* * *
Во мне живёт змея. Нет, это не так страшно, как может показаться. Когда она дремлет, свернув свои кольца где-то внутри меня, я даже могу забыть о ней. Она спит — и я начинаю думать, что её нет и вовсе. Что жизнь безоблачна, а ядовитые змеи водятся только в амазонских джунглях и в страшных детских снах.
Но наступает момент — и она просыпается. Дав знать о себе чуть заметным шевелением, она вдруг взмывает вверх смертоносной молнией и впивается длинными ядовитыми иглами мне в сердце. Её упругое крепкое тело обвивает шею, уверенно и привычно стискивает горло.
Эту боль так трудно терпеть. Прикрыв рукою грудь и обмотав вокруг шеи шарф, чтобы не пугать прохожих, я выхожу в город. Я бреду по улице, наблюдая за тем, как сгущаются сумерки, как сливаются в одну густую массу деревья, как загорается свет в чужих окнах, и пытаюсь вдохнуть воздух онемевшими губами.
Каждый вдох даётся с трудом, но боль в груди постепенно утихает. Ещё немного — и моя сытая и умиротворённая мучительница неохотно ослабит хватку и неспешно уползёт в своё логово. Оставив после себя лишь саднящие раны.
Змею зовут Ревность. И здравому человеку терпеть её издевательства — недостойно. Так говорят знающие люди. Я им верю. И начинаю бороться.
Я начинаю сражение. Учусь предугадывать её нападение и готовлюсь к нему. Она быстра, но я терпелива. Она вонзает свои безжалостные зубы, но я разжимаю её сведённые челюсти, раня пальцы и оставляя у неё в глотке куски своего мяса. Мне кажется, я побеждаю. А она слабеет от голода.
Я дождусь, когда она станет вялой и неуклюжей. Однажды она бросится вверх — и промахнётся. И тогда я вцеплюсь ей в горло. И буду сжимать изо всех сил. Глядя в наливающиеся кровью и слезами глаза. И в тот миг, когда в них погаснет последняя искра жизни, я восторжествую!
Но вдруг, холодея от ужаса, пойму: её звали… Любовь. И её больше нет.
* * *
Мне бы нужно принять решение, а принять его сама я не могу. Три варианта. И почти равнозначное количество «за» и «против»…
Итак, дамы и господа, кто из вас возьмёт на себя роль «перста судьбы»? Называем наугад число от одного до трёх. Ожидаю вашего вердикта, дамы и господа…
* * *
Мы сидим в хорошем кафе, пьём коньяк, рассматриваем друг друга с нескрываемой радостью и сдержанной грустью. Вторую рюмку, впервые за всё время наших встреч, мы выпиваем не чокаясь — за тех, кто уже никогда не сядет с нами за этот стол. Вспоминаем и тех, кто сейчас по другую сторону земного шара. И потом уже, наперебой: «А ты помнишь?..» — «Слушай, как же его звали-то?..» — «Я тогда была такая пьяная!..» — «А как ты тогда, помнишь?..»
Что-то помним. О чём-то забыли. Вспоминаем — и хохочем во весь голос, не обращая внимания на окружающих. Как когда-то — в том, студенческом, кафе, где мы бесцеремонно прогуливали «пары». Где были чашки с отбитыми ручками, за которые нужно было платить пять рублей залога, где были всегда обветренные бутерброды и почему-то неизменно свежий и необыкновенно вкусный сметанный торт…
Мы были несколько странными — вот мы, вот эти самые, пьющие сегодня коньяк. Вокруг вовсю крутили романы и выбирали себе будущих мужей — по тщательно выверенным параметрам, а мы — мы знали наизусть репертуары киевских театров и не пропускали ни одного фестиваля в Доме Кино. Играли ночи напролёт в «мафию», писали друг на друга пародии, рисовали карикатуры, бренчали на гитаре и расстроенном пианино, заучивали зачем-то песни Дассена и авангардистский бред Андруховича.
Мы сбегали с первых своих свиданий, чтоб быть вместе. Мальчики и мужчины появлялись и уходили — не выдерживая конкуренции с этой дружбой. И я смотрю сейчас на вас и втайне горжусь. Вы умны и красивы — вы в том возрасте, когда, как говорила моя мама, каждая женщина выглядит так, как она сама того хочет. И единственному среди нас мужчине — нашему неизменному старосте — явно льстит такая компания. Мы подтруниваем над ним, над тем, что он, пять лет окружённый красивыми девушками, так и не смог выбрать свою, единственную. Не смог и до сих пор… Он смеётся, и его глаза лучатся в ответ.
