К чему сомненья, если моё сердце
Стучит всё в том же ритме, что и прежде?..
Я
Даниил нагрянул совершенно неожиданно прямо ко мне в издательство — без предварительного звонка, без долгих разговоров по телефону, что вот «и нужно бы, и тема интересная намечается в связи с визитом в ваш город очередной делегации высоких правительственных чиновников какой-то восточной страны, а времени ни на что не хватает, хотя интересы Родины требуют от журналиста-международника держать руку на пульсе, если речь идёт о ближайших соседях по постсоветскому пространству, но и осень, а также зима и весна — не лучшее время для поездок южнее границы между нашими теперь уже разными странами». Летом мой замечательный друг, один из корифеев российской международной журналистики, специализирующийся по Востоку, был более мобилен, поскольку всегда выдавалась возможность сэкономить время и пару-тройку дней провести в «пока ещё вашем», как он любил пошутить, Крыму.
Поэтому я очень удивилась, увидев его, промокшего под ноябрьским дождём, в своём кабинете.
Данька был на удивление молчалив, на моё традиционное: «Ба, какие гости к нам, и без охраны!» даже не улыбнулся, от предложения «хлебнуть коньячка для предупреждения ринитов, бронхитов и других неприятных осенних диагнозов» отказался и непривычно хмуро, хоть и привычно требовательно буркнул: «Собирайся, едем к тебе, нужно поговорить. Я приехал один, завтра обратно, желательно утром. Так что на всё про всё день и ночь».
И мы поехали ко мне домой, прихватив по дороге несколько пакетов еды, «чтобы не бегать туда-сюда, а спокойно поговорить, не суетясь и не отвлекаясь на демонстрацию твоих никудышных кулинарных способностей».
Есть такое понятие — «карьерный дипломат». Даниил был «карьерным журналистом». Уже лет двадцать его имя появляется на страницах самых влиятельных газет и журналов не только в России, но и в других странах. Он разносторонне образован, обладает множеством талантов и достоинств. Еще в советские времена его интересовала настоящая, правдивая история России, которую он изучал не только по открытым источникам. Статьи Даниила были написаны просто блестяще — и язык, и стиль, и манера изложения, свойственная только ему. А в реальной жизни, свободной от профессиональных занятий и связанной с ними публичности, мой друг — необыкновенно мягкий, чувствительный, воспитанный человек, интереснейший собеседник, любитель и любимец женщин, который, тем не менее, ещё с университетской скамьи «так давно и безнадёжно женат» — по его собственному выражению — что эта «консерватория» проникла в плоть и кровь и никогда не даст шанса никакой, самой-самой распрекрасной барышне её поколебать.
Тут нужно отметить, что я в своё время тоже отдала дань журналистике, писала, правда, не аналитические статьи, а очерки о литературе и искусстве, увлекаясь разнообразными, связанными с этими сферами, психологическими аспектами. Потом произошли некоторые события в моей жизни — и личные, и в контексте общей политической ситуации и развала Союза, после которых я перестала что-либо писать сама и теперь, будучи в своём издательстве одним из редакторов, читаю написанное другими.
И вот эта удивительная личность, совершенный, на мой взгляд, образчик длительной эволюции мужской породы, сидел в кресле с едва пригубленной рюмкой коньяка в руке и рассказывал историю о событиях августа-октября 1991 года.
Он положил на журнальный столик несколько отксерокопированных листиков и сказал, что это письма одной женщины, написанные в том самом давнем 91-м, что он вначале расскажет мне об этой истории, потом покажет и прокомментирует эти самые письма, а потом я должна помочь разобраться ему и в ситуации, и в нём самом, потому что он потерял уверенность в своих человеческих качествах, мучается виной за прошлое, а уже ведь и о душе нужно думать, о том моменте, когда на весы будет положена вся его жизнь.
И Даня начал рассказывать, непривычно путаясь в словах, перескакивая с одного на другое, теряя логику изложения, уходя в себя и надолго замолкая.
О том, что он делал в дни путча, почти по минутам, о чём думал, что говорил и писал, я знала уже много лет. У него было сложное отношение к этим событиям, изначально сложное, потому что острый ум аналитика не позволял ему поддаваться всеобщей эйфории, когда на карту было поставлено само существование страны. Россиянин, москвич во многих поколениях, знаток глубинной истории своей Родины, он до сих пор не мог, на уровне подсознания, принять развал Союза — хотя, как профессионал, он, конечно, понимал неизбежность такого исхода.
Но его рассказ был о другом — о том, что буквально через два-три дня после подавления путча ему в кабинет среди других принесли странное письмо, брошенное в ящик для писем там, внизу, в вестибюле редакции журнала, в котором он тогда работал.
Даниил не помнил ни точной даты, ни точного содержания того первого письма. Как он сказал, письмо было от женщины, тоже журналистки, для которой он был уже много лет неоспоримым авторитетом и учителем. Она сумбурно выражала радость по поводу победы, не сомневалась, что рухнул не только режим, а и весь «колосс на глиняных ногах», то есть Союз (тут Данька недовольно поморщился даже сейчас). А в конце письма было совершенно «безумное» предложение то ли дружбы, то ли «духовного общения» в письмах. В крупных редакциях уже стояли персональные компьютеры, и была уже электронная почта, пусть не такая распространённая и привычная, как сейчас, но всё это уже было, а поскольку в конце письма, написанного по старинке, даже не на пишущей машинке, стоял адрес почты, Даниил, поддавшись непонятному побуждению, ответил.
Так началась переписка, имевшая чёткие временные границы — где-то с 25 августа по 1 ноября 1991 года. А потом женщина исчезла, намекнув в последнем письме о возможности подобного исхода.
— Я не могу назвать её большой интеллектуалкой, — продолжал Данька. — То в одном письме, то в другом я наблюдал видимые пробелы в образовании. Но стиль, эта сумасшедшая искренность и эмоциональность… Мать, ты же меня знаешь столько лет, а тогда… Тогда я ещё гусарствовал вовсю. И тут началось какое-то взаимное помешательство. Я не просто поддался на её слова, как мальчишка. Спустя пару недель уже было непонятно, кто из нас больше заинтересован в этой странной переписке. Удивительно, но нам не приходило в голову просто встретиться — ведь жили мы в одном мегаполисе, а работали и вовсе недалеко друг от друга, в историческом центре нашей столицы. Мы писали друг другу сумасшедшие письма, как будто нас разделяли тысячи километров. Правда, в шутку она как-то описала нашу встречу в потенциальном сценарии фильма, а потом ещё раз, уже не в шутку, но это потом… Да, ещё одно. Она ведь не коренная москвичка, а твоя соотечественница. Правда, в каком она жила городе и куда уехала из Москвы, я не знаю, но первая наша размолвка случилась именно на почве межнациональных разногласий, когда она прочитала одну из моих статей вскоре после победы — или поражения, тут у каждого свой взгляд был. Она обвинила меня во всех смертных грехах, в пособничестве коммунистическому режиму, в нелюбви к её исторической родине… В общем, я тоже очень обиделся и даже перестал отвечать на её письма… Знаешь, мать, ведь она не только этим приводила меня в отчаяние, а и своим непониманием, что развал Союза — не такое уж большое благо, что многие, очень многие люди пострадают, что такая поспешность обернётся множеством человеческих трагедий.
