Как счастлив я, когда могу покинуть Докучный шум столицы и двора И убежать в пустынные дубравы, На берега сих молчаливых вод. О, скоро ли она со дна речного Подымется, как рыбка золотая? Как сладостно явление её Из тихих волн, при свете ночи лунной! Опутана зелёными власами, Она сидит на берегу крутом. У стройных ног, как пена белых, волны Ласкаются, сливаясь и журча. Её глаза то меркнут, то блистают, Как на небе мерцающие звёзды. | Дыханья нет из уст её — но сколь Пронзительно сих влажных синих уст Прохладное лобзанье без дыханья — Томительно и сладко; в летний зной Холодный мёд не столько сладок жажде. Когда она игривыми перстами Кудрей моих касается — тогда Мгновенный хлад, как ужас, пробегает Мне голову, и сердце громко бьётся, Томительно любовью замирая. И в этот миг я рад оставить жизнь — Хочу стонать и пить её лобзанье — А речь её… Какие звуки могут Сравниться с ней — младенца первый лепет, Журчанье вод, иль майский шум небес, Иль звонкие Бояна Славья гусли. |
1
Это стихотворение написано Пушкиным в 1826 году при отъезде из Михайловского. Помечено: «23 Nov(embre). С(ело) Козаково» (на пути в Москву), и проставлены инициалы «E. W.» Во всех изданиях, включая академическое, считается, что это набросок монолога Князя из будущей «Русалки».
В Полном собрании сочинений Пушкина (издание IV, «Наука» Л. 1977) этому стихотворению даже отказано в праве на самостоятельное существование — оно помещено в V том в драматургический раздел «Ранние редакции»:
… К первоначальному замыслу «Русалки» относится напечатанный 23 ноября 1826 года отрывок…
Далее идёт текст стихотворения. Здесь не только явная опечатка (вместо «написанный» — «напечатанный»!), но и ничем не обоснованные утверждения, что это «отрывок» и что он относится к замыслу более позднего незавершённого драматургического произведения, автором, кстати, никак не озаглавленного…
Сколько неточностей в одной фразе!
Но, как говорится, закон обратной силы не имеет. Появление «Русалки» (1832) не должно «давить» на восприятие стихотворения 1826 года! По содержанию оно целиком самостоятельно, по форме, в сущности, завершено и явно относится к собственно пушкинской лирике. Князь появится потом. Сейчас перед нами Пушкин. Его лирическое стихотворение, глубоко личное, чуть ли не интимное, необыкновенное смелое для своего времени и загадочное. Любовь к русалке? Да и к русалке ли? («у стройных ног» — откуда у русалки ноги?). Скорей — к женщине, к утопленнице, к призраку во плоти!
Что за этим кроется?
Ходасевич уверенно пишет, что Пушкин «автобиографичен насквозь… В весьма многих случаях автобиографический материал Пушкиным тщательно замаскирован… автобиография зашифрована ради сокрытия её от глаз и пересудов современников: такова, в особенности, „Русалка“».
Думаю, что Ходасевич прав. Добавлю лишь, что стихотворение «Как счастлив я…» тем и отличается от будущей «Русалки», что оно лирическое, обнажённое, оно предшествует драматургической «маскировке, шифровке».
Чтобы почувствовать собственную тайну этого стихотворения, надо читать его свободно, свежими глазами.
Это стихи о мучительной и необычной страсти. Нет ни намёка на какую-то трагедию, на муки совести или на возмездие. Нет и младенца. То ли воспоминание о погибшей (утонувшей) любимой, то ли видение, сон, наваждение. И начинаются-то стихи с выражения собственного настроения. Действительно Пушкин рвался в столицу из Михайловской ссылки, а вырвавшись, очень скоро… захотел вернуться! 15 сентября он пишет из Москвы П. А. Осиповой: «Москва шумна и занята празднествами до такой степени, что я уже устал от них и начинаю вздыхать по Михайловскому…». Скажете, эпистолярная любезность? Но вот что он пишет Вяземскому 9 ноября из Михайловского: «Вот я в деревне […] Деревня мне пришла как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму […] Милый мой, Москва оставила во мне неприятное впечатление…».
Потому стихи и начинаются с личного признания:
Как счастлив я, когда могу покинуть
Докучный шум столицы и двора
И убежать в пустынные дубровы,
На берега сих молчаливых вод.
