Не отираться у порога
По эту сторону земли.
 
Не для себя мои заклятья.
Попридержи свои объятья,
Не напрягайся до поры
По эту сторону горы!

Не обойди своим вниманьем,
Забытой самообладаньем,
Не попадающей уже
По а, б, в, г, д, е, ж,
 
Сомнамбулической руки
По эту сторону реки.
Не одного свела с ума
Провинциальная зима.

До самого последнего дня он напряжённо работал над стихами. А делал он это всегда очень и очень тщательно. Вспоминает Елена Черникова:

Вишневой ни в чём не позволял себе лишних знаков. Дурь смайла, вообще массовка — никогда! Смысл жизни — Текст. Должен быть безупречен. Он даже страницы стихов не нумеровал: ведь и числа — знаки.

Отдать себя Слову, ценой возможных и невозможных жертв, включая голод, абсолютное безденежье, смерть… Иные ссылаются на времена и уходят в другие профессии, где водятся деньги, прижизненная слава, и правильно делают: можете не писать — не пишите. Вишневой писал, переписывал, правил стихи до последнего вздоха, всё ещё надеясь, что в одной из его повздоривших стран его напечатают…

Валерий Митрохин, его друг, написал о нём так: «Это был поэт чистой воды. Это был поэт не для массового читателя, а для поэтов поэт! Сложный, очень зашифрованный. Это был очень свободный человек. И платил за эту свою свободу хроническим безденежьем»…

Симферопольский дом Александра Вишневого

Впрочем, на бытовые неурядицы Вишневой не жаловался. Его страшило другое — посмертное забвение. Но и в этом он признавался разве что самым близким людям.

Длинноногий, стройный, красивый, он любил просто бродить по улицам. Друзья шутили: какой молодец, сердце тренируешь.

Сердце Александра Вишневого остановилось 9 июня 2008 года — всего лишь месяцем ранее ему исполнилось 56 лет…

Однажды, гуляя в компании друзей, он вдруг сказал: вот умру я — и словно бы меня и не было, травой порастёт, никто и не вспомнит. Ирина Легкодух тогда возразила ему:

— Шура, уж тебе-то это не грозит, тебе точно в Симферополе памятник поставят — вот тут, на Архивном, большую мраморную стелу.

— Ну ты скажешь тоже…

— Да точно тебе говорю: вот здесь она будет стоять, и надпись на ней будет — «Неизвестному поэту»…

Первая книжка его стихов, под названием «Тёмные Плеяды», увидела свет спустя более чем год после его смерти. Она была распродана за неделю.

Никакого другого памятника Неизвестному поэту нет и до сих пор.

Валентин Антонов, июнь 2012 года