Ещё парочку недель она меня просто не воспринимала как человека реального, со всеми достоинствами и недостатками. Вот ты, мать, сколько бы ни называла меня «звездой», но подняв голову в ночное небо, не станешь же ты серьёзно искать меня там, вверху? А она именно этим и занималась, поиском меня там, среди звёзд, а не здесь, среди живых людей.
Она расщепила меня на три составляющих, не хуже какого-нибудь синхрофазотрона, а потом то теряла моё имя в письме, то называла меня всеми тремя сразу — реальным и придуманными. Она, такая смелая в своём первом письме ко мне, вдруг по непонятной мне самому причине начала отвергать именно меня реального, предпочитая светлый образ Учителя (Сэнсэя), который сложился у неё в голове до нашего знакомства.
А потом — потом началось наше взаимное помешательство, вплоть до 11 октября, когда она получила не ей адресованное письмо. Мать, устаю я здорово, и тогда уставал, такие события разворачивались. У меня ведь нет от тебя секретов — «консерватория консерваторией», а кушать хочется всегда. И была у меня пассия тогда — для тела, мать, для тела, мы же с тобой и сейчас еще о-го-го, а тогда я вообще мальчишкой себя чувствовал, да и был им, если разобраться. Я даже не помню, что там она получила, чепуху, наверное, но эта чепуха и обернулась нашей ссорой затяжной, а потом и исчезновением героини моего странного «романа по переписке». Придя в себя через неделю-другую, она опомнилась и даже бросилась извиняться, дурёха, но что-то в ней самой сломалось, прочитаешь потом её последнее письмо.
Мне вначале странным показалось её исчезновение, потому что после развода с мужем она осталась в Москве, хотела, чтобы дочь школу закончила у нас, даже несмотря на то, что после вашей «самостийности» её здорово на родину потянуло, но… долг есть долг, и она собиралась дать ребёнку образование в хорошей московской школе. Но всё же уехала.
Не знаю, то ли из-за меня, то ли по другой причине, — ведь связь оборвалась навсегда.
Я начал потихоньку забывать её, не сразу, конечно, сразу обидно было… А в конце августа, 25 числа, я получил на работе странную открытку без подписи, с забавным щенком. Кто-то бросил в мой личный ящик для корреспонденции. И опять её вспомнил…
Мать! Этих открыток было 13 штук, последнюю я получил в прошлом году. И все, представляешь? — со щенком и без подписи, и все 25 августа. Когда пришла вторая открытка, я связал концы с концами. Понял, что это она мне привет посылает, только вот откуда? Из какого города? А в этом году я получил вместо открытки письмо от её подруги… Представляешь, как всё обернулось: бежала через дорогу и попала под колёса машины… И что теперь делать, как жить? Знаешь, мать, ведь что-то сломалось во мне после этого известия о её смерти. Радость пропала и уверенность в себе. Вот любила же она меня тогда, в 1991-м, я ведь чувствовал, и что? Может, нужно было тогда наплевать на «консерваторию» и на пассий своих и встретиться с ней? Что прошло мимо меня, мать, можешь ты мне объяснить? Кто прошёл?.. Теперь я думаю, а любили ли меня те, другие женщины, включая жену собственную? Третий месяц как потерянный хожу, только о ней думаю, 1991-й вспоминаю, видеть никого не могу, и усталость от жизни впервые почувствовал… Давай, мать, выпьем за любовь единственную, может, есть она, а потом ты письма прочитаешь, спросишь что, если не поймёшь, а я полежу у тебя тут на диване, ещё подумаю…
Потом я читала письма, пояснений не требовались, всё было понятно без пояснений. Даня так и уснул на диване, прикрытый пледом, а я сидела и думала о той давней истории и о «единственной любви»…
Она
2 сентября 1991 г.
Я не знаю, сколько надо выкурить сигарет, чтоб не смотреть тупо на пустой лист, не зная, с чего начать. Меня ждёт сегодня позор на работе, и что я должна объяснять? Что «плачет девочка у подъезда»?
Я всё время делаю ошибки, потому что у меня холодные, как лёд, руки.
Мы с тобой заигрались, вот в чём дело. Нет, это невозможно, но ведь надо с чего-то начинать.
Меня не слушается клавиатура, и сколько я буду писать это письмо, и где остановиться…
Мы с тобой запутались в паутине — два фантома, две души бестелесные…
Видишь, я даже пока не обращаюсь к тебе по имени, потому что не знаю, с какого начать.
Я вчера открыла почту и тупо смотрела на одно и то же последнее письмо. А рядом — страница по работе, в которую смотрела невидящими глазами, не имея сил сосредоточиться. Ну, зачем тебя занесло ко мне в почту? И всё потому, что я вначале делаю, а потом думаю, что сделала, зачем не поставила защиту на адрес. Я ночью искала, как же звали того офицера из «41-го», но повесть испарилась с книжного шкафа. Не Даниил ли? А то и вправду, только на крышу и… Это я тяну время, не обращай внимания. Нет, какие непослушные пальцы…
Ну помоги решить задачу для какого-то класса, когда условий несколько, и ответов несколько к каждому условию, и только один ответ ясен как Божий день, и это самое печальное. Данька, ну будь же ты счастлив, потому что иначе что делать? Какой же ты дурак, про себя я даже не говорю, это беспредельная дурь. Опять тяну паузу, как советовал Джулии Ламберт её первый режиссер: «Если взяла паузу, тяни её, сколько сможешь!».
И некому сказать: «Мисс Ламберт, Ваш выход!». А ты мне не помогаешь, потому что не советчик, а «антисоветчик»…
Проснулась сегодня среди ночи, в голове опять разные эссе закружились. Попила кофе, покурила, почитала Пастернака с Верленом. Нашла несколько фрагментов по теме. Даже не помню сейчас, о чём эссе. Точно не о самолетах и не о двумерном пространстве. Но самолеты — это тоже спасение от реальности. Плохо мне было, тошно, потому что один ответ можно было сразу получить, который не оспаривается, но тут прорубь хорошая нужна, чтоб без подготовки, а страшно, вдруг есть какой-то просвет, а я не вижу. Потом вспомнила два своих сна — один, который многим снится, а другой — мой, «чисто конкретный». В том, первом, я часто себя малоодетой (в разных вариантах) видела на площади. Это просто. У всех есть грехи, которые требуют покаяния. Это моя собственная версия.