Примерно через год в стихотворении «Поэт» Пушкин почти дословно повторяет:
Бежит он, дикий и суровый, На берега пустынных волн, В широкошумные дубровы…
Почему же в первом случае считают, что это Князь, а не сам поэт? Отметим ещё перекличку с наброском 1926-го года:
Там на брегу, где дремлет лес священный. Твоё я имя повторял; Там часто я бродил уединенный И в даль глядел… и милой встречи ждал.
Стихотворение «Как счастлив я…» развивается в лексическом русле пушкинской лирики, именной пушкинской, а не «чужой» (когда поэт вживается в образ того или иного персонажа). Об этом говорит и невольная автореминисценция. В стихотворении «Ночь», написанном ранее, уже была строка:
… мои стихи, сливаясь и журча,
текут, ручьи любви…
А ещё в стихотворении «В степи мирской…» (1827): «сверкая и журча». Здесь же о смерти: «холодный ключ забвенья, он слаще всех жар сердца утолит».
Лишний раз повторю — это «авторское» стихотворение, а не заготовка к монологу героя будущей драмы. Иначе, почему Пушкин при всей своей рачительности не использовал впоследствии ни строки из этого текста для монолога Князя?
Стихотворение существует само по себе, но то, что стоит за ним, безусловно легло в основу «Русалки». Что-то связано с реальными событиями личной жизни поэта. В. Ходасевич (да и многие другие) обращались к Ольге Калашниковой, крепостной крестьянке, от которой у Пушкина родился сын 1 июля 1826 года. Ходасевич пишет:
… Как ни тяжело это высказать, я полагаю, что девушка погибла либо ещё до прибытия в Болдино, либо вскоре после этого. Возможно, что она покончила с собой, может быть, именно традиционным способом обманутых девушек, столько раз нашедшим себе отражение в народных песнях и книжной литературе — она утопилась…
Но, как теперь известно, Ольга была выдана замуж в 1831 году; потеряв первенца Павла, родила второго, Михаила, чьим восприемником был сам Александр Сергеевич…
Тайна остаётся. Упомянутые инициалы «Е. W.» (Елизавета Воронцова? Евпраксия Вульф?) ничего не проясняют. К тому же, не видя рукописи, трудно судить, какое отношение дата и инициалы имеют к тексту стихотворения. Дата проставлена над текстом и без года — обычно Пушкин так не поступал.
Может быть, с загробным явлением любимой каким-то образом преломилась смерть Амалии Ризнич, его молодой возлюбленной? Кстати, вскоре после её отъезда из Одессы она родила сына… О её гибели Пушкин узнал в 1826 году. Сначала «из равнодушных уст я принял смерти весть и равнодушно ей внимал я…». Но впоследствии «аукнулось». Пушкин пишет ряд стихотворений — трагических, страстных, потусторонних:
Приди, как дальняя звезда,
Как лёгкий звук иль дуновенье,
Иль как ужасное виденье,
Мне всё равно: сюда, сюда!..
… Хочу сказать, что всё люблю я,
Что всё я твой: сюда, сюда!
(«Заклинание», 1830)
|
Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой —
А с ними поцелуй свиданья…
Но жду его; он за тобой…
(«Для берегов отчизны дальной», 1830)
|
Стихи эти пишутся, когда Пушкин готовится к свадьбе…
И, наконец, не о ней ли, об Амалии, в «Евгении Онегине»? —
Тебя уж нет, — о ты, которой Я в бурях жизни молодой Обязан опытом ужасным И рая мигом сладострастным…
И ещё, в «Путешествии Онегина» была строфа:
Я вспомнил речи неги страстной, Слова тоскующей любви, Которые в минувши дни У ног Амалии прекрасной Мне приходили на язык…
(Пушкин потом написал «У ног любовницы прекрасной», но всё равно в опубликованный текст не включил).
Недаром и Елена Зингер в книжке «Явись возлюбленная тень…» (1999 г.) пишет о стихотворении «Как счастлив я…»:
… Возможно, с беспокойной памятью об умершей косвенно связаны самые причудливые видения поздней осени 1826 года. Например, «русалка»… Во всяком случае, есть некая лексическая перекличка этого образа со стихами, посвящёнными Ризнич…
И не знал ли о её болезни, не предвидел ли Пушкин ещё в 1823 году её близкую смерть в страшноватых незавершённых стихах:
Придёт ужасный час… твои небесны очи Покроются, мой друг, туманом вечной ночи […] В обитель скорбную сойду я за тобой И сяду близ тебя, печальный и немой, У милых ног твоих — себе их на колена Сложу — и буду ждать печально… но чего? Чтоб силою мечтанья моего…
Вот именно — «силою мечтанья»!