У каждой из вас уже есть свой собственный скелет в шкафу. И внимательно присмотревшись, на дне ваших глаз можно разглядеть первые ростки женской мудрости. Но вы всё так же молоды, всё так же смешливы — и я молча молюсь за каждую из вас: вы только не ломайтесь, девчонки…
Время прощаться. Мы выходим на улицу — и, конечно же, не можем расстаться. Зябнем на ветру, кутаемся в шарфы и меховые воротники и не хотим отпускать друг друга. «Давайте встретимся семьями!..» — «А кто что делает на Рождество?..» — «А давайте как-нибудь на природу…». Никто из нас не верит в это. Снова нас разведут на год заботы, работы, дети, новые знакомства… До встречи через год, хорошие мои. И — Господи! — пусть только нас не станет меньше.
«И мы смеёмся с новыми друзьями, а старых вспоминаем по ночам…»
* * *
Такого стройного ряда одновременно засиявших в моей жизни «кофейных зёрен» я не припомню давно... Может, хватит?.. Ау, там, наверху?.. Я же могу сорваться и, скажем, кого-то покусать. Нет, покусать я не смогу… ведь ко всему прочему, у меня ещё и флюс. Разве что витрину могу разбить… или, например, морду кому-нибудь… ну, или мне самой набьют, что ли…
* * *
Была в моём далёком детстве такая забава, называлась «секретики». Это когда собирались — совершенно бесполезные с точки зрения взрослого и гиперинтересные и суперкрасивые для их малолетнего обладателя — бирюльки. Выбиралось место покрасивее, выкапывалась ямка. И в этой ямке из тех самых бирюлек (фантиков, обрывков цепочек, значков, цветочков и прочих прелестей) выкладывалась картинка. Сверху всё это накрывалось осколком битой бутылки. «Инсталляция» присыпалась землёй. А потом происходило самое главное: нужно было не забыть, где именно ты похоронил свой «секретик». И тогда на следующий день можно было его отыскать, аккуратненько раскрыть землю и, испытывая ни с чем не сравнимое чувство тайного обладания, любоваться своими сокровищами.
Спроси меня кто-нибудь сейчас, как звали моих тогдашних закадычных подружек — я не смогу ответить. Или, например, помню ли я номер квартиры, в которой прожила без малого десять лет? Да нет же, конечно! Но зато я с закрытыми глазами и сейчас ещё найду тот кустик жасмина, под которым зарыла когда-то свой самый красивый «секретик». Я смогу его даже нарисовать — хоть тушью, хоть акварелью. Хоть алмазом по стеклу. Потому что под тем кустом я своё спрятанное сокровище — не нашла. Я раскапывала мокрую землю руками, тихо поскуливала от горя, причитала громким шёпотом, и слёзы чёрными разводами скатывались по моим щекам… Всё напрасно — «секретик» мой так и не был никогда найден.
Бережно нанизываю Друг за дружкой бусинки Воспоминаний. Потом опять рассыплю, И наслаждаюсь снова…
* * *
Ты снился мне всю ночь напролёт. Хоть снова спать ложись — а вдруг и дальше сниться будешь?..
* * *
Позвонила нашему партнёру из Крыма. Зовут его Инвер Аблямитович. За целый год нашего сотрудничества я ещё ни разу не путалась в его имени-отчестве. А вот сегодня:
— Добрый день. Это Инвер Абля… абля… абля… абля…?
На четвёртом «абля…» все находившиеся рядом сотрудники уже и не смеялись даже, а просто подвывали, сползая со стульев под столы…
Собеседник мой оказался терпеливым. После пятого или шестого «абля…» он спокойно поправил: «Аблямитович».
Я только и смогла, что выдавить из себя: «Да».
* * *
Никогда ещё не участвовала ни в чём подобном. Что ж… никогда ведь не поздно и начать?..
Вопросы, вопросы, вопросы… Да. Так что же, подруга, тебе удалось совершить-то в жизни?.. И чего не удалось. Так, смотрим…
Родиться?.. Удалось, да. Впрочем, кто же меня тогда спрашивал-то?..