А вот второй сон я один раз видела, но до того реально в эмоциональном плане. Как будто я убила человека и, как казалось, надёжно спрятала. А через какое-то время его нашли, и я понимаю, что скоро найдут и меня. И тут два выхода — или дальше ждать, или явка с повинной. Страшно признаться, но ждать совсем невыносимо. И это жуткое ожидание всего страшнее.
И я приняла решение всё сказать, как есть, и будь что будет. Это я уже о тебе, не о сне.
Даня-Даня, я пойду покурю ещё, ладно? Всё равно писать ещё много…
Нет, когда всё начиналось, было просто. Был интересный собеседник, Сэнсэй, и дружок Генася…
Но появился Данька и спутал карты. А у меня в метро то улыбка, то слёзы, не заметить нельзя, как мне кажется. Может, к психотерапевту пора? У нас один в свободное время офис сторожит, но ему самому помощь нужна, на мой взгляд. Дань, меня опять в сторону заносит.
Ты всё знаешь, Сэнсэй. У Анри Барбюса есть новелла «Нежность» (и моно-опера). Там по сюжету женщина должна оставить мужчину для его же пользы в самый разгар любви. А чтобы он спокойнее перенёс разлуку, она на протяжении 20 лет писала ему редкие письма. Но, читая последнее письмо, он увидел дату… Вспомнил, Данечка, или мимо твоей романтичной натуры прошло? Не думаю. Я опять тяну паузу. Можно, я отвлекусь ещё слегка?
Так вот, задачка для ума. Есть три имени, которые что-то для меня значат.
Сэнсэй — мне кажется, что это и я сама, лучшее, что во мне есть. Это моя радость, душа, мне созвучная, мой рай на земле. Слушай, а, может, и вправду всё «под» а не «над»? У меня плохо с религией. Меня вчера в первой половине дня трясло странной дрожью, и руки, как лёд…
Сэнсэй меня причаровал… И тем, что вспомнил «41-й»… Правда, романтично?
Генася — дружок. Как славно было бы в одном месте планировать сценарии, в другом — разыгрывать. А? Пойду покурю. Ещё много осталось.
Данька, вот и до тебя очередь дошла, и у меня опять озноб нервный, потому что потому…
Я не думала тогда, что ты так отреагируешь. Как же орут в офисе, я сама любитель поговорить, но это просто беспредел… Я тогда уже заигралась, но сама не совсем понимала, думала, что контролирую ситуацию, а ситуация контролировала меня. Когда я прочитала то письмо от Даниила, всё стало просто невыносимо. Первая реакция моя была эгоистична донельзя. Что я делаю по жизни практически без исключений — это не оставляю после себя выжженной пустыни. А тут кто-то мог уйти, ничего не поняв, обидевшись, и даже, более того, возненавидев. Это потому, что Сэнсэй понял бы сразу, а Даниила понесло под откос. Ты себя ещё не знаешь, душа моя, иначе все три имени твоих сошлись бы в понимании ситуации. Какой же ты ребёнок ещё! Я испугалась за тебя ужасно, ведь ты для меня как лицо реальное — «терра инкогнита». Я бы тогда, может быть, всю страну на ноги поставила, лишь бы знать, что ты меня простишь. Дурак он и есть дурак, хоть и продвинутый во многих областях. А самолёт уже влетал прямо в абсолютный ноль. Но это уже мои проблемы.
Даня, я вместо того, чтобы «разрулить» ситуацию, опять всё запутываю. А всё потому, что это я только дома решительная и на явку с повинной готова. Дома я привела себя в порядок, посмотрела в зеркало, разве что не перекрестилась, но у меня с религией проблемы. Правда, с тобой я поняла что-то и о христианской любви. Тут опять хоть эссе пиши, или новеллу вставную. По дороге в метро мне паллиатив в голову пришёл. Явку с повинной на части разделить. Вначале — общие положения, а потом — суть. Выводы тебе пришлось бы дописывать.
Да, так что я об эссе о любви?
Данечка, я опять покурить выйду… Боже, как меня колотит второй день. И руки ледяные.
Помнишь, я говорила, что любовь для меня не в мужчине, а в самой любви, во мне самой? Это уже вставной номер пошёл. Знаешь, когда любовь — грешная? А это когда она в тебе начинается и тобой же заканчивается. А партнер твой — всего лишь объект. При этом не обязательно даже, чтоб он сам об этом знал. Главное — что тебе хорошо. Тогда ты в себе лелеешь свой сад, ты и любишь, и ненавидишь, сама себе создаёшь проблемы и сама их решаешь. Комфортно, безответственно, хорошо. Отвечают тебе, ну и ладушки, не отвечают — и то хлеб. А если отвечают, то пусть сами о себе заботятся. Эгоизм, в общем. Вот таким именно образом я влюбилась в Сэнсэя — комфортно, даже не думая о конкретном лице и не зная его. Правда, интеллектом этот Сэнсэй явно меня превосходит, запиши себе в огромный плюс. Кстати, и тогдашняя наша размолвка случилась именно из-за моего эгоизма. Я не учла, что есть и третий твой образ, при этом реально существующий. В общем, заигралась на свою голову.
А вот когда я получила то письмо от Даньки, я поняла, впервые в жизни, что не объект передо мной, а живой человек, и что ему плохо по моей вине. Вот это и есть христианская компонента, делающая любовь безгрешной, потому что начинаешь думать о другом, а не только о себе. Вот так впервые в моей жизни всё сошлось, но… Или пойти опять покурить, а, Сэнсэй? Почему нельзя быть только с тобой, Сэнсэй? Нет, Генасю можно тоже оставить. Но что с Данькой делать? Никаких вставных номеров не хватит, чтоб или как в прорубь с головой, или трусливо сбежать в последнюю минуту. Помоги мне, Сэнсэй! Ведь мы с тобой так легко понимали друг друга.
Нет, это невозможно — писать в этом гвалте… Если я дотяну этот день до вечера здесь, то заслужу памятник Церетели или что-нибудь с первого этажа музея им. Пушкина.
Может, ещё что-нибудь вставить? И была только что мысль, и ушла, не попрощавшись. Интересно, когда я сделаю большую (с ударением на первом) ошибку: когда ты прочтёшь это или когда я просто уйду, не попрощавшись? Знать бы, что для тебя лучше — сожаление об иллюзии или отрезвляющая правда. Сейчас 13:16 на моем мониторе. Или опять о самолётах, пока «ещё заметен след»?..
Ещё один вставной номер — обо мне самой. Я вышла замуж в 18 лет, а в 19 — родила дочь.