2
Что-то было, какая-то тайна сокрыта за настойчивым возвращением Пушкина к теме загробной, скажем так, любви.
Вспомните слова Русалки:
С той поры, Как бросилась без памяти я в воду Отчаянной и презренной девчонкой И в глубине Днепра-реки очнулась Русалкою холодной и могучей, Прошло семь долгих лет…
«Русалка» пишется в 1832 году, как раз через семь лет после смерти Амалии…
В более ранней редакции — строки, не вошедшие в окончательный текст, где смерть Амалии как бы накладывается на судьбу Ольги Калашниковой, может быть, грозившей утопиться:
К н я г и н я
Я слыхала, Что будто бы до свадьбы он любил Какую-то красавицу, простую Дочь мельника.
М а м к а
Да, так и я слыхала, Тому давно, годов уж пять иль больше. Но девушка, как слышно, утопилась…
Итак, связано ли это возвращение Пушкина к теме русалки с его женитьбой? И нет ли ещё какого-нибудь указания на то, как могла продолжаться «Русалка»?
Мне кажется, на оба вопроса следует ответить утвердительно. Обратимся ещё к одному стихотворению, которое Пушкин почему-то пожелал хорошенько спрятать. Оно переадресовано… сербскому фольклору и помещено под номером 15 в «Песни западных славян» — якобы русский перевод с французского якобы перевода Мериме с несуществующего оригинала. Пушкин написал это стихотворение после того, как оборвал работу над «Русалкой». Тема не давала ему покоя, и он всё-таки дал ей лирическое разрешение в «Яныше королевиче»:
…Там на дне молодая Елица Водяною царицей очнулась И родила маленькую дочку, И её нарекла Водяницей.
Всё идёт примерно, как в «Русалке», но есть и продолжение. Князь (то есть, королевич) посылает русалочку за мамой и на следующий день опять приходит:
Рано утром, чуть заря зарделась, Королевич над рекою ходит; Вдруг из речки, по белые груди, Поднялась царица водяная И сказала: «Яныш королевич, У меня свидания просил ты: Говори, чего ещё ты хочешь?» Как увидел он свою Елицу, Разгорелись снова в нём желанья, Стал манить её к себе на берег. «Люба ты моя, млада Елица, Выдь ко мне на зелёный берег, Поцелуй по-прежнему сладко. По-прежнему полюблю тебя крепко».
Увы, никакого раскаяния, а лишь новая вспышка страсти. Как в стихотворении 1826 года.
Для тогдашних драматургических канонов такая «достоевщина» никак не годилась, да и в личном плане была слишком рискованной.
Похоже, очень похоже на ту страшную лирику, любовь к умершей… Да ещё в связи с женитьбой.
Елица спрашивает:
«Каково, счастливо ль поживаешь С новой любой, с молодой женою?»
А Яныш отвечает:
«Против солнышка луна не пригреет, Против милой жена не утешит».
Если вспомним, что Наталья Николаевна вышла замуж не по любви, что в отношениях с мужем она — «склонясь на долгие моленья… стыдливо-холодна» и что эти строки Пушкина о ней передатированы, отнесены к более ранним (всё это «на всякий случай», ибо такие стихи не отдавались в печать), то зашифрованное окончание «Русалки» в «Яныше королевиче» не покажется невероятным. В силу своей непоколебимой художественной правдивости Пушкин не мог иначе повернуть сюжет своей драмы, предпочёл оставить её «открытой» (как он тоже поступал не раз).
Итак, перед нами три ипостаси: стихотворение «Как счастлив я, когда могу покинуть…» (собственная лирика), затем «Русалка» (художественное преображение темы) и, наконец, «Яныш королевич» (лирическое разрешение незавершённой драмы). Тут и Шекспир, и Достоевский. И даже Фрейд.
Но прежде всего — Пушкин. Наше всё.
P. S.
П. Анненков в «Материалах для биографии А. С. Пушкина» (с.326—327) пишет, что в рукописи первая сцена «Русалки» помечена апрелем 1832 года, «хотя первые неясные черты драмы встречаются уже в тетрадях 1829 года». Что имел в виду Анненков? Было ли это в канун женитьбы поэта?
Комментаторы поправляют Анненкова: «Первоначальный замысел относится к 1825—1826 годам». А, может, всё-таки к 1829 году?