Это?.. Ну, было… по молодости… А вот этого не было, увы. Хотя и старалась… Простить родителей?.. Ох, мне бы от них прощения дождаться…
Так… Ребёнка не вырастила… Собственно говоря, их у меня даже двое, но мне их ещё растить да растить… Да… Нет… Заветная мечта, как говорится… но — не было этого!.. Да… Да… Да… Да… Заниматься сексом ночью?.. Ну, было — и что?.. этим тоже можно гордиться?..
Так… Начальника-шефа-учителя-воспитателя посылала, зеркало бабушкино разбивала… Да плакала я, плакала в одиночестве — было!.. Всё было…
Так… Полюбить. Полюбить… Угораздило вот, да…
Признаться в любви?.. Да… и даже первой признаться, и даже без ответа…
Написать… Написать… Радикально изменить… Да всё это было, было!.. Вот татуировок никогда не делала, и по Лондону не гуляла… слушайте, а сочинение в английской спецшколе, «Прогулка по Лондону», — это не считается?..
Так… На крыше ночью постояла, сутки напролёт под одеялом не лежала (ну, это просто голубая мечта), совершенно незнакомого человека — да, поцеловала такого однажды: кудрявая пионерка-отличница вручила тогда букет какому-то местному партийному боссу…
Вываляться в грязи, побывать в милиции, спереть что-нибудь и попробовать наркотик?.. Ну, были у меня и такие достижения… Искупаться в фонтане… Получить перелом… Не спать двое суток… Отомстить… Пережить злейшего врага… Ерунда какая-то…
Сказать правду, зная, что причинишь боль… Да. И даже неправду…
Заняться сексом с незнакомым человеком… Нет, ну имя-то я уже знала!..
Добиться любимого человека… Насколько же лестнее было бы мне считать, что это он меня добивался… и добился…
Сказать то, о чём потом пожалеешь… О-о-о!.. а вот это — моё тайное хобби!..
* * *
Если любишь — отпусти его. И не требуй ничего взамен.
* * *
— Да тебе сейчас вообще во всём везёт.
— Мне?.. Везёт?..
Да уж… везение поистине тотальное… Нет, ну конечно: работа, дети, друзья…
— А это везение? Почему не норма?
— Да потому что ты прикладываешь для всего этого не так уж и много усилий!..
А ведь он прав. Прав… В общем, прости, Господи, дуру неблагодарную — которая забывает ценить то, что ей дано. Если можно, то пусть везёт и дальше. И пусть за это потом не придётся расплачиваться!..
* * *
Случаются же такие вечера… Когда реальность вокруг будто бы в дымке. Автоматически открываешь дверь, автоматически раздеваешься, автоматически звонишь, что можно приводить детей, автоматически моешь оставшуюся с утра грязную посуду, что-то там готовишь (а что именно — понимаешь уже только тогда, когда пробуешь еду на соль), а потом вдруг обнаруживаешь, что, оказывается, почему-то не сняла ботинки. Вяло этак удивляешься — ну, а как же тогда снялись брюки?.. Кормишь животных. Всовываешь сыну книгу, по какому то наитию открыв её на положенной странице, и всё так же автоматически поправляешь его во время чтения. И мысли в голове шевелятся, шевелятся, словно тяжёлые и неподъёмные булыжники: о том, что нужно бы дописать статью, отправить СМС-ку, скачать, наконец, фотографию со старой флешки, посмотреть «Олимпию» и вернуть потом кассету, и что хорошо бы сейчас горячего глинтвейна, а ещё лучше — с этим самым глинтвейном да куда-нибудь туда, где тебя никто-никто, на самом-то деле, не ждёт. И зачем мне туда — и самой-то не очень понятно. Ворочаешь эти булыжники, а тем временем обнаруживаешь себя читающей детям книгу перед сном (и, видимо, читающей с выражением, потому что дети — смеются). А ко всему этому примешан какой-то неуловимый, едва различимый звук, неприятный и назойливый, будто тихий комариный писк. И осознаёшь ты наличие этого звука далеко не сразу, а обнаружив — начинаешь столь же вяло, сколь и настойчиво искать его источник. Не то чтобы интереса ради, а, скорее, так же автоматически — так же, как делаешь этим вечером всё. И это ведь не капли тающего снега, стекающие на карниз за окном, и это не скрип старой детской кроватки… Это часы. Это часы… Дешёвый китайский будильник с надтреснутым стеклом. Почему он так громко стучит в этот вечер?.. Наверное, у него случился приступ мании величия, и он ощущает себя Великим Счётчиком, мерилом всех земных ценностей… И как это ни глупо — а ведь он прав, этот уродливый китайский будильник, с дурацкой кнопкой в виде гриба и треснувшим стеклом циферблата…
* * *
Плачь, сердце, плачь. Кричи в ночь от боли, задыхайся от страха потери, разрывайся от тоски, вой от отчаянья, захлёбывайся от гнева. Живи, сердце. Ведь это и есть — жизнь. Ты только люби, сердце, только люби.