Мой муж был старше на девять лет, и вышла я за него замуж по дружбе (интересно было поговорить о всяком разном). У него было много достоинств, начиная от ума и заканчивая массой увлечений (лыжи, байдарки, музыка…). Естественно — Высоцкий в кумирах. И главное для меня — он не ограничивал мою свободу, поэтому, разделяя его увлечения частично, я могла иметь свои (мы пока о духовном). Благодаря ему я получила дочь и стала тем, что есть. То есть, я развивалась в комфортных условиях для души. Теперь о менее духовном. Когда моей дочери было два с половиной года, я вышла на работу и прямо за рабочим столом, с первого взгляда, влюбилась в мальчишку из своего отдела. Этого было достаточно лет на пять. У нас было общение и взаимопонимание, как с тобой, Сэнсэй, но не только духовное. Именно с этим человеком связаны для меня ранние стихи Евтушенко (помнишь пластинку?), память о прощании, но уже тогда, когда долг поборол любовь, сумевшую вовремя сублимироваться в другое. И это был образчик (на практике — единственный) моего характерного эгоистического отношения к мужчинам. Кстати, ещё моя коронная фраза к этому: «Я мужчин люблю, но не уважаю». Правда, это уже было позже. В итоге, я получила свой опыт, пусть и единственный, и возможность вспомнить это на «смертном одре». Именно с этим парнем я поняла, что такое — прелесть родства душ. Одна моя продвинутая подруга считает, что у меня комплексы в отношении мужчин, потому что они меня активно не интересовали, до раздражения от её рассказов. А я и до сих пор считаю, что это у неё комплексы, и что лучше иметь один потрясающий роман, чем тиражировать их с потерей качества год от года. Это чистая правда, ни одного лживого слова.
Пойду ещё покурю, пока руки слегка потеплели (отвлеклась на вставки).
Не послать ли тебе изображение 19-летней невинной во всех смыслах особы? Подумаю позже об этом, как сказала бы Скарлетт.
Да, пропустила (см. вставку) выше важный момент, чтоб не случилось искажения ситуации: вчера у меня была годовщина свадьбы, а в октябре или ноябре (не помню точно) — очередная дата мирного развода, без пушек и пулемётов и к обоюдному удовольствию.
Слушай, Данька, может, на этом и остановимся? Я тебе почти всё сказала. Об остальном можешь сам догадаться. Может, просто дружить будем? Вот откуда ты, интересно, знаешь о том, что до твоего рождения случились? Ты меня простишь? Я никогда в тебя стрелять не собиралась.
Маскарад, черт побери… (это дань Марютке).
Будь счастлив, Данька, не выдумывай ничего плохого. Может, я поменяю объект для последнего воспоминания. Вот такая она, любовь…
Не исчезай, Сэнсэй!
6 сентября 1991 г.
Эй, привет, «Святая троица»! У меня ведь опять пальцы мимо клавиш.
И это не мудрено, во-первых, твоё предпоследнее письмо — ты видишь, я не знаю ещё, к кому обращаюсь. Я подумаю об этом потом. Кто тебе сказал, что я так уж и разделяю вашу троицу? Просто то, что годится для Сэнсэя, не годится для двух других, особенно для реально существующего Даньки-дурака, потому что он меньше всех меня понимает, а, может, потому что я боюсь его до озноба и боюсь за него до такой степени, что у меня сердце заходится.
И из-за этого Даньки-дурака у меня всё время слёзы на подходе, а утром это просто катастрофа. Я не знала, что, если сдерживать эти злые слёзы, то они потом под глазами остаются, а я с косметикой как-то не очень.
… Ладно, не надо о печальном…
Нет, забираю себе Сэнсэя. Приходи, Сэнсэй, я тебя подожду.
Но если тебе не нравится Генася, можно его убрать, эмоционально это совсем легко, потому что, когда я тебя так назвала, я не знала, чем это обернётся, и для меня это — лишнее средство защиты от тебя, Данька. Но Сэнсэй пусть останется, иначе ты у меня заберёшь всё, а пока это непереносимо. Вот, опять и слёзы близко. Пойду покурю, вот именно так и вчерашний день проходил, когда моё поведение просто обескураживало коллег, хотя слёз они так и не увидели, а увидело только зеркало утреннее во всей их неприглядности. Странно, мне казалось, что моя жизнь заполнена до предела, а вчера вдруг я поняла, что по-настоящему ничего это не стоит, исключая дочь. А важным до желания немедленно умереть оказалось именно то, над чем я всю жизнь смеялась. И представить себя в этой ситуации касалось Абсурдом абсолютным. Господи, неужели ты так меня наказал за гордыню? Но тогда это слишком жестоко.
Я не помню, выше я написала, что, уснув в 21:00, проснулась в 1:30, правда, в нормальном настроении. Пила кофе пару раз, курила, но уснуть больше не смогла.
Данечка, я тебе письмо писала очень долго. И почему ты не Сэнсэй? Ну, зачем ты мне? Ты мне только боль причиняешь. У меня опять слёзы рядом. Если меня не выгонят с работы, будет чудо. Придётся завтра прийти. Но это не страшно, я раньше вообще практически каждый день работала, включая выходные и праздники.
Мы с Сэнсэем будто в одном времени живём, поэтому и легко всё, а с тобой — как в разных галактиках. Нет, просто дурь какая-то. Я не могу вас в одно соединить. Когда я думаю о Сэнсэе — чувствую себя маленькой девочкой, глядящей снизу с распахнутыми от восхищения глазами. Если бы я встретила такого человека в жизни, я была бы самой счастливой, я бы всё сделала, чтобы получить его. Я вижу имя в журнале и умираю от блаженства. Мне так хорошо и спокойно. Это просто дурдом по мне плачет, да, Данька? А ты для меня — маленький мальчик, с которым мы разошлись во времени. Ты вызываешь у меня печаль и слёзы, а он — радость и улыбку. С ним мы — одно целое, а с тобой — одни конфликтные ситуации. Нет, я серьёзно…
25 сентября 1991 г.
Данька! И тут проблема, что делать с твоими письмами и некоторыми моими. Распечатать и забрать домой? А вдруг я умру, и чужие руки возьмут их. Ладно, дочь моя — ей это будет только полезно. Думаю, мать ей, наконец, откроется во всём своём блеске.
Господи. Почему мне нельзя завязать тебе глаза, дурак? Я не исправлю ни одного слова, я не пишу тебе черновиков.
Это безумие наяву. А я ведь человек даже жёсткий. У меня эмоции глубоко спрятаны, нет их, мне казалось, а тут такой взрыв, прощальный фейерверк. Спасибо тебе, я счастлива.
Не знаю, в каком направлении дальше двигаться.
