Возьму шинель, и вещмешок, и каску, в защитную окрашенную краску, ударю шаг по улочкам горбатым… Как просто стать солдатом, солдатом. Забыты все домашние заботы, не надо ни зарплаты, ни работы — иду себе, играю автоматом, как просто быть солдатом, солдатом! А если что не так — не наше дело: как говорится, родина велела! Как славно быть ни в чём не виноватым, совсем простым солдатом, солдатом.

Недавно у нас в компании зашел спор о советской и постсоветской интеллигенции, «воспитанной Окуджавой да ещё братьями Стругацкими». Молодые участники дискуссии оказались достаточно агрессивны в своем стремлении ниспровергать и отвергать. А я с тоскливым ощущением потерянности своего поколения вновь перечитывала любимые стихи. Увидела и «Песенку весёлого солдата», напомнившую мне об одном лирическом случае с открытым финалом.

«Как говорится, родина велела!»

Я только институт закончила, и послали меня в командировку в Москву. Не то что послали, я сама напросилась. Дело было сложное, почти безнадёжное. Кто застал советские времена и при этом работал в каком-нибудь НИИ, тот вспомнит ключевые предновогодние слова, буквально носившиеся в воздухе, — «фонды» и «корректировка».

«Выбить фонды» — означало получить от родного Министерства что-то полезное и очень необходимое для работы института, притом в обход таких же страждущих конкурентов из необъятных просторов нашей Родины. Плановая экономика, связанный с ней дефицит и всё такое прочее заставляли крутиться, кто как сумеет. Однажды Министерство задолжало нашему НИИ огромную сумму, и мы в качестве компенсации по «фондам» получили «ЕС-1061» — самую современную на то время электронно-вычислительную машину. Но грянула компьютерная эра, и через несколько лет весь институт, чертыхаясь, по очереди, отделами, во дворе разбирал фрагменты этой махины, «выкусывая» элементы, содержащие драгметаллы.

А «корректировка», как мне кажется, — это изменения в годовом плане, позволявшие, если всё складывалось удачно, меньше работать за ту же зарплату и быстрее получать отчисления от внедрения наших разработок, что достигалось наличием достаточного количества краткосрочных тем — ведь выплата премий начиналась через три года после внедрения в производство.

На самом деле, я не обязана была знать эти тонкости, более того, такое знание было просто нежелательным для того дела, которое я должна была решить в Москве (а оно, помнится, как раз и было связано с одним из этих «волшебных» слов).

Обычно эти вопросы решало начальство, но… «зубры» съездили и вернулись ни с чем. Поэтому у нас решили блефануть — послать кого-нибудь из девчонок-первогодок, вдруг пройдёт номер — перед Новым годом привычные ходоки в нашем Главке примелькались, а тут новое юное лицо, следовательно, вопрос пустяшный, и есть надежда, что подмахнут бумаженцию, не глядя.

(Главк — подразделение отраслевого министерства, Главное управление).

Молодые специалисты-«мальчики» для этого дела не годились — слишком амбициозны, могли блеснуть лишними знаниями, почерпнутыми на этаже, где сидело руководство НИИ, и испортить всё дело. Только юные девицы, головы которых не были загружены лишней информацией, могли справиться в такой ситуации — подать бумагу на подпись, будто это сущий пустяк, скорректировать поведение, интуитивно почувствовать, как себя вести в высоком кабинете.

Напроситься-то в командировку я напросилась, а время зимнее, противное, и подкараулил меня грипп прямо в день отъезда — ушла на вокзал с температурой почти 38. Дома в шоке были, а я им сурово — «Родина сказала — надо!».

Я уже не говорю о том, что гостиница молодым специалистам не предусматривалась. Хорошо, у меня была девочка знакомая в Подмосковье — час езды электричкой (то ли Одинцово, то ли Ивантеевка). У неё я и остановилась, вся больная и несчастная.

Бумажку мне подписали сразу. Остальное время я потратила на культурные развлечения.

И достался мне каким-то чудом билет в Театр на Таганке, но… на последний спектакль, который начинался в 22 часа. Спектакль, метро, электричка… Рискнула!