О. Муравьёва в книге «Мериме — Пушкин» пишет о «Русалке»:
… Возможным источником этого сюжета называют оперное либретто Краснопольского «Днепровская русалка», переведённое с немецкого…
Почему тогда не сослаться и на сагу о Тидреке Бернском (Теодорихе Веронском):
… однажды конунг Вилькин отправился со своей ратью на восток, и пристал он у одной своей земли в Русиланде… вышел на берег и пошёл один-одинёшенек… Там он встретил красивую женщину, к которой у него явилось желание, и он был с нею. Было то не что иное, как то, что зовётся морской женою… Когда он пробыл дома… пришла к нему одна женщина и говорит, что она принесла с собой его ребёнка. Он отчётливо признал ту женщину…
(«Откуда есть пошла земля Русская», том 1, стр. 577—578).
Ох, эти фабулы и сюжеты! Литература из литературы — только бы не из живой жизни…
Но дальше О. Муравьёва верно замечает, что ссылка поэта на некий источник «Яныша королевича» «является мистификацией, нужной для того, чтобы нарочно „перепутать“ свои произведения и переводные». Увы. Мимоходом прикоснулась к загадке и прошла мимо. Интересно отметить, что, говоря о фольклорных мотивах, Муравьёва (тоже мимоходом) бросает фразу: «самоубийство покинутой девушки, тоска женатого изменника по прежней любви…» Да, именно тоска (не раскаяние!). Она-то и помешала Пушкину завершить «Русалку».
Кстати, О. Муравьёва в убедительной и серьёзно аргументированной статье «Образ „мёртвой возлюбленной“ в творчестве Пушкина», слава Богу, не рассматривает «странное стихотворение» 1826 года как предтечу монолога Князя, а осторожно относит его к «словам лирического героя».
Наконец, С. Рассадин в книге «Драматург Пушкин»:
… Считается, что с замыслом «Русалки» связан лирический набросок 1826 года: «Как счастлив я…» …Это подступ к драме, но «докучный шум столицы и двора» — пока что очень своё, пушкинское…
Что значит «пока что»?! Просто «своё, пушкинское».
Можно предположить, что в советскую пору это стихотворение упорно приписывалось будущему Князю ещё и по той причине, что полагалось оберегать светлый образ великого поэта от подозрений в «некрофилии».
P. P. S.
Ещё одна деталь, может быть, и не имеющая прямого отношения к разговору. Известно, что 1 января 1824 года Амалия Ризнич родила сына, которого назвала, кстати, Александром! Но Пушкин вне подозрений, он познакомился с ней летом 1823 года, когда, получается, она была уже беременна.
Однако этот период проходит под знаком пушкинской любви, недаром страстное стихотворение «Ночь» («Мой голос для тебя и ласковый и томный…» поэт пишет 26 октября 1823 года, то есть когда Амалия чуть ли не на седьмом месяце.
Исследователи не сомневаются, что стихотворение обращено к ней. Повторяю, в нём строка «мои стихи, сливаясь и журча…» аукнулась через три года в стихотворении «Как счастлив я…»:
… волны
Ласкаются, сливаясь и журча…
Случайно ли?
P. P. P. S.
Обнаруживаю вдруг, что в романе-хронике Григория Анисимова «Что в имени тебе моём?..» (Москва, Мусагет, 1998 г.) писатель без тени сомнения и без всяких объяснений относит стихотворение «Как счастлив я…» к памяти об Амалии Ризнич:
… Нет, не забыл он своей любви. С того самого дня, 26 июля 1825 года [на самом деле — 25 июля 1826 г. — прим. К. К.], когда узнал, что Ризнич умерла во Флоренции…
«Явись возлюбленная тень, как ты была перед разлукой», — взывал он. И тень являлась. Он сидел на берегу Сороти и почувствовал, что кто-то коснулся его кудрей. Перед ним стояла обнажённая женщина. От зелёных её волос исходило сияние.
По его спине пробежал озноб сырой прохлады. Глаза женщины мерцали, как звёзды на небе.
Мгновенный хлад как ужас пробегает Мне голову, и сердце громко бьётся Томительно любовью замирая. И в этот миг я рад оставить жизнь, Хочу стонать и пить её лобзанье — А речь её…
(И всё-таки не так всё просто. Остаётся какая-то тайна).
Кирилл Ковальджи
В оформлении использована работа московского дизайнера-декоратора Ирины Терновой.