Вчера у меня был, пожалуй, апогей антиэмоций. Я опять ничего не поняла и назвала радость горем. Ты знаешь, если холодным взглядом эстета (а мне нравится красота во всех проявлениях) оценивать жизнь и долго сортировать всё, включая эмоции, на пригодное, малопригодное и совсем непригодное, то это может где-то ударить бумерангом, и тем больнее, чем самоувереннее сортировать, полагаясь на своё в этом исключительное право. Так вот, о сортировке эмоций. Кое-что ты уже раньше читал (про опыт первый и единственный). Из этого опыта я сделала два вывода, и оба сомнительные. Я получила свой опыт, посчитала его исчерпанным (зачем тиражирование, если была ситуация, близкая к идеальной). После этого из интереса проверила теорию в пределах разумной дистанции и самонадеянно решила, что о мужчинах знаю всё. Тут опять стоит вспомнить Фрейда и сублимацию. Столько всего интересного в жизни, что некогда было отвлекаться на мужчин. Но была музыка, книги, фильмы, было сильное эмоциональное воздействие, всё равно в основе имеющее отношения между мужчинами и женщинами.
Воспринимая всё это с холодной отстранённостью (меня это не касается), высмеивая чужие романы (далее по тексту моего предыдущего письма), я сделала ложный вывод, что ситуация — под контролем и будет всегда под контролем. Но когда сортируешь содержимое письменного стола, ненужное уходит в корзину для мусора, а когда сортируешь эмоции, они всё равно внутри остаются, пусть глубоко лежащими, добровольно отвергнутыми. И вот тут догнало то, чего не могло быть, — произошёл эмоциональный взрыв, такой явный, такой реальный, и я пала под обломками своей самоуверенности прямо под ноги… а кому? Сэнсэю или реальному Даниилу? Поэтому всё смешалось не в доме Облонских, а в моей голове — вся эта явь с вымыслом. Отсюда — и слова о божьем наказании, и всё другое, о чём ты уже читал.
В общем, проснулась я сегодня утром, позже солнышко появилось (у меня все окна — на северо-восток), и образумила меня мать-природа! И поняла я, что Бог меня не наказал, а одарил, да так, как другим и не мечталось. И оказывается, что и здесь всё предопределено, что должна я была испытать это колдовское наваждение только сейчас, на взлёте, когда сошлось всё — и ужас августа, и победа, и надежды, и гордость за страну.
И поняла я, Данька, что Бог наградил меня на вершине эмоционального взрыва (см. выше) последним благом. А я думала, что он меня так наказал. Нет, я от этого состояния не откажусь. Не отдам и руки ледяные, и всё остальное по тексту.
Я сегодня глянула на себя в зеркало и, наконец-то, пришла в себя. Глаза у меня были спокойные и весёлые, с чем-то там внутри, что так и фонтанировало. И цвет лица в норме после утренней прогулки, и походка, и настроение, и на платформе метро я незаметно, буквально мысленно, потанцевала…
29 сентября 1991 г.
Данечка, я тебя сейчас развеселю немножко. Вчера еду вечером в маршрутке домой, села сзади, там удобно, все остальные — впереди, не мешают. Днём мне так спать хотелось, полежала немножко прямо на рабочем месте, на руки голову положив, но боялась тебя пропустить, поэтому одним глазом в почту поглядывала.
А маршрутка меня прямо к дому везёт, разбудили бы в конце, поэтому закрыла глаза и головой к стеклу прислонилась. Еду себе, расслабившись, дорога вся в ухабах, рессоры плохие, подбрасывает на всех неровностях. В общем, еду… А какое настроение у меня — сам знаешь, лирическое, и слова твои на благодатную почву упали, дело своё сделали, всё, как ты и предположил. Сижу, я бы тебе сказала, на чём, что там у меня делается внизу. Тебе этого не понять, если едешь в маршрутке с плохими рессорами по плохой дороге, подготовленная по полной программе. В общем, недолго я дремала, потому что начались совсем другие ощущения, не уснёшь. Данечка, но я не нарочно, я села, чтоб спокойнее ехать, моего вмешательства — ноль. Проснулась окончательно — стоп! Что там Данька мне говорил о точках с запятыми, чтоб не об этом думать?
Примечание. Одна буду сидеть часа три, если повезёт. Уже одна, но я веду себя прилично, я с тобой хочу.
Сижу дальше в маршрутке, полдороги впереди, а уж совсем хорошо. Я и от тебя мыслями отстранилась, всё, что мог, ты уже сделал, Данечка. Чувствую, что прямо сейчас и… И на тебе! На последнем ухабе как тряхнуло меня — но не в экстаз, а башкой о стекло со всей силы. Да-а-а-нечка!!! Ну это ж надо! А дальше, пока голову терла, ровная дорога пошла до самого дома. Нет бы голову просто на спинку сидения положить, кто ж знал!
1 октября 1991 г.
Мне не страшно без страховки, без репетиций, сразу набело жить, когда не знаешь, что тебя ждёт через пять минут. Я правду жизни люблю, в этом моя свобода выбора, что хочу на самой высокой точке всегда быть, там, где опасно и вниз сорваться можно. Но это и есть жизнь, без правил, без установленных канонов, такая, какой она и должна быть, во всяком случае, для меня.
Это просто сложилось за эти дни, соединилось в голове и просто требует выхода.
В одном из первых твоих писем ко мне была фраза: «Кто бы меня Данечкой назвал…». Вот это меня забрало. В этой фразе жизнь была, не игра, это меня очень резко подтолкнуло к тебе…
Так вот, кто бы тебя не только Данечкой называл — кто бы о тебе думал на ночь, и это всегда последняя мысль, кто просыпался бы с первой мыслью о Данечке, как он там, как ночь провёл, как настроение, как чувствует себя, хорошо ли ему, не обидел ли кто? Разница в том, согреты ли эти мысли улыбкой или омыты слезами. Но это маленькая разница, Даня, как для жизни, так и для того, кто хочет жить без игры, по-честному. Может, кому и не понравится так жить — хлопотно, уязвимо. А я иначе не могу, иначе бы уже умерла внутренне, сгорела, перестала бы дышать, а, значит, жить.
Всё, довольно и этого. Читай.
5 октября 1991 г.
Возьми меня как хочешь как хочешь как хочешь и сколько хочешь сколько хочешь сколько хочешь иди ко мне Данечка сейчас иди скорей иди я хочу я хочу очень хочу иди ко мне иди сюда иди сюда иди ко мне иди ко мне Даня, Даня, Данечка иди ко мне сюда.
Данечка я хочу всё очень тебя всегда хочу очень иди иди сюда ко мне…
Не бойся иди ко мне мне не страшно мне хорошо будет с тобой только с тобой всегда с тобой иди сюда ко мне всё сделаю что хочешь и как хочешь.
Данечка иди ко мне я уже готова и тебе хорошо будет можешь сразу всё как хочешь посмотришь сам всё сам сколько хочешь и как хочешь и всегда и везде и как угодно и я тебя хочу и я тебя люблю и я только тебя.
Футбол за спиной футбол — двое мальчиков и девочка — сотрудники режутся в футбол но уже не кричат голы не забивают а я ещё хочу а уже нельзя да да да да да Данечкаааааааааа когда голы не забивают ничего нельзя всё видно ходят а я тебя всё равно хочу всегда и любить буду и всё сделаю как хочешь.