Что такое прийти в театр с гриппом (жутким кашлем), многие, наверное, представляют.

Пьеса «Под кожей статуи Свободы» — сплошь поэзия моего любимого Евгения Евтушенко, а я кашляю… Рядом со мной сидит какой-то парень, посматривает искоса, но вижу — не очень доволен соседством.

А в антракте мы разговорились, мне ведь тоже неудобно было — я сама его затронула, объяснила, как всё вышло.

Он оказался студентом-пятикурсником из МГУ, не москвичом, в общаге жил. В общем, малолетка, я-то уже дипломированный инженер — о-го-го!

Не стоит и пытаться вспомнить, о чём был спектакль. Звучали песни, стихи, в проходах бегали актёры, зрители были втянуты в их игру. Тут надо заметить, что в Таганку я попала не случайно — ещё дома мне об этом театре все уши прожужжала мама, возившая в обе столицы на каникулах своих учеников. Видимо, у нас с ней одинаковый напор и везение, если нам что-то нужно. Она шла мимо кассы к администраторам, что уж там говорила, не знаю, но все спектакли с участием Владимира Высоцкого посмотрела за несколько лет поездок и много мне о них рассказывала.

А мне в моём состоянии запомнилось единственное — в конце на сцену вышел сам Евгений Евтушенко, синеглазый, в голубом свитере. Мой новый приятель был более сдержан в эмоциях, но я… я ликовала! Кстати, «Песенка весёлого солдата» Булата Окуджавы в тот вечер тоже со сцены звучала, как оказалось, но мимо меня прошла тогда.

После спектакля студент вызвался меня проводить. Я ему: «Куда??? Мне ещё на электричку, а ты как до общаги доберёшься? Зима, на улице не пересидишь!»

В общем, провёл он меня на вокзал и посадил в поезд. Пока ехали с ним в пустом вагоне метро — разговаривали. Парень оказался ничего так, с понятием в литературе и прочем.

Но… у меня грипп с температурой и кашлем. Стоим на перроне, я вся такая маленькая и несчастная. Он весь такой длинный и разговорчивый, хоть и сказал, что это для него не очень характерно — знакомиться с барышнями на улице и болтать без умолку.

Когда уже электричку должны были подавать, он у меня адрес попросил (ха-ха! малолетка… у меня — инженера!!!). Пока я думала, что ему сказать, он быстро адрес общаги и номер своей группы в МГУ мне на бумажке написал и в карман сунул, мол, будешь ещё в Москве — черкни пару слов. Так мы и распрощались.

А когда я приехала на свою станцию и пришла к моим хозяевам, они уже в шоке были, не знали, где меня искать в безмобильную эру. Так я и забыла об этой встрече.

Прошло много лет, и однажды мы встретились совершенно случайно, конечно, не узнали друг друга и… опять разговорились. Всплыла Таганка в разговоре, и вдруг он мне рассказывает «мою» историю!

Люди мы уже взрослые к тому времени были, у каждого своё в прошлом. Не знаю, почему, но я промолчала. Время от времени мне так хочется признаться, но что-то держит…

Он, когда рассказывал о том давнем случае, что-то в его глазах промелькнуло, совершенно мальчишеское — какая-то грусть при воспоминании о той встрече, какое-то сожаление…

А я недавно стихи Арсения Тарковского перечитывала, и вдруг…

Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке, Всё никак не мог проститься и листок держал в руке. Свет растёкся по брусчатке. На ресницы и на мех, И на серые перчатки начал падать мокрый снег. Шёл фонарщик, обернулся, возле нас фонарь зажёг, Засвистел фонарь, запнулся, как пастушеский рожок. И рассыпался неловкий, бестолковый разговор, Легче пуха, мельче дроби… Десять лет прошло с тех пор. Даже адрес потерял я, даже имя позабыл И потом любил другую, ту, что горше всех любил. А идёшь — и капнет с крыши: дом и ниша у ворот, Белый шар над круглой нишей, и читаешь: кто живёт? Есть особые ворота и особые дома, Есть особая примета, точно молодость сама.

Палома, февраль 2008 года