«Это не о том, что счастья нет, а о том, что всё-таки мы живы…»
* * *
Жил-был человек. В тринадцать лет ему вынесли приговор: рак крови. С тех пор прошло ещё двадцать лет. За это время он закончил школу и институт, стал хозяином успешного бизнеса, объездил полмира, нашёл девушку, которая разделила его судьбу, родил замечательную рыжую дочурку, помог очень многим, в малом и в большом. Гонял на джипе по пересечённой местности, охотился на сафари, ценил хорошую музыку и любил театр.
Его не стало две недели назад…
И знаете что? У него не бывало депрессий. Вот так.
* * *
И почему это слова «дура ты этакая» слышать приятнее, чем «ты же умная женщина»?..
* * *
Бывает, что вдруг теряешь опору. Незыблемая, казалось бы, почва уходит вдруг из-под ног, и ты чувствуешь себя мошкой в прочной паутине или ребёнком, забредшим в трясину. Любое движение — и ты лишь сильнее запутываешься в липких верёвках. Но ведь не станешь же опускать рук? И снова рывок в отчаянной попытке вырваться, и прежний результат — жадно чавкая, болото радостно поглощает ещё несколько сантиметров твоего тела. Можно, конечно, сделать вид, что трясина — это и есть твой дом родной, а пребывание в ней — самая заветная мечта твоего детства.
Но неожиданно приходит откуда-то слово. И оно оказывается долгожданной опорой. Слово может быть странным и, казалось бы, вовсе не из подобающего ситуации лексикона. Например, слово «благородство». Ничем не лучше и не хуже многих других слов. Несколько устаревшее и подзабытое. Слегка отдающее высокопарностью. Почему именно оно вдруг придаёт душевных сил и вселяет надежду? Бог его знает. Но оно есть. И верится в лучшее…
* * *
— Я тебя не понимаю.
— Что ж…
— Но ведь я хотел бы знать…
— Не поймёшь.
— Ты же предала меня…
— Да…
— И себя не пожалела…
— Не беда.
— Очень странная зима…
— Боль потерь.
— Но ведь будет и другая…
— Не теперь.
— Как живешь-то ты сейчас?
— Считаю дни.
— Что же делать нам с тобою?
— …Обними?..
* * *
Надо же... Когда-то я перевела это стихотворение на русский язык — исключительно ради «спортивного интереса» перевела. А теперь вот — ну хоть в качестве личной подписи ставь: «Важливо — як буде. А буде — як я напишу».
…И всё-таки я вас любила, любила, любила! Любовь не уходит, а лишь оседает на дно… Я Вас в себе, словно сосуд драгоценный, разбила — И душу, как белую скатерть, насквозь пропитало вино! Вы цветом окрасили мысли мои, дали образам тело, Оставшись во мне, как в ракушке — волны тихий шум… Как было там в жизни — какое кому, право, дело! Важнее — как будет. А будет — как я напишу.
* * *
Я не зря говорила, что выреветься мне полезно. Сделала это от души. И начала, наконец, думать трезво. Я люблю тебя — как никогда никого. Я хочу тебя — как никогда никого не хотела. Я счастлива, когда ты рядом. Твой голос, твои руки, твоё тело — моё счастье. Взять тебя под руку — нет ничего прекраснее. Какого же хрена я мучаю тебя и себя! Подруги из меня уж точно не выйдет — это факт…
* * *
Так что же вы там выбрали для меня, дамы и господа? Всё-таки — номер «три»?.. Нет-нет! Номер «два» мне не нужен!.. Поздно мне уже номер «два»… Тем более — номер «один».
Что будет, то и будет… А будет — как я напишу!
Киев, 2006