Данечка только тебя только тебе только для тебя и всё что ты захочешь и сколько захочешь Данечка приходи ко мне сегодня и я включу для тебя красивую музыку медленную и печальную а диван занимает всё пространство и музыка и на весь экран зрительные образы и ты со мной и тебе всё понравится там только экран музыка и мы с тобой и никого и только ты и я тебя люблю и ты будешь только мой и всё будет хорошо и тебе со мной хорошо и музыка тихонько будет играть или наоборот очень громко чтобы ничего не слышно и ты со мной и я люблю тебя ты приди и я всё смогу и не буду спать вообще а ты со мной будешь только со мной и никого больше сам увидишь когда придёшь музыка только музыка и ты а мы будем включать её то тихо то громко или очень громко и никто не услышит и можно всё что хочешь и диван от стенки до стенки там мало места там ты я и музыка и экран и темно и я люблю тебя очень очень-очень да и я буду совсем нет чуть-чуть пьяная и буду говорить тебе глупости а ты слушать всё что я буду говорить — Данечка-Данечка-Данечка приходи Данечка…
8 октября 1991 г.
Это нормальная реакция нервной системы на очень сильное нервное напряжение. Это даже ничего не чувствуешь, там ничего и не произошло, оборвалось. Там нет лица. Там только было ощущение, что это не ты, — и слова, которые… обращение, к тому, кого нет со мной. Я только потом вспомнила, горечь от этих слов, что не ты, это во сне было, что чужой. Мне потом плакать хотелось, когда вспомнила: «Даня, Даня…». А где Даня?
Мне просто так это не нужно. Мне и раньше могло просто что-то присниться подобное изредка. Просто раньше не было чувства, что мог быть кто-то конкретно. Просто это нормальная реакция на уровне подкорки, я же не умерла, а когда просыпалась, смешно было, да и всё.
Честно говоря, я об этом вообще не думала, сублимировалась во что угодно, меня это не волновало. А изредка видела сны.
Это ощущение без лица, никто, просто снимается напряжение во сне, это не то, что с кем-то, там ничего не запоминаешь даже, просто ощущение и всё, нет человека.
Как в маршрутке, помнишь? Там ведь вообще никого не было. Я же не виновата была, что о тебе думала до этого.
Мне другие не нужны даже мысленно, 24 часа с перерывом на сон я могла бы только с тобой.
11 октября 1991 г., 3:00
Ночное письмо
Моему коханому Даньке посвящается
Малыш, это я так сплю хорошо уже с 00:00.
Разбудил ошибочный телефонный звонок, а дальше я просто начала обычное дело — думать о тебе. Когда придумала это письмо, решила утром по памяти в ритме сердца написать, но… Так хорошо думала, что поплыла чуть ли не до спины. Не веришь? Проверила — о-о-очень даже правда, даже понюхала, и как всё это пахнет? Интересно пахнет, потом куда-то уходит запах с пальцев, когда о рубашку руку вытерла. Сейчас нюхаю, практически не пахнет уже рука. Хотела вытереться рубашкой, но потом всё равно ещё придётся, чувствую, тогда лучше сразу. И это ты сделал со мной, коханый! Одними словами…
Иди ко мне, коханый мой, иди, как есть, только пусть на тебе будет свитер или футболка, а под ними — ничего больше. Подойди, обними меня покрепче за плечи, можешь просто стоять, ничего не делать, можешь что хочешь, но лучше бы ты спокойно стоял и рукам моим не мешал. Просто стой и жди, ты же впервые подошёл ко мне, просто обними, закрой глаза и привыкай ко мне, а я — к тебе…
Погладь меня, Данечка, а я тебя обниму под свитером, поглажу тебя по спине, по груди, просто руками по тебе тихонько пройдусь, привыкая к твоему телу. Ты только не мешай, Данечка, и всё будет хорошо. И не строй из себя мачо. А то у меня одна рука свободная — левая. Она тебя или царапнет, или ущипнёт, если будешь сопротивляться, а то и куснуть могу — не больно, но увещевающе…
А правой моей ручке будет чем заняться — ведь «в гости» придёт самая любящая и ласковая ручка в Данькиной жизни.
Вот ручка моя тихонечко и ласково пройдётся по всему, познакомится, поймёт, что попала, куда очень хотела.
А Данька в это время начнёт мачо изображать, и тут понадобится левая ручка для увещевания.
Всё мне интересно в нём, всё она хочет любить, всего Даньку целиком, от пяток до макушки. И будет моя правая ручка осторожно ласкать Даньку — будет ласкать, сколько у неё времени хватит… И кто же это сюда пожаловал? А это я, моя правая ручка.
И всё во мне любит Даньку безмерно — любит и ждёт. А Данька примет и ручку, и меня.
Данька в это время не будет изображать из себя мачо, не будет торопить события, потому что времени много, и моя ручка ещё всего не почувствовала, не осмотрелась, хотя самой мне опять хорошо стало от этих мыслей, не до конца, конечно, но вытереться не мешало бы…
Держи меня, Данечка, покрепче, делай, что хочешь, только рукам моим не мешай. Им найдётся и без тебя занятие. Не бойся, я тебя не поцарапаю, чуть-чуть разве что.
Я осторожно вдоль спины Данькиной коготками, чтобы щекотно было, чтобы в позвоночнике началось такое тянущее покалывание, и у тебя, и у меня…
Пальцы мои согреются «там» у Даньки, может, просто горячие станут, не знаю, потому что Данька — первый у меня и единственный…
Держи меня, Данечка, покрепче, а то, чувствую, одной ручки мало будет, а она ещё не получила всего, что хотела, всех ощущений, которые только Данькино тело может дать, потому что люблю Даньку безмерно, всего, от пяток до макушки. Даже прослезилась, когда писала это. На часах — 3:45, а сна — ни в одном глазу. Один Данька глупый — и в голове, и в душе, и везде…
(Продолжение следует)
1 ноября 1991 г.
Данечка, родной мой!
Это письмо у меня частично утром сложилось, поскольку вчера вообще думала, что не смогу написать ничего, пустота сплошная внутри.
Данечка, мне раньше комфортно было, если в офисе пусто, я могла сосредоточиться и писать для тебя «в ритме сердца» всё, что хочу. А вчера, когда за спиной один человек, притом, своим делом занятый, а у меня — необъяснимый приступ отчаяния, словно эмоционально я просто умерла, не могу найти явно, реально, остро, как было раньше, ничего внутри себя.
Это так странно было, просто пугающе странно, потом прошло. Ночью я спала, как убитая, а утром всё в голове вроде бы встало на свои места, поняла, что пугаться нечего, даже психологически сама себе объяснить могу, что происходит.
