Ах, Ляля-Лялечка… Я читала рассказ раз, другой, третий… Я читала его ночью, перечитывала утром. «Похлеще «Гамлета» Шекспира», «… янтарный кулон, что обычно лежит в ложбинке на маминой шее».

— Почему именно «Гамлет»? Первое попавшееся, пришедшее в голову название драмы или?.. — думала я утром.

Конечно, нет, Лялечка, конечно, не случаен «Гамлет».

О, женщины, вам имя — вероломство!
Нет месяца! И целы башмаки,
В которых шла в слезах, как Ниобея,
За отчим гробом. И она, она, —
О боже, зверь, лишенный разуменья,
Томился б дольше…

«Только не закричать! Не напугать сына! янтарные глаза… мамин кулон… господи! пусть это побыстрее закончится!..»

Что она сделала, Ляля? Она ведь была рядом с тобой после пионерского лагеря, и ты привычно объединила их с отцом словом «родители». Ты, жена и сама уже мать, говоришь — «мамин кулон», не «кулон моей матери». Ляля! У меня свои счёты с прошлым, своё не очень счастливое детство. Я понимаю нюансы, которые для другого, счастливого ребёнка, пройдут незамеченными.

Скажи мне, сестра моя? Ведь тебе надобно облегчить душу? Ведь тебе, возможно, станет легче дышать, после того как ты, наконец, сорвёшь этот «мамин кулон» со своей памяти, так исковеркавшей твою жизнь. Ведь ты глубоко несчастна, я чувствую, ты не стала счастливой женщиной, как не стала ею и я. И корни всех моих несчастий в том же далёком детстве, что и у тебя.

В моём далёком детстве, в мои два года (Ляля! два года!) отец сознательно, глядя мне в глаза, прижал сигарету к носу куклы, новой, только что подаренной, при молчаливом предательстве моей матери, для которой весь мир заключался в нём, а мне там не было места. После этого я не могла любить свою мать и не могла доверять мужчинам. Я не мстила им, я просто не доверяла, и поделать с этим ничего не могу до сих пор. Детство, Лялечка, детство даром не проходит.

Кто ожесточил твоё сердце, Ляля? Властная мать, демонстрировавшая тебе твою зависимость от неё, или тот, кто надел янтарный кулон ей на шею? Кто это был, Лялечка? Всё же «Гамлет», всё же предательство матери… Увидев, как один человек подминает под себя другого человека, ты стала делать то же самое, ты так рано ощутила вкус зависимости от тебя, от твоей воли, от твоих порой жестоких капризов. И янтарный кулон для тебя — её символ.

Я ещё подумаю над этим, над предательством, сломавшим тебя так рано.

Нет, Ляля, пожалуй, я не права. «Мамин кулон»… Неспроста ты всё время говорила именно так. Мама в твоих глазах — жертва чужой воли, и ты начала мстить за неё, избрав кулон в качестве символа этого отмщения. Ты мстила всему, что тебе напоминало этот символ возможного материнского унижения.

«Гамлет», Ляля! Именно в нём разгадка того, что с тобой произошло.

Ещё раз. Итак, физическая смерть отца Гамлета от чужого коварства, хотя и не совсем чужого — родственного, Ляля, родственного…

Не умер ли, Ляля, твой собственный отец для тебя? Не физически, конечно, а символически.

Твой простодушный отец, принимающий самую простую версию, возможно, даже не из-за простодушия, а потому что так удобно. Смотри, он не стал разбираться, кто там сорвал штору в комнате, а просто «списал» это на кота. Кот виновен, не человек, и не нужно искать причины. Может, и в твоём далёком детстве он не стал разбираться, кто надел кулон на шею твоей матери. Так было удобнее, вот только ты перестала его уважать после этого, и он для тебя «умер».

И кто сыграл роль Клавдия в вашей истории? Ведь могло случиться и так, Ляля? И уже не мать, которая башмаков истоптать не успела, виновна, а Клавдий, отравивший не отца твоего, а твою душу — поэтому ты и упомнила «Гамлета».

Ляля, с этим нельзя жить, и тебе всегда будет хотеться кричать: «янтарные глаза… мамин кулон… господи!»

Думай, Ляля, очень хорошо думай, и ты когда-нибудь освободишься от «маминого кулона». Вот так.

Палома, ноябрь 2006 года