Родной мой, сегодня утром, дома ещё, мне подумалось, что это опустошение внутри меня — это расплата за то, что я тебя обидела, но ты вернулся, такая цена, которой я должна была оплатить твоё возвращение. Тут я и «Русалочку» андерсеновскую вспомнила. Ты назвал когда-то сказку «Аленький цветочек» — самой прекрасной сказкой о любви. «Русалочка», на мой взгляд, — самая печальная о ней же. Я послала вчера тебе письмом большой фрагмент из этой сказки, с полным финалом, тоже в качестве своеобразного прощания на тот случай, если уже не возвращаться. Данечка, меня вчера просто испугало, что та безудержная радость, которой были наполнено время до ссоры, ушла.
Данечка, сейчас, в 12:00, я думаю, что это не расплата, это я просто эмоционально не преодолела шок. Во мне ещё живёт этот страх потери, и это на сегодня — самое острое чувство, забивающее всё остальное. Я ведь и работать в полную силу ещё не пыталась, так только, необходимое делала, чтоб пробелов особых не было. Правда, когда пыталась всё же что-то делать, то, как и раньше, мыслями уходила в другие сферы (благо, одно одному не мешает — я могу так), и так же на клавиши плохо нажимала, по знакомой причине, и всё было хорошо. Но это — когда практически без включения сознания. А когда возвращалась в реальность — один ужас беспредельный над всем остальным властвовал.
Сейчас быстрее пойдёт. Главное я уже сказала, осталось буквально к финалу двигаться.
Утром дома я вспомнила прежнюю свою историю, которую главной считала, подумала: ведь жила я все эти годы, ни о чём не жалела, все эмоции глубоко спрятаны были, хотя казалось бы — свободы навалом, почему бы ещё не рискнуть, но… Не хотелось понижать планку.
С тобой я пережила самые острые чувства за это время, куда там той истории, всё гораздо лучше, глубже, разницу поняла. Вот и решила для себя, что этого ведь никто и ничто уже из памяти не вычеркнет, а если как-то иначе чувствую сейчас, то пусть будет иначе. Главное, что ты со мной. Всё, Данечка, здесь остановлюсь, дальше уже утренняя маршрутка, потому что здесь просто Фатум какой-то необъяснимый начался. Водитель сказал, что авария на мосту, милиция пропускает транспорт медленно, поэтому в объезд поедем.
А уже на выезде увидела и место аварии — автомобиль перевёрнутый (на крыше стоял) и чьё-то тело прикрытое рядом, одно, по-моему, издалека смотрели. Вот и подумала я тогда, Данечка, что жизнь от таких случайностей зависит, а мы думаем, что от всего застрахованы, можем жить, как будто сто лет ещё впереди. Ведь по этому спуску крутому я ездила столько раз, когда он снегом и льдом покрыт был. Задумывалась, конечно, а вдруг когда… И вот сегодня, 1 ноября, когда осень и солнце с утра — судьба кого-то настигла на этом спуске. Тут я, Данечка, и решила для себя, что в каких формах ни сложатся наши отношения, я на всё соглашусь, лишь бы ты был со мной, потому что иначе нельзя, потому что слишком всё неразрывным сделалось, чтоб о тонкостях думать.
Всё, хороший мой, я вроде бы ничего не упустила из моего сегодняшнего состояния. Просто ты для меня — самый близкий человек на свете и не вздумай уйти никуда. И будь осторожнее.
Данечка, всё хорошо, всё будет хорошо, я с тобой, даже если уедешь куда, я буду спокойно скучать, без надрывов всяких, я буду ждать, что вернёшься и будем разговаривать.
Я ведь иной раз сама себе завидую, как где-то у Ахматовой написано:
Но если бы откуда-то взглянула
Я на свою теперешнюю жизнь,
Узнала бы я зависть наконец…
Ну, вот и всё моё письмо.
И снова Я
Ах, Данька-Данька-Данечка!
Может, стоит достать мне старую шкатулочку, спрятанную подальше от глаз, да и показать тебе тоже кое-что?
25 августа 1991 года
… Генася так Генася… хорошо, что не Пафнутий.
Значит, я — гениальный товарищ? Гениале Геноссэ? Генася… ну-ну.
Сейчас прочитал Ваше сегодняшнее письмо. Оно лишь укрепило моё мнение:
1) Вы искренни редко как;
2) Вы глубоко несчастны;
3) Вы могли бы быть блестящим публицистом, но эмоции у Вас всё же сильнее аналитики, чтобы быть учёным.
3 сентября 1991 года
…Убит! Наконец-то! Лечу налегке,
Последние силы жгу!
Но что это, что?! Я в глубоком пике
И выйти никак не могу!..
Вот что, девушка, беги-ка ты от меня куда подальше.
Беги прочь, со всех ног беги, пока не взорвался бензобак.
Начиная с этой субботы, буду работать почти каждый день. Если понадоблюсь, пиши.
4 сентября 1991 года
… Только что закончил читать твоё письмо.
Пытался продраться вотвояси. Неужели правда то, что я понял: ты разделяешь меня, словно компоненты святой троицы, этакий бог-отец, бог-сын и бог-дух святой? Когда ты в предпоследнем письме назвала меня «Генасей», это меня покоробило настолько же, насколько твоё «не исчезай, Сэнсэй» я отнёс непосредственно к человеку, который сейчас стучит по клавишам. Ещё раз: хочешь верь, хочешь не верь, но я всегда, всегда абсолютно один и тот же!
И снова, и снова. Перечитываю твоё письмо снизу вверх, так почему-то получается.
Но это неважно. Я не могу быть для тебя «терра инкогнита как лицо реальное», дура ты стоеросовая, потому что я — и Сэнсэй, и Генася, если ты хоть что-то о них знаешь! И ничего не понял бы Сэнсэй, если «Даниила понесло под откос», не надейся!
Знаешь, чего тебе не хватает? Некоторой усталости от жизни…
8 сентября 1991 года
… Ты думаешь, ты себя унижаешь? Я вижу только то, что ты возвышаешь меня. Господь не наказал тебя, а одарил, и это прекрасно. Он одарил тебя уникальной возможностью быть самой собой, не думая при этом ни о чём постороннем…
9 сентября 1991 года
… «Я не знаю тебя, но, тем не менее, я не люблю врать, поэтому всё, что писала раньше — чистая правда».
Ты не знаешь меня?! Какого чёрта ты тогда морочишь мне голову?! Ты не знаешь меня?! Что же ты пишешь мне тогда всё, что пишешь? Ты не знаешь меня? А вот мне плевать, знаю я тебя или чего-то не знаю! Я знаю о тебе то главное, перед чем всё остальное знание не имеет никакого значения! Никакого!
Ты влюбилась в меня придуманного. Ты не хочешь принять меня реального. Я понимаю: ты видела меня так, как хотелось тебе. Это был всё равно я, устал уж говорить об этом, но именно я и был тебе не нужен. Я могу оказаться не таким, каким ты видишь Сэнсэя. Тебе нужен не я, а идеал. Ты любишь свои собственные мысли, а на меня тебе просто наплевать.
Да иди ты к чёрту! Иди к чёрту со своей искренностью! Я есть, и я такой, и я никому не позволю обвинять меня в том, что я не дотягиваю до идеала. Я — живой человек, хочу я — будет Сэнсэй, не хочу — не будет его. Есть только я. Тебе не нравится это? Это слишком приземлённо для твоей возвышенной души? Разве я не говорил тебе, что скоро ты станешь меня ненавидеть? Я не говорил тебе, что меня невозможно любить?
Д.
10 сентября 1991 года
… Не с кем поговорить. Я совсем один…
11 сентября 1991 года
… «Более того, если я себе нарисовала идеальный образ, то я пытаюсь удержать в тебе реальном лучшее, а с остальным потихоньку разбираться, если ты захочешь».
Давай вообще убьём идеальный образ? Ведь я не хуже.
Так хочется, чтобы ты говорила мне «Данечка» или ещё как! Так хочется.
12 сентября 1991 года
… Ты не уничтожай мои письма, я в них никогда не лгал тебе ни единым словом, и к ним нельзя подходить, как к обычному трёпу, потому что я всегда думаю, что говорю. Всегда. Если ты в чём-то сомневаешься, достаточно послюнявить пальцы и посмотреть, что я там о чём-то говорил. Это и будет, как если бы я сказал теперь. Если же что-то у меня в голове поменялось с тех пор, то я скажу об этом первый…
Ах, Данька-Данька-Данечка!
Неужели есть такие женщины, которые «не повелись» бы, встретив мужчину, подобного тебе, получая такие письма? А ведь это только жалкая горсточка от тех полутора месяцев переписки…
Не послушала я тебя, не поверила, что «к ним нельзя подходить, как к обычному трёпу», и порвала все письма сразу, после нашего октябрьского разрыва, после той твоей досадной оплошности. Как же тяжело я отрывала себя от тебя или тебя от себя несколько мучительных долгих месяцев!
Ты показал мне письмо от 11 октября 1991 г. — «Моему коханому Даньке посвящается» (продолжение следует). Но… Продолжения не последовало.
Вот на этом письме, Данечка, и закончился мой период влюблённости в тебя, имеющий чёткие временные границы — с 25 августа до 11 октября 1991 года…
Я решилась на такое, и вдруг это письмо, адресованное не мне. Шок, Данечка, глубочайший эмоциональный шок, а потом мои сумасшедшие письма и наша ссора. Я тогда провела жуткую неделю, которая закончилась очередным срывом в виде моего следующего сумасшедшего письма, а потом мы на время помирились. Но начался период полной пустоты — всё пропало, то есть, я ровным счетом ничего не чувствовала, даже плакала в отчаянии, хотя то, что без тебя уже не могу, осознавала ясно. Я не помню, сколько это продолжалось, ведь писем тебе я больше не писала.
Это уже потом я научилась, как ни странно, любить тебя без тебя — пусть грустно, без прежней влюблённости и фонтанов слов.
Данечка, я очень повзрослела с тех пор, и люблю тебя грустно и печально, но и без тебя уже не смогу никогда.
И всё же! Я благодарна тебе даже за грусть и печаль. Ты для меня — всё, единственно важный человек в этом мире, и так будет всегда.
Ты разбудил меня, заставил повзрослеть, заставил пережить так много всего, что я считала для себя невозможным. Данечка, жизнь — это не сплошная бездумная радость, вот я и постигаю её теперь, во всех её прелестях. И разве могу я тебя не благодарить за это?
Не оставляй меня, я пропаду без тебя просто. Я так стараюсь, чтобы тебе было хорошо со мной, вот и путь впереди, к которому я на полдороге.
А в первую годовщину нашего «романа в письмах» я послала тебе открытку с забавным щенком, купив тогда целую пачку этих «щенков», поддавшись игре воображения, представив, что вот каждый год в один и тот же день ты будешь получать открытку без подписи и теряться в догадках — кто же это так настойчиво напоминает тебе о чём-то. Ещё через несколько лет я увидела тебя в нашем городе, в составе делегации РФ, на официальном открытии консульства теперь уже только твоей страны. Вот там мы, наконец, и познакомились реально. Помнишь моё наивное: «Я хотела иметь друга, которому можно было бы пожаловаться, а он бы меня утешил. Я хотела бы хоть изредка быть маленькой слабенькой девочкой рядом с человеком, который был бы для меня неоспоримым авторитетом»? Ты-таки стал моим другом, Данечка.
Уже много лет мне есть кому пожаловаться, есть кого попросить подержать меня за руку в случае необходимости. Прошло 14 лет — два семилетних цикла, в течение которых, как говорят, человек изменяется очень сильно. Мы тоже изменились с тобой, дружок, и не только потому, что стали старше на 14 лет, — ведь это ещё не конец, ведь «ещё заметен след». Теперь и я тебя могу поддержать, успокоить, дать совет в твоей бурной, насыщенной событиями жизни. Я знаю о твоих домашних проблемах, о твоих женщинах (а как же!). Мы можем встречаться столько, сколько сами захотим, и во время твоих командировок в нашу страну, и во время моих деловых и неделовых поездок в бывшую столицу нашей общей Родины, и просто так — просто потому, что твой поезд везёт тебя каждое лето в пока ещё наш Крым, в твой любимый Коктебель через мой город.
А в этом году случилось непредвиденное. Подходила очередная годовщина, и я положила стопку оставшихся «щенков» поближе — сверху на письменном столе. Ну кто же думал, что очередная протечка у соседей сверху окажется в этот раз сущим наводнением, погубившим не только свежий ремонт, но, что главное, залившим непоправимо мои открытки. Вот и пришло мне в голову первое попавшееся решение — бросить таинственную незнакомку под колёса автомобиля, тем более что за все эти годы ты ни разу не упомянул об этом романтическом приключении. Кто же мог подумать, что ты не только не забыл о нём, а ещё и увязал события 91-го со «щенками». И что теперь делать?
Ах, Данька-Данька-Данечка!
Я не стану доставать старую шкатулочку, пусть полуторамесячное парение двух душ над реалиями нашего грешного мира, эмоционально спрессованное в несколько пожелтевших страниц, так и останется там, в далёком 1991-м.
А на прощание завтра утром, когда буду провожать тебя в аэропорт на чартерный рейс до Москвы, я лучше прочту тебе мысленно, в виде напутственной молитвы перед обратной дорогой, своего любимого Давида Самойлова.
Жалость нежная пронзительней любви.
Состраданье в ней преобладает.
В лад другой душе душа страдает.
Себялюбье сходит с колеи.
Страсти, что недавно бушевали
И стремились всё снести вокруг,
Утихают, возвышаясь вдруг
До самоотверженной печали.
Палома, март 2006 года